Коровин Констатин

 

Коровин Константин Алексеевич (1861-1939) — русский живописец, театральный художник. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества у А. Саврасова и В. Поленова.

 

 

 

К. А. Коровин.   Портрет работы В .Серова.

 

 

 

Замечательного русского художника Константина Алексеевича Коровина часто называют Моцартом в живописи. По свидетельству современников, и сам он был человеком светлым, радостным, дружелюбным. Всю свою долгую жизнь (1861—1939) Коровин, где бы ни заставала его судьба, не бросал кисти живописца.

У балкона испанки Леонора и Ампара.

Гавань в Марселе.

Улица во Флоренции в дождь.

Бесполезно гадать, что он больше любил — север или юг, чему отдавал предпочтение — пейзажу или портрету. Коровина занимала вся жизнь, и что бы он ни писал, скромный пейзаж русской зимы, кварталы Парижа, корабли в архангельском порту, красавиц испанок, во всем он находил поэзию. И все же это был глубоко русский художник, который знал свой народ, чтил его духовный опыт, старался быть понятным простым людям. Учился Коровин в Академии художеств у знаменитых художников, дружил с выдающимися людьми своего времени, много размышлял над природой искусства, о чем рассказал в своих воспоминаниях. Отрывки из них мы предлагаем вниманию читателей.

 Я был болен и выздоравливал, жил с своей матерью в небольшой комнате. Алексей Кондратьевич навестил меня… Он был так добр со мной, говорил мне «ты». «Ты не печалься — все пройдет. Знай, что главное есть созерцание— чувство мотива природы. Искусство и ландшафты не нужны, если нет чувства… Молодость счастлива потому, что она молодость. Если молодость не счастлива, значит, нет души, значит, старая молодость, значит, ничего не будет и в живописи — холод и машина. …Нужда в молодости нужна: без нужды трудно трудиться, трудно художником сделаться. Надо быть всегда влюбленным. Если этого долго нет, что делать — душа вынута».

Врубель был старше меня, говорил на 8 языках, он кончил университет с золотой медалью. Образование этого человека было огромно. Италию он знал всю, понимал и изучил ее. Я не видал более образованного человека.

…В это лето мы, я и Михаил Александрович, как-то со всеми поссорились — что-то было острое, все возненавидели, и вообще жизнь наша считалась не положительной. Нужда схватила нас в свои когти, и мы целые дни сидели в мастерской, иногда ходили в Петровское-Разумовское, где много говорили, а потому не скучали и были довольны смехом, который не покидал нас, дружбой и исключительно новизной.

Михаил Александрович получил работу иллюстрировать Лермонтова в издании Кушнерева. …Взял картон с наклеенной бумагой, тушь и кисть, и я видел, как он остро, будто прицеливаясь или что-то отмечая… клал обрывистые штрихи, тонкие, прямые, и с тем же отрывом их соединял. Тут находил глаз, внизу ковер, слева решетка, в середине ухо и т. д.,— и так все соединялось, соединялось, заливалось тушью — и лицо Тамары, и руки, и звезды в решетках окна. Он сам был напряжение, внимание, как сталь были пальцы. Он весь был как из железа, руки как-то прицеливались, делали удар и оставались мгновение приставшие к картону, и так каждый раз. Сам он делал, как стойку делает породистая лягавая: вот-вот улетит дичь.

Однажды я увидел Труффи в обществе молодого человека очень высокого роста, блондина со светлыми ресницами и серыми глазами.
Я подсел к ним за стол.
Молодой человек посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил:

— Parlato italiano?

Я был жгучим брюнетом.

— Тебя все принимают за итальянца,— сказал Труффи, — да ты и похож.

Молодой человек, одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем — он походил на торговца-финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную посуду.

…Молодой человек был так худ, что, когда он ел, видно было, как проглоченный кусок проходит по длинной шее.

Расставаясь с Труффи, я сказал ему: — …Да, скажи, кто этот молодой человек?

—• Это хороший голос,— ответил Труффи,— но не серьезный человек. Приходи в Панаевский театр, он там поет. Голос настоящий.

На другой день я зашел в Панаевский театр за кулисы, где увидел этого молодого человека, одетого Мефистофелем.

Костюм был ему не впору. Движения резкие, угловатые и мало естественные. Он не знал, куда деть руки, но тембр его голоса был необычной красоты. И какой-то грозной мощи.

Уходя, я взглянул на афишу у входа в театр и прочел: «Мефистофель — Шаляпин».

Никон Осипович был ранее старшиной в селе Заозерье и смолоду певал на клиросе. Он полюбил Федора Ивановича. Говорил:

— Эх, парень казовый!  Ловок.

…И «Лучину» выучил петь Шаляпина Никон Осипович.

Мы сидели с Серовым и писали вечер и мельницу красками на холсте. А Никон Осипович с Шаляпиным… пели «Лучинушку».

…Никон Осипович сказал потом мне:

— А здоров петь-то Шаляпин. Эх, и парень золотой. Да чего — он при деле, что ль, каком?

— Нет, певчий,— ответил я.

— Вона что, да… То-то он втору-то ловко держит. Он, поди, при приходе каком в Москве.

— Нет, в театре поет.

— Ишь ты, в театре. Жалованье, поди, получает?

— Еще бы. Споет песню — сто целковых.

— Да полно врать-то. Этакие деньги за песни…

Продолжаю писать и ищу от природы настроения и поэзии… Показывал картины крестьянам и, представьте, они: «Ох, ты! Во хорошо! Ах, живая и да!» и прочее. Но им нравится. Я был так рад…

Муза живописи скучает и изменяет художнику тотчас же, если он будет работать так себе, не в полном увлечении и радости, с ленивой прохладцей… а главное без любви к своему делу. В начале всего же есть, прежде всего есть любовь, призванье, вера в дело, необходимое безысходное влечение — жить нельзя, чтобы не сделать достижение, и надо знать, что никогда не достигнешь всего, что хочешь. Художники — мученики своего дела никогда не довольны собой… Мне нравилось, когда Серов ругал себя «лошадью» и бил себя по голове, что не может взять цвета. «Ох, я лошадь»,— говорил он.

Левитан обвязывал себе голову мокрым полотенцем с холодной водой, говорил: «Я крокодил. Что я делаю — я гасну». В каждой работе художник держит как бы экзамен: он готов отвечать, он должен победить…

Красота и радость жизни. Передача этой радости и есть суть картины, куски моего холста, моего я. Разгадывая это и увлекаясь этой стороной моей лиры, и пошли и идут за мной многие художники. А потому-то у меня и нет картин. Их взяли люди, брали, радовались, любили. У меня нет направления и нет моды — нет ни импрессионизма, ни кубизма, никакого изма. Это я, это мое пение за жизнь, за радость… Оттого-то я люблю… искусство, дружбу, солнце, реку, цветы, смех, траву, природу, дорогу,

 

 

 В Москве множество так называемых шаляпинских адресов. Он живал на Долгоруковской улице, в Леонтьевском и переулках Остоженки, на Новинском бульваре — да мало ли где. Но больше всего Федору Ивановичу нравилось бывать в гостях у своего приятеля, художника Коровина, в самом конце Мясницкой улицы, в доходном доме №48.

ТОТ дом, выходящий углом сразу на две улицы — собственно на Мясницкую и Мясницкий проезд, — и сегодня выглядит весьма уютно. А столетие тому назад, когда площадка перед ним еще не была подпорчена вечной автомобильной пробкой, ему, как говорится, не было цены.

Это здание было построено для некого купца Немчинова, который, видимо, считал, что он в том доме самый главный. Тем не менее один немчиновский жилец прославился гораздо больше, чем его домовладелец. А именно художник Константин Коровин.

Вышло так, что здесь была его последняя московская квартира. Заставленная всяческими сундуками и декорированная яркими лоскутками, эта квартира привлекала лучших представителей русской интеллигенции. Здесь проходили известнейшие на весь город «Коровинские вечера», в которых участвовали Леонид Пастернак, Виктор Васнецов и многие другие. И конечно же Шаляпин, который страсть как любил попеть в коровинском жилище. Федор Иванович часто оставался ночевать, а то и вовсе застревал там на недельку.

Все было мило, замечательно и безмятежно. И, по большому счету, ничего
не изменилось даже после революции. Шаляпин так же приходил в гости к Коровину и так же оставался ночевать. Только пили уже не коньяк, а самогон. Самогонку поставлял новый домовый комендант, некто Ильин, бывший бисквитчик у Эйнема. Он жаловался Шаляпину:

— Ну-ка, где теперь бисквиты? Собачину ем. Хочешь, я вам самогону принесу? Давай деньги.

— Доставай, — барственно говорил Шаляпин.

— Не пей, Федя, самогону, — поучал певца Коровин, — ослепнуть можно.

— Почему же он пьет и не слепнет? — показывал Шаляпин на энтузиаста Ильина. И привычными движениями истинного барина отсчитывал нужную сумму.

Ильин не обманывал. Приносил и самогонку, и зернистую икру в огромном блюде — так, в качестве бонуса.

Правда, в скором времени Коровину пришлось уехать за границу. Покинул советскую Россию и Шаляпин. Его заграничная карьера, в общем, удалась. Однако в европах ему так не пелось и не пилось, как в уютненькой Коровинской квартире среди разноцветных лоскутков.

Алексей МИТРОФАНОВ

 

Люди самых противоположных вкусов и взглядов преклонялись перед его неповторимо ярким, живописным талантом. Серов и Репин, Шаляпин и Рахманинов, Левитан и Поленов, Мамонтов и Дягилев, Бенуа и Грабарь, Головин     и  Петров-Водкин, Сарьян и Коненков считали, что в плеяде выдающихся деятелей русского изобразительного искусства на рубеже XIX—XX веков К. А. Коровин занимает одно из первых мест.

В 1923 году для устройства выставки своих произведений и лечения сына художник выехал во Францию. Он надеялся вернуться домой. Однако неожиданно свалившиеся на него невзгоды и беды — тяжелая болезнь жены, сына, самого Константина Алексеевича, долговые трудновыполнимые обязательства, неудача с выставкой — все это задержало возвращение его на Родину, а позже сделало это невозможным. Он остался на чужбине.

Каким было творчество Коровина в 1920 — 1930 годы? Какие оно претерпело изменения? На эти вопросы может ответить, пожалуй, единственная в своем роде коллекция, которую составляют одиннадцать картин художника. Она находится в Ярославском художественном музее. Это дар городу Галины Николаевны Соловьевой-Барбизан, уроженки Ярославля, вышедшей замуж в 20-е годы за итальянского инженера и уехавшей с ним во Францию. Там она подружилась с Коровиным, помогала ему, чем могла. Художник в благодарность дарил ей свои работы. Конечно, он не предполагал, что эти
картины попадут на родину, представят отдельную его «парижскую» коллекцию. Основу ее составляют натюрморты. Как всегда, щедрые, богатые по цвету, проникнутые жизнелюбием и радостью бытия. Художник словно говорит нам — жизнь есть благо, и каждое ее мгновение обладает неповторимой прелестью.

Розы на фоне моря.

«Розы на фоне моря», «Фрукты и клубника», «Рыбы», «Лещи на зеленом столе»… Смотришь — и глаз не можешь от них отвести! И все же в них появилось нечто такое, что отличает их от «русских», будем так называть, произведений — какое-то иное состояние художника. В них исчезают пейзажные, столь обычные в ранних его натюрмортах фоны, которые как бы объединяли предметы, художником отображенные, с окружающим его большим миром, собирали, как в фокусе, все самое в нем прекрасное, поэтическое, радостное. Здесь же, во французских натюрмортах, предметы — сами по себе, они оторваны от настоящей жизни, которая уже не столь остро и взволнованно принимается художником. И в живописной технике происходят изменения. Коровин стремится к большей обобщенности форм и цветовых пятен. Его краски становятся ярче, гуще, локальнее, но в них пропадает трепетность, взволнованность, свежесть ощущений… В своих воспоминаниях о Шаляпине, написанных за рубежом, Константин Алексеевич приводит слова артиста: — Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Я завещаю похоронить меня там, на холме. И такой беспредельной тоской по русским, ярославским местам веет от его слов! Будто бы не о Шаляпине — о себе думал Коровин. Не предполагал, что картины, исполненные им тогда, когда писал он эти строки, попадут именно в Ярославль. Из окон музея открывается вид на столь желанное ему волжское раздолье.

Евграф Кончин

 

 

Яркий, светоносный день. Лето. Высокое окно в зеленый сад, строгий, «сухой» переплет оконной рамы, в который вписана фигура молодой женщины. Лицо ее словно вылеплено тонкими штрихами — тщательно и строго, мазок художника становится широким и раскованным, чисто коровинским, когда мастер переходит к живописи платья, пытаясь передать воздушность материи, переливы на ней светлых, радостных оттенков нежно-голубого, розового цвета.

Портрет Татьяны Любатович.    1886-1887 годы.   Фрагмент.

Наверное в этот день им улыбалось счастье. Молодой певице, ставшей одной из ведущих оперных певиц столицы. Молодому художнику, недавно получившему диплом живописца… Он умел видеть радость, умел рассказать о ней радостными красками.

Портрет написан — такое испытываешь впечатление — с удивительной легкостью, очень быстро, торопливо; кажется, что мгновение чрезвычайно дорого художнику и он работает лихорадочно, пытаясь сделать невозможное: остановить время.
«Нужны картины, которые близки сердцу, на которые отзывается душа… нужен свет — больше отрадного, светлого…»— торопливый карандаш Константина Алексеевича Коровина нервно набрасывает строки в альбом художника 1888 года. И потому, что он спешит — Константин Алексеевич всегда будет спешить сделать . предназначенное ему огромным талантом, — буквально ударами ки-сти брошены некоторые мазки на полотно. ■

Сведений о женщине, изображенной на этом портрете, не столь много. Точнее, они разбросаны, собираются по крупицам. Работа длительная, кропотливая. Приковывает надолго. Верно, не может же быть, чтобы о том, как создавался портрет (он часто воспроизводится в цвете, и потому мы потратим сегодня «цветную» полосу журнала, чтобы воспроизвести менее известную читателям работу Константина Алексеевича), о самой Татьяне Спиридоновне Любатович, чья жизнь связана была со многими выдающимися людьми России, не дошло до нас ничего.
Человек работал, любил, радовался зелени, солнцу, его окружали друзья, поклонники — могут ли сведения о нем исчезнуть бесследно? Известны имя—-оно названо, профессия — певица, ее друзья, чье деятельное служение Отечеству — веха в золотом фонде русской культуры. Потому о них монографии, летописи, исследования, а о ней только скупые строки музыкальной энциклопедии — дата рождения, дата смерти,— что, невысок талант? Невелики деяния? Удивительные, легендарные Шаляпин, Рахманинов, Коровин, Мамонтов… Что же все-таки притягивало их к этой молодой женщине, поэтичные и очень нежные портреты которой работы К. Коровина донесло до нас время? Мучаешься, не находя сразу ответа… Но если прямых сведений мало, как может блеснуть ее имя отраженным светом?

…Есть в старых уголках Москвы дома, жизнь в которых словно особой стеной защищена от времени. Там у нее свои отсчеты, свой ритм. С улицы в нее не вхожи. Она кажется неторопкой, тем иногда раздражает быстро бегущего современника. Только тогда, когда стена падает. а люди, представляющие другие эпохи, уходят, глубоко задумываешься и грустишь о том.

Разговариваю по телефону с Ириной Александровной Барановской, внучкой знаменитого актера-трагика начала века, «Кина русской провинции» Мамонта Дальского. Ирина Александровна вспоминает, достает старые телефонные книжки с именами тех, кто мог бы помочь в поиске, ищет то. что «вот же, вот только что было ведь в памяти».

— Любатович, Любатович… Так это же Путятино!

О, Путятино — это уже многое. Путятино— веха. В Путятине… Впрочем, и до него добираешься не сразу. И может быть.
это тот случай, когда надо «предоставить слово», отдать предпочтение документу.

Библиотека. Ожидание. Две тонкие книжки в сиреневом переплете. Они вышли с перерывом в год. Название суховатое, деловое: «Летопись жизни и творчества Ф.И.Шаляпина». Листаю страницы. В особую, «шаляпинскую» тетрадь — короткие выписки.

1898 год. Июнь — август. Шаляпин «…живет в имении Т.С.Любатович Путятино (Владимирской губ.), ст. Арсаки, Ярославской железной дороги». Чуть ниже: «27 июля. В церкви с. Гагино, Владимирской губ., Александровского уезда, Шаляпин венчается с И. И. Торнаги, прима-балериной Частной русской оперы. После венчания друзья Шаляпина, живущие на даче в имении Т.С.Любатович Путятино… устраивают молодым скромный свадебный пир».

Шафером у Федора Ивановича был С.В.Рахманинов, у Иолы Игнатьевны — К.А.Коровин. В Путятине, вспоминала дочь певца Ирина, Федор Иванович «работал над Борисом Годуновым, проходя роль с С.В.Рахманиновым, и внимательно прислушивался к его указаниям». А еще там было много полевых цветов, всей веселой компанией ходили по грибы…

А что в Путятине теперь? Кто может знать это? Память возвращает к старым блокнотам, подсказывает имена, фамилии. Да ведь в Путятине совсем недавно, в 70-е. за несколько лет перед смертью, приезжала Ирина Федоровна Шаляпина— поклониться местам, где на долгие годы были связаны судьбы ее родителей. Куда приведут записи от рассказов о той знаменательной поездке в прошлое? Новые имена, новые поиски, другой дом. Стены здесь почти закрыты .картинами. Вспоминает старейший московский искусствовед, коллекционер Владимир Николаевич Москвинов:

— Это была грустная поездка. Ирина Федоровна, волнуясь, подошла к запертым воротам церкви, в ней теперь лесопилка, и память о великих людях в тех местах никак не увековечена. Поплакала, конечно, вспоминая родителей. А потом мы пошли туда, где стоял усадебный дом, фундамент его давно зарос травой, березовая аллея, которая вела от дома к лесу, как и яблоневый сад, вырублена» Ирина Федоровна рассказывала о родителях, вспоминала Татьяну Спиридоновну и снова, хотя и не была сентиментальным человеком, плакала.

Да, время к иным людям, к иным местам безжалостно, хотя часто они и не заслуживают этого. От старого Путятина не осталось ничего. Но. побывав там несколько позже, чем Ирина Шаляпина, я подумал, что сказать о Путятине «не осталось ничего» не совсем верно. Самое главное — жива память. А еще есть заросший травой фундамент, который для начала хорошо бы обозначить, при желании в архивах можно найти и планы дома, всей усадьбы, она словно нанизана на удивительную ленточку—нитку в прошлое — Московско-Ярославской железной дороги, построенной Мамонтовым. Его деятельное внимание, вспомним, и сделало Шаляпина Шаляпиным, Коровина Коровиным. Врубеля Врубелем. Мамонтов, хорошо известно, был также основателем Частной русской оперы, любовь к искусству в этом человеке победила.

 

Цветы последние…

Такого значительного единовременного поступления картин выдающегося русского художника Константина Алексеевича Коровина, такого, прямо скажем, сенсационного открытия мало известного нам периода его творчества, пожалуй, еще не случалось в советских музеях. Рядом с этим событием — а это было истинно большим событием! — я не мог бы поставить никакую другую находку или открытие. Естественно, я говорю все это только применительно к творчеству Константина Коровина, живописца редких и многогранных дарований, создавшего неповторимые пейзажи русской земли, замечательные портреты современников, блестящие эскизы костюмов и декораций к многочисленным театральным постановкам.

Портрет хористки.

Даже люди противоположных вкусов и взглядов, отличающиеся по мироощущению и складу характера, преклонялись перед его ярким, неповторимым живописным талантом.

 

Портрет М. К. Тенишевой.   1899 год.

Серов и Репин, Шаляпин и Нежданова, Левитан и Поленов, Мамонтов и Дягилев, Бенуа и Грабарь, Головин и Петров-Водкин, Сарьян и Коненков считали, что в плеяде выдающихся деятелей русского изобразительного искусства на рубеже XIX— XX веков Коровин занимает одно из первых мест.

В 1923 году для устройства выставки своих произведений и лечения сына Коровин выехал во Францию. Он надеялся вскоре вернуться домой. Однако неожиданно свалившиеся на него невзгоды и беды — тяжелая болезнь жены, сына, самого Константина Алексеевича, долги и трудновыполнимые обязательства, неудача с выставкой — все это задержало возвращение его на Родину, а позже сделало невозможным. Он остался на чужбине. 11 сентября 1939 года умер в Париже и похоронен на кладбище Бийанкур.

Каким было творчество Коровина в 1920—1930-х годах? Какие оно претерпело изменения в тематическом, живописном отношении? Каковы «парижские» его черты? На эти вопросы может ответить лишь необычная и, пожалуй, единственная в своем роде коллекция, которую составляют одиннадцать картин Коровина. Она находится в Ярославском художественном музее, и только она (ибо других произведений последних лет жизни художника нет в нашей стране) может поведать о парижском периоде его творчества. Я хочу рассказать об истории этого поступления потому, что до сего времени она не описана ни в искусствоведческой, ни в популярной литературе.

Во Франции Константин Алексеевич живет трудно, в нужде. Его преследуют неудачи, беды. Житейская непрактичность делала его жертвой разных мошенников, которые буквально обкрадывали его, растаскивали его картины. Притом, как сам он признавался, «живопись прокормить его уже не могла». Но главное — Коровин тоскует по России. «Я видел много стран, — пишет он.— И нигде нет отрадно печального чувства, необычайного замана, глубокой красоты, мечты тревожной, как в весеннем вечере России…» И во Франции он остается русским художником. Хотя его творчество не поднялось на какую-то иную, более высокую ступень, но произведения, им созданные, по-прежнему поражают истинно коровинской живописностью, блестящей техникой, виртуозностью исполнения, жизнелюбием и праздничностью. Упадка мастерства, как иногда утверждали, у него не было. Тому несомненное подтверждение — картины, исполненные во Франции в 1930-х годах и ныне находящиеся в Ярославле.

Кстати, в Париже нет ни одного музея, где можно было бы познакомиться с его работами. Они разошлись по рукам, многие из них исчезли безвозвратно. Поэтому еще столь исключительное значение приобретает ярославское собрание.

Как же оно оказалось в Ярославле? Это дар городу Гали Николаевны Соловьевой-Барбизан, дочери известного ярославского врача Николая Васильевича Соловьева, память которого до сего времени здесь весьма почитается. Его именем названа больница, около нее ему установлен памятник. Гали Николаевна закончила студию Юрия Завадского, играла на сценах разных театров. В конце 20-х годов вышла замуж за итальянского инженера, работавшего на одном из советских предприятий, и уехала с ним во Францию. Здесь-то она и познакомилась с Коровиным. Они подружились, Константин Алексеевич часто бывал в ее доме. В тяжелые для художника годы Гали Николаевна помогала ему чем могла. Коровин в благодарность дарил ей свои работы или же продавал за бесценок.

«Бери, бери, — убеждал он Гали Николаевну. — Не пожалеешь…»

Он оказался прав. Но, конечно, художник не подозревал, что эти его картины попадут на Родину, составят отдельную «парижскую» коллекцию. А произошло это так. В конце 1950-х годов Гали Николаевна решила передать картины Коровина родному городу. Тем более что здесь живут ее дочь Светлана Богдановна Неведомская и внучка Марина Александровна Соловьева, в то время сотрудница художественного музея. Гали Николаевна приехала в Ярославль и в торжественной обстановке вручила музею картины.

Париж. Отель Бургундия.   1920-1930-е годы.

Коллекция, бесспорно, отменная! Прежде всего «Монмартр вечером» и «Париж. Сен-Дени». Они как бы продолжают серию полотен 1880—1900-х годов, созданную Коровиным во время первых поездок во Францию и названную «Огни Парижа». Еще тогда Константина Алексеевича привлекал ночной и вечерний Париж в сумрачной синеве неба, в холодном свете газовых фонарей и ярко освещенных витрин, в манящей туманной перспективе улиц, в некой фантастичности «видений», в недосказанности и интимности впечатлений…

Розы.   1916 год.

Розы и фиалки.   1912 год.

коровин 002

Розы, фрукты, вино.   1912 год.

Но основу коллекции составляют натюрморты. Как всегда, щедрые, богатые по цвету, проникнутые жизнелюбием и радостью бытия. Художник словно говорит нам — жизнь есть благо, и каждое ее мгновение, каждая ее вещь обладают неповторимой прелестью. Вот любимые им «Розы» и «Розы на фоне моря». Вот «Фрукты и клубника»), «Натюрморт с фруктами и бутылкой», «Натюрморт с рыбами», «Натюрморт с омаром», «Лещи на зеленом столе»…

Что и говорить, блистательные, красочные, ярко и сочно написанные картины! Смотришь — и глаз не можешь от них оторвать! И все же в них появилось нечто такое, что отличает их от «русских», будем так называть, подобных произведений. Чувствуется какое-то иное состояние художника, ощущаемое в каждом его холсте, но более всего — во всей коллекции. Тонкий, задушевный певец русской природы, Коровин во Франции все чаще обращается лишь к натюрмортам. И в них, заметьте, исчезают пейзажные, столь обычные в ранних его натюрмортах, фоны. В конце 19-го — начале 20-го века они как бы объединяли предметы с окружающим их большим миром. Они как бы подчеркивали, что являются его частью, в которой собрано все самое в нем прекрасное, поэтическое, радостное. Здесь же, во французских натюрмортах, предметы — сами по себе, они оторваны от настоящей жизни, которая уже не столь остро воспринимается художником.

Сужается тематический диапазон творчества Коровина. К примеру, нам не известны портреты, созданные им во Франции. Происходят изменения и в живописной технике. Появляется большая обобщенность форм и цветовых пятен. Краски становятся ярче, гуще, локальнее, но в них пропадает трепетность, взволнованность, свежесть ощущений, исчезает тонкость нюансов освещенности, вибрирующего воздуха.

По существу, Коровин повторяет то, что создал в России, то, чему научился на Родине. Менее удачно — более удачно. Ярославские его картины — из более удачных. Вероятно, Константин Алексеевич дарил Гали Николаевне лучшие свои холсты. Быть может, даже исполнял именно для нее или же по ее совету.

Немного о других поступлениях в музеи. Приобретение из частных собраний картин Коровина не редкость в сегодняшней музейной практике. Тем не менее они ценятся очень высоко. Каждое вновь обретенное произведение, пусть даже небольшой этюд или набросок — большое событие. Так, Государственная Третьяковская галерея, обладающая солидным собранием лучших его полотен, никогда не откажется от любого его холста и рисунка. Недавно она получила из частных собраний такие отличные работы, как «Рыбы», «Муза», исполненные в 1887 году в Париже, «Розы в голубых кувшинах», созданной в 1917 году.

Мостик.

В лодке.   1888 год.

 

Бумажные фонари.   1898 год.

«Купальни», «Пруд», наконец, «У открытого окна», написанной в 1916 году. Эта картина интересна еще тем, что на ней изображены дочери Ф. И. Шаляпина — Ирина и Лидия. Эти произведения будут тщательно изучены и пополнят наши знания о творчестве художника.

В Саратовском художественном музее имени А. Н. Радищева по праву гордятся поступившими сюда из коллекции ленинградского собирателя М. Ф. Глазунова прекрасными картинами Коровина — «Букет бумажных цветов» и «Кемь». Последняя особенно примечательна, поскольку создана в 1894 году во время поездки Константина Алексеевича вместе с В. А. Серовым на русский Север. Там Коровин создал одно из лучших своих произведений. В них живописец, по меткому выражению искусствоведа В. А. Никольского, «окончательно постиг чары колорита серебряных оттенков и жемчужно-опаловых мерцаний».

                                                                                            Гаммерфест.Северное сияние.   1894-1895 годы.

Северная идилия.

А этюд «Рыбачья бухта. Севастополь» был прислан в Севастопольский художественный музей из Аргентины Е. И.Корсаковой. Он пополнил собрание крымских работ художника, здесь собранных.

Словом, художественные музеи всегда рады получить любую работу знаменитого художника. Правда, здесь не обходится без происшествий, подчас весьма неприятных, поскольку в последние годы произведения Коровина становятся образцами для подделок и фальсификаций. Так, экспертиза, проведенная в отделе исследований художественных произведений Всероссийского художественного научно-реставрационного Центра имени академика И. Э. Грабаря, установила, что три холста Коровина из Орловской картинной галереи не принадлежат его кисти. А ведь на одном из них — на «Розах» (сюжет-то, весьма любимый художником!) имелась подпись Коровина.

«Дело о картинах Коровина» вела искусствовед Ирина Владимировна Геращенко, хорошо изучившая творчество художника, имеющая представление о технико-технологических особенностях его живописи. Поэтому при первом же ее знакомстве с орловскими холстами у нее возникло подозрение в их подлинности. Но это нужно было обосновать, привести какие-то весомые доказательства. И эти доказательства были получены с помощью стилистического и научно-технического анализа. Решающее суждение о картинах выпало сказать рентгенологу Лидии Исааковне Башмаковой. Именно рентгенограммы орловских полотен, сличение их со снимками бесспорных произведений Коровина подтвердили предположение Геращенко.

Прежде всего оказался разным — на подлинных картинах Коровина и на их орловских имитациях — авторский мазок. Ведь он у каждого художника свой. Вроде, положим, тембра голоса или отпечатков пальцев. Тем более у такого самобытного живописца.

 

 

Розы, красочное сияние, свет и радость заполнили уютную галерею. Около пятидесяти коллекционеров Москвы предоставили свои сокровища для такой красивой экспозиции. Кураторам этого грандиозного проекта — выставка и издание книги «Константин Коровин. К 150-ле-тию со дня рождения» — Александру Киселеву и Ольге Стефанцевой блестяще удалось то, что редко получается у музейных коллективов. Выставка и книга дарят, кроме изысканных эстетических удовольствий, настоящие исторические открытия. В 1900 году Константин Алексеевич Коровин получил орден Почетного легиона за серию картин, представленных в художественном отделе Всемирной выставки в Париже. В 1939 году в Париже Коровин умирает в забвении и нищете. Всю жизнь Константин Алексеевич работал, не оставляя живопись ни на день.

Зимой.   1894 год.

Весенний вечер.   1913 год.

В глуши.

Интерьер.   1914 год.

Зимой — в деревне писал серебристый снег, крестьянские избы, лошадок с санями. Пейзажи «Зима. Иней» «Лесная сторожка’,’ «Зимой в Вологде» показывают зрителю тонко прочувствованную художником природу снега — его мягкость, пушистость. «Какая волшебная красота! Странно… Избы, сараи и мой дом будто оделись в заячий мех’,’ — писал Коровин.

Морской берег.   Этюд.

Пикник.

Выдержан в стиле импрессионистов и очень напоминает шедевр Эдуарда Мане, но по эстимейту не дотягивает — в десятки раз дешевле.

В Крыму, в Гурзуфе, он погружался в солнечные, сияющие, пылающие яркими красками букеты роз. «Розы в глиняном кувшине» «Гурзуф. Розы и фрукты» «Букет роз у окна»: приблизившись к полотнам, читаешь названия и словно вдыхаешь томно пахнущие цветы. И каждый раз, принимаясь писать розы, Коровин видел их по-разному: «Есть два букета роз — одни бравурные, другие гобеленовые на фоне инея’.’ Часто на картинах розы служат красочным аккомпанементом женским фигурам, которые мастер пишет объемно, широкими мазками, восхищаясь богатством тонов и градациями цвета. Коровин обладал уникальным видением этого цвета, улавливал «перетекание» тонов при изменении освещения.

Париж. Сен-Дени.

В Париже художник увлекся пейзажами ночного города. Он сидел в автомобиле, осветив холст фонариком, и стремился быстро-быстро написать ускользающие блики ночных фонарей на асфальте, движение транспорта, зыбкие фигурки пешеходов. «Вечер в Париже’,’ «Башня Сен-Жак», «Париж. Предместье вечером» — мотив постоянный в творчестве, но глаз не устает от однообразия. В каждой картине — свое настроение, особенная свето-воздушная среда: то душный вечер, то изморось мелкота дождя. «Как нужно проникновенно понять и осознать эту красочную вакханалию, чтобы суметь взять ее, в ее нескончаемом движении, и запечатлеть такой же живой на полотне’,’ — писал один из критиков той эпохи.

Гигантскую работу проделали кураторы при создании своей книги. Изучение фонда Константина Коровина в РГАЛИ, кропотливая работа во многих научных библиотеках, сотрудничество с ведущими экспертами — В.Петровым и И.Геращенко — позволили галерее собрать уникальный материал. В книгу включены ранее не публиковавшиеся воспоминания современников художника, его письма и отрывки из дневников. Эти архивные материалы, словно разбросанные кусочки смальты, собранные воедино неравнодушным исследователем, создали объемный образ художника, которому официальное искусствознание не отдало еще должного. Неизвестному адресату в 1930-е годы Коровин пишет: «Сейчас в природе такая красота, такой льется свет, какие-то фиолетовые перламутровые небеса, такое солнце, что я пишу, вставая в шесть часов утра подряд до двух дня. Но хитрая штука живопись. Какие чистые краски нужно брать, как трудны тени. Они тоже светлые, трудные. Я думаю, что картины мои Вам понравятся… Я люблю в живописи живопись…»

Ночью.   1913 год.

Но революционная Россия не приняла его творчества. «Гражданин Коровин, то, что Вы нам предлагаете, не может быть принято нами, как вчерашний день не может быть принят за сегодняшний. Ваше искусство вместе с царизмом ушло в прошлое. Для пролетарского государства оно не может представлять ни ценности, ни интереса’,’ — вещал в 1922 году Давид Штеренберг на закупочной комиссии в Третьяковской галерее, куда больного и голодного Коровина привел его коллега по Училищу живописи, ваяния и зодчества Александр Куприн. Пожилой художник был невероятно удручен таким отношением. Это и подтолкнуло его к окончательному решению — отъезду из страны, где все было родным, близким и так горячо любимым. В Париже Коровин невероятно бедствовал, зарабатывал даже заметками в эмигрантской газете. Ныне, в XXI веке, глашатай пролетарских ценностей остался лишь скромным фактом отечественного искусства, а гений Коровина дарит и поныне непреходящую радость бытия. Коровин в ряду своих современников — Левитана, Серова, Врубеля — составляет славу русского искусства в мировом его контексте.

Надежда Назаревская.

 

Зачем Большому театру понадобилось открывать столь долгожданную выставку работ одного из своих самых замечательных художников, Константина Коровина, в тесноте предновогодних дней, в общем, понятно. Успев разрезать ленточку солидной экспозиции «Константин Коровин — художник Большого театра» в «Новом Манеже» в 2009 году и продлив ее в 2010-й, он убил двух зайцев сразу: во-первых, успел отметить профессиональный юбилей художника, который в 1899 году начал сотрудничать с театром, а во-вторых, не упустил и вторую важную дату, 1910-й, когда Константин Алексеевич Коровин занял официальный пост — стал главным декоратором и художественным консультантом при Московской конторе императорских театров. А еще в связи с прошлым годом можно вспомнить, что семьдесят лет назад художник умер в 1939 году в эмиграции в Париже.

коровин36

Эскиз декорации к опере А. Рубинштейна «Демон».   1902 год.  Петербург. Мариинский театр.

С Парижа, где в результате русский художник и был похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, собственно, все начиналось. Коровин был буквально влюблен в Париж и во французских импрессионистов — особенно близки ему были те живописцы, которые предпочитали пленэру городскую суету. Его самого интересовали не лужок с цветочками и речки с лодочками, а архитектура и еще внутреннее устройство разных построек (недаром он начинал сперва учиться в Московском училище живописи, ваяния и зодчества на архитектора и лишь после — на живописца). Жизнь в Париже Коровину удавалось совмещать с подработкой театральным художником в Частной опере Саввы Мамонтова, где к декорационному оформлению относились очень внимательно. Однако серьезно проявиться там ему не удалось, так как его задача у Мамонтова сводилась к тому, чтобы отрисовывать (а кода он это делал, реакционная критика употребляла другой глагол -«малевать») декорации по готовым эскизам в основном Поленова и Васнецова. Впрочем, даже в маске копииста управляющий Московской конторой Императорских театров Владимир Теляковский распознал в Коровине театрального художника с уникальным импрессионистским видением мира и позвал в Большой, явно рассчитывая, что реформаторского пыла Коровина хватит на то, чтобы расшевелить сонное в художественном отношении царство театра. В Большой Коровин пришел на временную работу — в начале 1900-х он еще не собирался с половой погружаться в театральные проблемы (а как затягивает штатная работа в театре — можно себе представить).

Художник продолжает навещать Францию, останавливаясь преимущественно в Париже. На природу он выезжал редко и делал это только ради обучения. Видимо, Коровин понимал, что сожет рисовать маковые поля ничуть не хуже Мане, но его северной душе под комфортным французским солнцем было неуютно, поэтому временами Коровин покидал Париж, и не столько ради Москвы и Петербурга, а ради экспедиций на Крайний Север (ездил он вместе с Валентином Серовым) — на так называемый русский пленэр, за специфическими северными оттенками. Результатами этих поездок стали знаменитые нордические пейзажи -«Ручей святого Трифона в Печенеге» «Гавань в Норвегии» «Мурманский берег» В голове у Коровина начали формироваться идеи колористических решений спектаклей, навеянные холодными северными красотами. Можно даже предположить, что северное сияние, которое он не раз наблюдал во время путешествий, стало для него не меньшим источником вдохновения и энергии, чем жаркое солнце и безоблачное небо для французских импрессионистов.

В 1900 году вместе с Головиным Коровин оформляет «Дон Кихот» в Большом. И хотя музыка данного балета едва ли могла подвигнуть художников на сильное «impression’,’ они нарисовали и презентовали зрителям такую Испанию, а именно Барселону, какой ее не могли представить в тогдашней Москве ни на картинах в музее, ни на театре, Никакой аляповатости, никакой театральной условности. Эти декорации и костюмы больше нельзя было применять для какого-нибудь другого «происпанского» балета вроде «Пахиты». Художники присматривались к новаторской хореографии Гюрского, параллельно с Коровиным набирающего обороты в Большом. Асимметрия композиции, которую пропагандировал в балете Горский, пришлась по вкусу и Коровину, так же как и разнохарактерность однотипных героев спектакля. Коровину нравилось
одевать всех балерин, танцовщиков и даже фигурантов в разные костюмы. Избегая безвкусной пестроты декораций, он не хотел уходить от красочности — Испания ведь как-никак. И этот особый колорит спектакля создавали костюмы, каждый из которых при внимательном рассмотрении представляет собой абсолютный шедевр: Коровин мог придумать сотни разных орнаментов только для юбок и рубах артистов одной картины (например, полное оформление картины «Площадь Барселоны» частично воспроизведенное Бархиным в спектакле, который сейчас идет на сцене Большого театра, продолжает потрясать художественным качеством и местного зрителя, и зарубежного, хотя эта московская версия уже сделала сотни кругов по миру).

Знание архитектуры понадобилхь в следующих проектах Коровина в Большом — бапетах «КонекГорбрбунок» и «Дочь Гудулы’.’ Для первого художник вспоминал поездки го северным городам и морям, для второго — специально ездил вместе с постановщиком в Париж и там изучал то, что осталось от так называемого средневекового города (забегая вперед и уже зная, что у Коровина получилось, можно сказать, что, не найдя следов Средневековья, он его придумал, так же, как позже придумает прихотливый старорусский мир в «Снегурочке» и «Сказке о царе Салтане»).

В работе над «Валькирией» (1902) впервые проявилось фантастическое качество художника — передавать музыкальное настроение через живопись. Зелёно-серые жирноватые тона, в которых были выплнены декорации, невероятно созвучны мощной музыке Вагнера (тяжёлая поступь этой музыки также подсказала идею использования большого количества металлических нашивок на костюмы героев). «Снегурочка» (1907) решена иначе — сочные, густые, грубовато написанные декорации контрастируют с почти графичными в своем изяществе костюмами.

Эскизы костюмов и бумажные наколки к опере «Снегурочка».

Макет к балету «Саламбо».

                                                                                                                                                                                                                                                                                                     Наколка по эскизу костюма Танцора из балета «Корсар».

Всего Коровин оформил в Большом театре свыше пятидесяти опер и балетов: «Жизнь за царя» «Руслан и Людмила» «Русалка»»Садко’,’ «Золотой петушок’,’ «Князь Игорь’,’ «Хованщина’,’ «Евгений Онегин’,'»Дон Кихот’,»‘Раймонда’,'»Лебединое озеро’,’ «Щелкунчик» «Саламбо’,’ «Тоска’,’ «Сумерки богов» и многие другие. К сожалению, у нас нет в наличии живых коровинских декораций (задников прежде всего) «первого призыва»: оригиналы начала века сгорели практически на глазах художника во время чудовищного пожара на складе в 1914 году. Впавший в депрессию Коровин почти на автомате отрисовал все заново по эскизам, которые сохранились и дожили до наших времен и теперь составляют золотой фонд Музея Большого театра, а сейчас выставлены в «Новом Манеже’.’ Коровин справедливо печалился о тех первых декорациях, потому что они передавали совсем иные эмоции и иные чувства — эмоции от сотрудничества с композитором и постановщиком, которые возникают один раз и только в процессе работы над спектаклем. Но, увы…

коровин

Эскиз декорации к спектаклю «Конёк-Горбунок».

«… Импрессионизм на сцене. Он определяет декорацию как красочную палитру.»

Эскиз к «Коньку-Горбунку» оправдывает такое определение — вся декорация трактована, как определённая красочная гамма.

Часть экспонатов выставки прибыла из Театрального музея имени А. А. Бахрушина, Музея музыкальной культуры имени М.И.Глинки и Санкт-Петербургского театрального музея. «Коровинский» этап в истории Большого театра иллюстрируют свыше трехсот экспонатов: хкизы костюмов и декораций, макеты-прирезки и бумажные наколки, выполненные по хкизам художника студентами постановочного факультета Школы-студии MXAIa. Курирует выставку лично директор Музея Большого театра Лидия Харина, а экспозицией занимался Станислав Бенедиктов (он же работал со студентами над созданием «бумажных» костюмов).

Выставка, где главным действующим лицом являются эскизы, немыслима без каталога, который и был благополучно выпущен — в него вошли старые фотографии, на которых изображены артисты в костюмах «от Константина Коровина’,’ часто на фоне коровинских же декораций (жаль, что сепия), и вообще, нужная информация о постановках, собранная в хронологическом порядке.
Екатерина БЕЛЯЕВА

 

Комментировать

Вам необходимо войти, чтобы оставлять комментарии.

Поиск
загрузка...
Свежие комментарии
Проверка сайта Яндекс.Метрика Счетчик PR-CY.Rank Счетчик PR-CY.Rank
SmartResponder.ru
Ваш e-mail: *
Ваше имя: *

товары