Кузнецов Павел
Кузнецов Павел Варфоломеевич (1878-1968) — русский советский художник, родом из Саратова. учился в МУВЖЗ У у Архипова, Коровина, Серова. Работал с К.Петровым-Водкиным.
Автопортрет.
Шел 1922 год. Казалось, до искусства ли в это трудное для молодого Советского государства время? Но художники, с открытым сердцем и надеждой встретившие революцию, служили ей с радостным энтузиазмом. Невысокого, крепкого человека с умным, проницательным лицом можно было увидеть на заседании в Наркомпросе. где он работал в коллегии ИЗО, застать в Московском Совете, в Комиссии по охране памятников искусства и старины, встретить в правлении Всероссийского союза живописцев.
Это был Павел Варфоломеевич Кузнецов. С первых лет наступившего двадцатого века он чаровал ценителей искусства поэтической красочностью своих полотен, мягким колоритом. таинственным волшебством «Фонтанов», утонченно-живописными картинами восточного цикла.
Мираж в степи. 1912 год.
Живая, страстная, деятельная натура художника, так разительно несхожая с настроением его ранних произведений, нашла теперь благодатное применение духовным и творческим силам В восемнадцатом году он вместе с Еленой Михайловной Бебутовой, театральной художницей, ставшей незадолго до этого его женой, оформляет Москву к празднованию первой годовщины Октября. Преподает, много думает о назначении художника в жизни общества, о самобытности и мастерстве.
Е. М. Бебутовой
К этому времени относится «Портрет Е. М. Бебутовой». Это не портрет в полном смысле слова: в чертах лица, в облике лишь намечено общее сходство с оригиналом. Есть другие работы, где П. Кузнецов в разные годы писал Елену Михайловну то юной художницей, обуреваемой замыслами, в окружении театральных атрибутов, то женщиной утонченно-изысканной, обольстительно-прекрасной, то совсем домашней.
А в этой картине — жизнь духа, величие мысли. Запечатлен таинственный, волнующий момент творчества, миг озарения, дарованный судьбой. Помните гениальные строки Пушкина, будто звучащие в унисон образу, созданному художником:
И пробуждается поэзия во мне»
Душа стесняется лирическим волненьем.
Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…
Это состояние творца было знакомо и дорого Павлу Варфоломеевичу. О том, с каким подъемом он всегда работал, рассказал нам художник Петров-Водкин в книге «Пространство Эвкпида»:
«Брызги от него на сажень, сам как выкупавшийся в краск, — лоснится и светится пиджаком и штанами. Волосы на висках и на лбу треплются ветром от его движений Павел атакует холст: то бросается к нему прыжком. то крадется к нему, чтобы застать врасплох зазевавшуюся форму. Не мешай при его отскоке: задавит, собьет с ног…
Измотается Кузнецов в своей борьбе и сядет шпепком на первый подвернувшийся табурет, в палитру, так в палитру соседа. Свесит руки и голову и, как после бани, очухивается раздумьем.
Натуралистов (так он называл бездарных ремесленников) это брало за живое… Откуда Пашка такие цвета подбирает? Палитру его, невылазную по грязи, рассматривают, тюбы начнут щупать: те же, Досекина, краски, но блестят и звенят на холсте…»
Натюрморт с хрусталём.
…В последних числах марта 1907 года на одной из центральных, оживленных улиц Москвы открылась выставка, достаточно необычная даже для насыщенной событиями художественной жизни столицы. Необычно было и ее название—«Голубая роза». Необычна обстановка: стены, драпированные спокойной тканью, полы, затянутые сукнами. Свободно, удобно для обзора висели картины. около них — авторы с цветками в петлицах. Повсюду — живые нарциссы, гиацинты. лилии, источавшие нежный аромат. Сама атмосфера благоговения, изящества была новой, непривычной для выставок тех лет. Молодые художники упрямо, порой с вызовом устоявшимся традициям заявили о своем отношении к искусству. Их полотна казались музыкой. Их живопись была соткана из света и цвета и представала перед зрителем как далекая, неосуществленная мечта, как греза, как сказочное видение.
«Законодателем мод и вкусов», «коноводом и главарем», давшим общую тональность выставке, по свидетельству современников, был Павел Кузнецов.
Он родился сто лет назад, в ноябре 1878 года, в Саратове. Отец его был иконописцем, дед—садоводом. Там. на берегах великой реки, будущий художник впитал в себя радужные переливы волжской воды в лучах полуденного солнца, благоухание и красоту загородных садов, ширь заволжских степей. И утонченное, элегическое искусство своего земляка Борисова-Мусатова. Впоследствии художник скажет: «Я реалистом, правдописателем живописных красок природы был. когда начинал, и таким же остался до склона жизненной дороги».
Неосуществленные мечты, обволакивавшие его ранние работы, развеялись и прошли. Но остались, постоянно проявляя себя и в жизни и в творчестве мастера, тонкое ощущение искусства, артистизм, приподнятость и парадность во всем, что касалось живописи. Высокая экспозиционная культура, которую в свое время утверждали Павел Кузнецов и его товарищи, стала теперь обязательной частью художественных выставок. И на последнем прижизненном, за четыре года до смерти, показе его работ восьмидесятишестилетний художник был, как всегда, подтянут, кряжист, тщательно одет — в черном смокинге, с белым цветком в петлице. Радость вернисажа делила с ним, как делила все эти годы и счастье и беды, Елена Михайловна Бебутова…
Незадолго до первой экспозиции «Голубой розы» в парижском «Осеннем салоне» и в Берлине состоялась Русская художественная выставка. Картины Кузнецова имели большой успех, он был избран членом «Осеннего салона» и ежегодно до начала первой мировой войны участвовал в его выставках, состоял членом жюри.
Но прежде всего картины молодого мастера были признаны на родине, в России. Лучшие из них приобретала галерея Третьякова.
В то время он был в зените славы и не мог, казалось, превзойти себя; полотна его достигли особой цветовой изысканности и утонченности. И вдруг художник неожиданно для всех — но не для себя — выступил против снобистского эстетства. В анкете деятелей искусств, озаглавленной «Куда мы идем?», он заявил: «В искусстве живописи должна быть связь с чувством трудового человека»
И он открыл зрителям новый мир степных кочевий, труда и быта казахов, населявших просторы Заволжья. размеренное течение их жизни. вековую мудрость традиций, единство человека и природы.
Революция, связанные с ней надежды внесли ноту радостного подъема в сюжеты и настроение кузнецовских полотен. Кроме той кипучей общественной деятельности, о которой говорилось выше, он выступает с докладами. активно отстаивает реализм. организует выставки, ведет научную работу в Академии художеств. И всегда рядом с ним его друг, соратник, его жена. Сама Елена Михайловна тоже активно работает, оформляет спектакли—«Нору» Ибсена, «Нельскую башню» Дюма-отца, «Дон Жуана» Моцарта, «Цыганского барона» Штрауса.
Кузнецов мечтает о том, чтобы искусство шагнуло на стены, площади, чтобы монументальные росписи звонкой, радостной песней славили новую жизнь. И если раньше его картины были мечтой, «сладостной легендой». то теперь в них. как писал А В. Луначарский. считавший П. Кузнецова «даровитейшим» художником, «бьется живая жизнь, полная бодрости, горячая, которая становится особенн ощутимой в фигурах трудового человека. в картинах земного плодородия.
…Прошли годы. Искусство Павла Кузнецова по-прежнему волнует своей одухотворенностью, тонкостью цветовых гармоний, чистотой и цельностью. Недавно, к столетнему юбилею художника, в Москве состоялась выставка его картин. И хотя за окнами лютовал мороз, в залах, как и семьдесят с лишним лет назад, было много цветов, царило праздничное, приподнятое настроение, которое всегда возникает при встрече с истинным искусством. В центре экспозиции, оставь на время свое место в Третьяковской галерее, был портрет Е. М. Бебутовой с желтым кувшином.
Ольга НЕМИРОВСКАЯ
Павел Варфоломеевич Кузнецов (1878 — 1968) с надеждой и уверенностью писал в 1910 году: „Настанет время, когда к искусству приобщатся люди, смотрящие на небеса простыми, ясными глазами». Ясными глазами смотрел на небеса и сам Кузнецов —поэтичный и тонкий живописец. В его мечтах о торжестве красоты и гармонии в мире есть много общего с Борисовым-Мусатовым, которого молодой художник чтил и любил. Однако в ранних картинах Кузнецова можно увидеть нарочитую символику, и лишь после поездок в Заволжье в своих лучших картинах, входящих в „степную серию», ему удается преодолеть надуманность и создать произведения, исполненные высокой поэзии.
В своих путешествиях Кузнецов искал идиллию естественной жизни. „Степи прекрасны, и очаровательна жизнь киргизов», —писал он, и реальность представала в его картинах преображенной идиллической фантазией. Отсюда некоторая „сочиненность» его степных пейзажей, обобщенность форм, цвета, ритмов, попытки достичь эпической монументальности. Нереальность фантазий придает его картинам какую-то своеобразную хрупкость и призрачность. Он стремится к монументальности, но она получается невесомой, декоративно обобщает цвет, но тут же тщательно разрабатывает все его переливы. Его вещи напоминают мастерскую разработку тонов в живописи Серова и Коровина, но у Кузнецова цвет не только нюансируется, но и как бы идеализируется. Особенно любит он голубые и золотистые тона. Мир бескрайних степей, простершихся под высоким сферическим небом, приобретает у Кузнецова особую значительность и фантастичность. Не случайно он показывает мираж, атмосферное явление, преображающее привычный пейзаж и подчеркивающее по контрасту спокойную созерцательность степной жизни. Кузнецов нашел себя в этой серии и в дальнейшем был верен выработанному в ней тонкому и поэтичному живописному языку.
Московские зимы непредсказуемы -то оттепель, то стужа, и так попеременно. Мало того, что здешний климат в любом своем проявлении античеловечен, но вот эта пред- и посленовогодняя непредсказуемость особенно раздражает: вы уж там решите на небесах, что носить: плащ или шубу. Вероятно, таким же метеорологическим раздражением была вызвана новая выставка галереи «Проун» на»Винзаводе’,’ окунающая зрителя в атмосферу Востока, не только во всех смыслах теплую, но и метафизически стабильную. По крайней мере, так казалось главному герою проекта художнику Павлу Кузнецову (1878 -1968), который с 1908-го по 1913 год ездил по степям Заволжья и Киргизии, посещал Бухару, Ташкент и Самарканд именно в поиске внутренних опор.
На самом деле живопись и графика Кузнецова на тему его азиатских путешествий, добытая из частных коллекций и Рязанского государственного областного художественного музея стараниями куратора галереи Марины Лошак, является лишь поводом для экспозиции, включающей в себя аутентичные вышивки, пояса, тюбетейки, халаты (из собрания среднеазиатских икатов — тканей с характерными размытыми узорами -Таира Таирова), а также старые снимки Александра Хлебникова, зафиксировавшие ущербность Востока советского. Так что экспозицию можно при желании упрекнуть в эклектичности.
Cтрижка овец. 1914 год.
Насыщенные по цвету, декоративные, с затейливыми раппортами шелка неслучайно называются абровыми — от персидского «абр» то есть «облако» Все эти предметы в самом деле будто бы спустились с небес, не принадлежа грешной земле. Непонятно, как можно их использовать в быту и, главное, зачем. С другой стороны, мистик-символист Павел Кузнецов до своего паломничества на Восток тоже общался с неземными сферами, но только это общение одного из основателей движения «Голубая роза» было иного порядка. Туманную холодную живопись с бесконечно повторяющимися мотивами фонтана, женских головок, младенцев, увядших веток замечательно описал критик Сергей Маковский: «Это бредовое признание волнует болезненной углубленностью в мистику «греха» в самые недра сладострастного ужаса.
Бесформенный хаос сгущается расплывчатыми крупами; детские трупы-зародыши возникают из оплодотворенного мрака — соблазняющие оборотни плоти; в тайне зарождения — улыбка дьявола’.’ Будете удивлены, но это — комплимент: на дворе стоял 1907-й. Но уже через год начнется совсем другой Кузнецов, хотя бравурные икаты, похожие на ангельские гимны, вряд ли тут годились в помощники процесса перерождения. Ну и, наконец, фотографии — документальные, хроникальные, правдивые, но, впрочем, обладающие магией всякой древней бумажки, будь это хоть полицейский донос. Сама фактура, зафиксированная Хлебниковым, уже не вызывает того отторжения, как полуразрушенная «хрущоба» в соседнем дворе, хотя эти арыки и чайханы выглядели в 1920-е годы не лучше. Да и вообще «странные сближенья» являются «ноу-хау» галереи «Проун» за что ее и ценят.
Но вернемся к эволюции Павла Варфоломеевича Кузнецова и его «Киргизской сюите’,’ чему все-таки формально посвящена выставка «Путешествие в Азию» Еще одна цитата, из критика Абрама Эфроса, много писавшего о художнике. «Волжанин Кузнецов бежал в степи Киргизии и горы Бухары за «новой правдой» как за два десятилетия до него бежал из Франции на Таити Гоген». Тут мнения сегодняшних историков искусства расходятся — кто больше повлиял на Кузнецова: Гоген, выставку которого он увидел во Франции в 1906 году, или Матисс, всю жизнь собиравший восточные тряпочки. В любом случае дорога на Восток лежала через Париж, перефразируя того же Эфроса. Важнее другое — вместо выморочного визионерства у художника появились вещи лаконичные, гармоничные, прозрачные и по колориту, и по смыслу. С композицией, доведенной до формульной отточенности (наш крупнейший знаток русского искусства Дмитрий Сарабьянов даже писал об «иконных схемах» кузнецовских работ), и сюжетами сугубо реалистичными, но приобретающими высший надмирный смысл. Рисовал Кузнецов то, на что падал глаз: стрижку овец, устройство кошары, бредущих в бескрайних пространствах верблюдов, бытовые заботы женщин, виды гор и городов. Изображал ординарный быт; но не пытался достигнуть натуралистической доскональности, фиксируя первоформы бытия, то есть размеренной, устойчивой, правильной жизни, ще не думают о поиске традиции, а живут с ней, не задумываясь об этом. «Мне казалось, что я начал проникать в тайну восточного бытия» — вспоминал Кузнецов в предисловии к сборнику автолитографий «Горная Бухара» в 1923 году, когда все паломничества закончились, а впереди светила лишь более-менее удачная карьера официального художника.
Но заслуга создателей нынешней выставки в том, что в нескольких работах на ней вдруг опять ощущается страшный оскал менталитета начала века — в ощерившемся ребенке на картине «Киргизские дети» из Рязани или на холсте «Семья киргиза» из частного питерского собрания. Деформированные лица, ужас от встречи с чем-то нутряным, архаичным, варварским, непривычным. Это то, с чем долго боролся Павел Кузнецов. Но проблема разрешилась сама собой: советская власть поработала с бывшим модернистом лучше всякого психоаналитика. И «азиатские» вещи навсегда остались вершиной творчества художника-долгожителя.
Александр ПАНОВ
Автопортрет.
«Он удивительный колорист…» В. Э. Борисов-Мусатов
Философы рождаются и среди художников. Каждая эпоха знает таких творцов. Они отличаются от других особым видением мира, осмыслением его в категориях: Добро и Зло, Жизнь и Смерть, Любовь и Ненависть, Земля и Космос. Каждый предмет в их произведениях наделен душой, мыслью, разговаривает не только с другими предметами, но и с человеком. Человек для них — частица вечного и бесконечного мироздания.
Один из таких художников-философов Павел Варфоломеевич Кузнецов (1878-1958). Он был нашим современником.
Художник родился в семье иконописца в Саратове. Город был купеческим. Провинциальный облик его далек от сказки. Но Павел Кузнецов
сам творил сказку. Он родился мечтателем и фантазером. Лунными ночами любил ходить на центральную городскую площадь. Там стояли фонтаны, построенные заезжим англичанином. Их тяжеловесные чаши в призрачном желто-голубом свете казались почти воздушными. Из глубины били тонкие перламутровые струи, а сфинксы, украшавшие фонтаны, как бы оживали. Они поворачивали к мальчику свои непроницаемые лица, и он убегал со смешанным чувством восторга и страха…
Если ночи дарили Павлу Кузнецову общение с таинственным, то жаркие летние дни — пестроту и многоцветье реальной жизни. Она приходила в его город вместе с караванами невозмутимых верблюдов и кочевниками в диковинных одеждах. Приносила с собой краски и запахи заволжских степей, чужую речь. Иное течение времени, иные ритмы. Безудержный цвет сочетался с неторопливыми, замедленными движениями людей.
Мечтательный, поэтичный Павел Кузнецов стал живописцем.
В Саратове существовало Общество любителей изящных искусств и при нем Студия живописи и рисования. Это было большой редкостью для провинции того времени. Педагоги В. В. Коновалов и Г. П. Сальвини-Баракки не особенно мучили учеников в классах бесконечными штудиями. Они уводили их на Волгу, в поля и леса. Природа, вспоминал Кузнецов, «…поднимала… на вершины творческого возбуждения».
Девятнадцатилетним юношей Павел приехал в Москву и поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества. С большим интересом посещал он мастерские двух крупнейших художников — В. Серова и К. Коровина. Учителя были старшими товарищами. Они выставляли свои работы вместе с работами учеников, ездили с ними на этюды. .
В столице ему все было интересно — новые выставки, пьесы, поэтические вечера, философские споры, лекции об искусстве, музыке. Многогранно проявляли себя и будущие живописцы.
Кузнецов писал декорации в Большом театре и ставил любительские спектакли. Еще в училище он успел многое. Стал участником нескольких выставок, съездил на Север. В 1906 году отправился в Париж.
Этот всегда жаждущий нового город открыл для себя русское искусство. В его театрах шли русские оперы и балеты, в Салоне показывали иконы, портреты XVIII века, картины современников. Их привез во французскую столицу Кузнецов. Он изучал Париж, а Париж изучал молодых москвичей, и его в том числе. Девять работ живописца заинтересовали французскую прессу. Его признали и одним из немногих русских художников избрали в члены Осеннего Салона.
Не учеником, а известным художником вернулся Павел Кузнецов в родное училище.
Какие же картины позволили говорить о Кузнецове как о мастере со своим видением мира и почерком?
Это серия картин о фонтанах. Вспомнились саратовские ночные впечатления. «Сегодня чудный день, — писал в этот период Кузнецов. — Сквозь тонкую пелену просвечивает солнце. Все вторит божественному упоительному солнцу. Я работаю, впиваясь в ароматы прозрачностей. Написал несколько симфоний…» Симфониями художник называл картины о фонтанах и младенцах: «Утро», «Весна», «Голубой фонтан» и другие.
Они разные, но связаны одним мотивом — Вечной Весны. Нет земли и неба, а только странные, всегда склоненные кущи цветущих деревьев. Они словно обнимают фонтаны. Чаши их всегда полны. В торжественном, замедленном ритме движутся к ним фигуры-тени.
Краски земли и неба, воздуха и воды, перетекая друг в друга, ищут свою цветовую сущность. А пока словно подернуты дымчатой пеленой.
Пытаясь решить для себя вопрос: в чем истоки жизни, художник постоянно варьировал эту тему. Писал одну картину за другой. Но в какой-то момент он понял, что повторяет себя. Чтобы идти вперед, ему нужно было осознать саму жизнь, а не только ее истоки. Привычная обстановка Москвы с ее выставками, встречами, сворами начала тяготить его
Пейзаж. Из серии «Туркестан». 1923 год.
Мальчик Из серии «Туркестан» 1923 год.
В 1908 году художник уехал в киргизские степи. И понял: огромное небо, необозримые пространства, люди со своим жильем, верблюдами и овцами — все говорит о вечности жизни. «Спящая в кошаре», «Мираж в степи», «Стрижка овец»… На новых полотнах уже не прежние фигуры людей, дремлющих в ожидании у чаш фонтанов. Стрижка овец, приготовление пищи, созерцание степных миражей, сон в кошарах и возле них — во всем торжественная замедленность. Мудрость этой жизни в единстве трех миров: человека, природы и животных.
Крестьянка. 1926 год.
Крымский кохоз.1928 год.
Воплощением земной мудрости для Кузнецова становится женщина — главная героиня его полотен. Именно она исток и центр жизни. У женщин в произведениях Кузнецова нет возраста, одна похожа на другую и повторяется в другой, как травы в степи, листья на степной акации.
Гармонична и открыта жизнь в степи — гармоничен и открыт цвет в картинах Павла Кузнецова. Синий, зеленый, голубой, красный, желтый чередуются друг с другом, повторяются один в другом. Они звучат подобно инструментам большого оркестра.
Художник вернулся в Москву, поразил ее своими степными полотнами и вскоре отправился в Самарканд и Бухару.
Он окончательно понял: все, что увидел в киргизских степях и здесь, «…было одной культурой, одно целое, проникнутое спокойной, созерцательной тайной Востока».
Ферганские партизаны. 1928 год.
Баку. Бухта Ильича. (Разработка нефти). 1931-1933 годы.
Отдых пастухов. 1927-34 годы.
Пастушок со стадом. 1936 год.
С началом первой мировой войны пришлось забыть о предполагавшейся поездке в Италию и вновь в Бухару. Предстояло иное — сначала работа в протезной мастерской, затем служба в военной канцелярии и, наконец, школа прапорщиков.
В эти годы, когда «…приходилось вооружаться терпением и духовной силой», когда работа изматывала донельзя, а один вид искусственных рук и ног мог заставить забыть о красоте мира, Павел Кузнецов пишет самые радостные, светлые полотна — натюрморты. Ночью, когда уставший художник вставал у мольберта, память щедро отдавала увиденное когда-то. В мастерскую словно врывался яркий солнечный луч. На холстах появляются хрустальные и фарфоровые вазы, восточные ткани и фрукты, кувшины и подносы, зеркала и цветы. Луч касался каждого предмета, и появлялись дыни и яблоки, налитые соком. Хрусталь вспыхивал цветами радуги, а ткани — диковинными узорами.
Но почему с его полотен ушли люди? Почему все пространство на холстах он заполнял только предметами? Они то сходились, словно в хороводе, то спокойно отдыхали на раскинутых тканях, тянулись к пустым домам, отражались в зеркалах и друг в друге. Предметы будто желали отречься от людей, занятых войной, уничтожением себе подобных. Война всегда противоестественна жизненному круговороту. Она была противоестественна жизненной философии Павла Кузнецова, и он протестовал, как мог.
Сразу же после Октябрьской революции художник с головой ушел в общественную работу. Он был одним из тех, кто активно желал созидать новую, пролетарскую культуру. Работал в Комиссии по охране памятников искусства и старины, в комиссиях по национализации частных коллекций, в художественном совете Третьяковской галереи, в коллегии театра.
Спустя одиннадцать лет он возвращается в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, преподает, руководит мастерской. В юношеские годы он писал вместе со своими учителями. Теперь с учениками работает на улицах и площадях Москвы. В день празднования первой годовщины Октябрьской революции на фасаде Малого театра появилось гигантское панно с изображением Степана Разина и его сподвижников. Это было совместное творчество профессора Павла Варфоломеевича Кузнецова и его учеников.
Общественная и педагогическая работа не снизила творческого напряжения мастера. Он памятью вернулся в прошлое. И прошлым опять стал Восток. На его новых полотнах соединились киргизские и бухарские впечатления. Появились знакомые сцены, образы.
Но сейчас воспоминания не держали Павла Кузнецова так остро, как раньше. Пульс новой жизни бился слишком сильно, чтобы художник не почувствовал его. Главным смыслом этой жизни стало созидание. И живописец задумал ряд картин, объединенных темой труда.
В 1923 году Павла Кузнецова командировали в Париж со своей выставкой. Она должна была опровергнуть мнение Запада, будто в России искусство уничтожено. Кузнецов привез во Францию около двухсот работ: живописных, графических, театральных. Это была внушительная выставка, вызвавшая восхищенные отзывы.
Какие же темы волновали художника после возвращения? Прежде всего тема созидания. Работа на полях и виноградниках, на табачных
плантациях. Труд пастухов, строителей, нефтяников. Почти до старости ездил Павел Варфоломеевич по стране один и вместе с учениками. Он побывал в крымских и кавказских колхозах, на строительстве Еревана и бакинских нефтепромыслах, на хлопковых полях Средней Азии. Но, работая над новыми полотнами, художник теперь стремился к достоверности и точности натурных впечатлений.
Мать.
В 1930 году он пишет большую картину «Мать». В ней откристаллизовалась мудрость зрелого художника. Основная тема картины — труд. По огромному полю движется трактор, оставляющий за собой борозды вспаханной земли. Почти все пространство картины занимает фигура матери. Она кормит ребенка. И здесь в который уже раз художник утверждает мысль: женщина — это источник жизни, всего сущего на Земле.
Москва строится. 1954 год.
От призрачных женщин у фонтанных чаш, от степных мадонн шел он к этому образу. Еще почти сорок лет прожил Павел Варфоломеевич, много написал картин. Но «Мать» — одна из центральных в его творчестве советского периода.
На пороге старости он мысленно возвращался к своим прежним работам. Размышлял над ними, анализировал, критиковал. К тем, что остались в
мастерской, относился особенно придирчиво. Многие переделывал, переписывал. Некоторые уничтожил совсем.
Сказочные фонтаны были рассветом его творческой жизни, киргизские степи — ее днем. Последние же холсты мастера с камерными, немногословными натюрмортами словно струили лучи заходящего солнца. В последний раз скользнув по земле, они скрылись за горизонтом…
В. АНДРЕЕВА, И. ИВАНОВ. Журнал «ЮХ».
