Табенкин Лев
Табенкин Лев (1952) — российский художник.
Родился в 1952 году, живет в Москве, окончил Московский полиграфический институт, член Союза художников СССР. Участник выставок в Москве, ФРГ, Испании, Франции, Финляндии. Работы хранятся в музеях и частных собраниях в СССР и за рубежом.
Беседу вел А. КОВАЛЕВ
— Расскажи, пожалуйста, где и как ты учился и что тебе дала система художественного образования!
— Учился я в Полиграфическом институте, а сейчас занимаюсь живописью, так что мне трудно сказать, что конкретно мне мое образование дало. Вообще-то я думаю, что художником становятся не учась, а развиваясь. Наше искусство совершенно не ориентируется на какие-то пластические начала. Я думаю, это произошло потому, что были уничтожены традиции 10—20-х годов. Смысл их заключался в том, что искусство — это прежде всего пластика. В своей жизни я знаю единственного настоящего преподавателя — был такой художник Рогинский, потом он уехал во Францию. Я учился у него в художественной школе и обязан ему очень многим. Он объяснял, что такое искусство, — с этого надо начинать учиться. Он приносил и показывал книги, альбомы, например Сурбарана, и объяснял саму структуру живописи, пластики. А у нас чаще всего учат, как правильно рисовать. Я считаю, что преподавателем должен быть человек, который сам обладает пониманием высоких задач искусства. При этом он не обязательно должен быть большим художником. Так что, по-моему, художника нельзя научить, но можно привить на основе каких-то образцов понимание того, что это высокая сфера.
— Имел ли на тебя воздействие твой отец, Илья Табенкин, жизнь среди картин, художников, разговоров об искусстве!..
— Оценить это практически невозможно, так же как невозможно оценить воздух, которым ты дышишь. Мы были очень близки, хотя художники мы совершенно разные по своей внутренней сущности, но в принципиальных вопросах у нас было полное единодушие. Я прошел большую школу, потому что отец был человеком с абсолютным чутьем на искусство. Когда я начинал работать, он мне говорил, что это плохо, и так продолжалось много лет. Меня, конечно, это раздражало, но возможно, поэтому я никогда не заблуждался относительно своего искусства. Точнее, он за меня не заблуждался. Но когда я начал делать что-то, по моему мнению, похожее на искусство, отец признал мое творчество за какое-то самоценное явление. У нас не возникало никаких конфликтов, просто мы развивались параллельно. Я думаю, я тоже оказывал на него какое-то влияние, как и он на меня, конечно. Он был человеком, который всегда замечательно относился к молодежи.
— Когда ты начал выставляться на молодежных выставках, как воспринимал художественную среду и как среда воспринимала тебя!
— В Союзе художников все просто отторгалось, а на молодежных выставках у меня довольно благополучная судьба, мои работы там всегда признавались. Но интересно, что сначала то, что я делал, воспринималось как что-то очень традиционное, недостаточно передовое или экспериментаторское. А потом все стало как-то наоборот.
— У тебя самого нет ощущения, что в начале 80-х ты шел в авангарде, а сейчас оказался…
— В арьергарде? Мне совершенно все равно, где я нахожусь, ведь искусство — не гонка за олимпийскими медалями. Просто я пытаюсь делать то, что я делаю, как можно лучше, делать какие-то открытия в своей сфере — другие сферы меня практически не интересуют. Откровенно говоря, я не вижу в постоянно сменяющихся направлениях авангарда ни одного конструктивного зерна, хотя мне кажется, что я обладаю достаточной способностью воспринимать что-то не свое. Концептуализма, например, я просто не понимаю и признаюсь в этом. Может быть, он интересен и замечателен, но мне это непонятно. Я не разбираюсь, скажем, в высшей математике и ничего не могу сказать по ее поводу. Это сфера, которая находится вне моего понимания, только и всего. Концептуализм, по-моему, не имеет никакого отношения к изобразительному искусству. Объявить искусством можно все что угодно, можно и из унитаза сделать искусство, можно выставить чистый холст и объявить его искусством — это концептуализм, или декларация, или что угодно, но это не искусство.
— А Малевич с его «Черным квадратом», как ты считаешь, это искусство!
— Искусство — всего лишь энергия, которую человек вкладывает в какое-то пространство. Это энергия, которая транспонируется в пластику. Можно просто закрасить холст, но с подлинным чувством — и это будет искусство. А без чувства искусства не будет. Внутренний смысл здесь только один — надо приветствовать любое экспериментаторство. Это нормальный жизненный процесс, что-то из этого может появиться.
— Лева, я помню, что ты входил в некое течение, в котором лидером был Максим Кантор. Туда же входили и Алексей Сундуков, Игорь Ганиковский, Евгений Дыбский и другие. В чем была общность вашей группы! Осознается ли она и сейчас!
— Сначала это родилось как объединение людей гонимых, потому что нигде нельзя было выставиться, и естественно, в таких условиях люди как-то объединяются. Всем нам жилось очень трудно, просто по-нищенски, нас отовсюду выбрасывали. А вообще-то мы очень разные.
— Но почему объединились именно эти художники, а не другие, ведь много кто жил тогда плохо!
— Во-первых, чисто человеческие параметры, в силу которых люди могут жить вместе. А во-вторых, все мы пытались работать в сфере изобразительного искусства, как я это понимаю, — с разными модуляциями, конечно. Если мы не делали никаких акций или инсталляций, то в этом определенная платформа. Мы все занимаемся живописью в ее традиционных рамках. А кроме того, мы все дети эпохи сталинизма. Все наше творчество — про то, что пережили наши отцы. Может, это и есть то, что нас объединяет.
