Стейн Давид
Давид Стейн — талантливый художник, фальсификатор, подделыватель картин великих мастеров.
— Мсье Легро просят к телефону! — Пока портье выкликал фамилию, двое в штатском сквозь дыры в газетах, которыми они прикрывали лицо, не спускали глаз с блондина в спортивном костюме и больших черных очках. Услышав выкрик, тот, как пойнтер, поднял голову, тревожно оглядел публику, толпившуюся в этот полуденный час в холле женевской гостиницы «Эксельсиор» (детективы с головой ушли в газеты), еще секунду поколебался и, наконец, решительно направился к кабине.
Всё. Улики теперь были налицо.
Сыщики аккуратно сложили свои газеты и мягко двинулись за блондином. Войдя в телефонную кабину, они чцо-то тихо сказали ему, и вот тут, казалось бы, банальная сцена джентльменского ареста превратилась в комедийный эпизод почти из чаплинского фильма. Блондин в очках рванулся к выходу, полицейские вцепились в него, тот, изворотливый как угорь, вывернулся, упал, мгновенно вскочил на ноги, ринулся на лестницу. Два тренированных детектива, пыхтя, пытались ухватить беглеца. Один из них схватил блондина за волосы — и великолепный парик остался у него в кулаке! Второй сыщик все же успел поймать беглеца за ногу — уже настоящую. Только тут, брызжа слюной и покраснев до макушки, украшенной несколькими пучками черных волос, неудачливый беглец произнес свою первую фразу:
— Господа, прошу вес — без скандала!
Вторая фраза была сказана уже в полицейском управлении Женевы: развенчанный «блондин» назвал свою настоящую фамилию. На все дальнейшие вопросы он пожелал отвечать только в присутствии своих адвокатов.
Этот арест положил конец многомесячной охоте по европейским столицам за таинственным «мсье Иксом», главарем синдиката по производству поддельных шедевров.
А начальным событием послужил инцидент, случившийся 12 марта прошлого года за обшарпанным фасадом старого дома на набережной Сены. Из окон этого дома открывается чудесный вид на Пон-Нёф, Новый мост, — самый старый, несмотря на свое название, из парижских мостов. Из этого дома, из окна своей мастерской его писал Альбер Марке. Здесь же и поныне живет вдова знаменитого художника.
Человек, поднявшийся к ней по крутой лестнице несмотря на свои семьдесят лет, был антиквар; он принес показать мадам Марке картину покойного мужа. Ему передал ее для продажи один знакомый, но у антиквара вот возникли сомнения в подлинности руки метра, и он просит, не откажется ли мадам взглянуть на холст. Ну конечно же, мадам с удовольствием сделает это.
У вдовы Марке никаких сомнений нет: это фальшивка. Старый антиквар в волнении вскочил с кресла — как же так, два ведущих парижских эксперта подтвердили ее подлинность! Но мадам Марке приходит в еще большее волнение: ей уже не раз за последние годы приносили подделанные работы мужа. Она не может оставить этого без последствий и немедля передаст картину в полицию!
Так фальшивый «марке» оказался на набережной Орфевр, прославленной стараниями Сименона, — только не у Мэгре, а у комиссара Пуаблана.
Несколько дней спустя владелец крупной картинной галереи на левом берегу Сены получил проспект аукциона, который намечался в предместье Понтуаз. На глянцевой обложке проспекта красовалась картина Дерена «фовистского» периода, наиболее редкого и ценимого в среде коллекционеров. Для Келлермана, так зовут владельца галереи, справедливо считающегося одним из лучших специалистов по Дерену, это был шок. О такой работе художника никто раньше не знал. Наиболее вероятно, что это подделка. Да и вообще смешно: Дерен, и вдруг на провинциальной распродаже! Заглянув в каталог, Келлерман удивился пуще, чем если бы прочел там сообщение о прилете марсиан, — в каталоге значились для продажи Дюфи, Вламинк и еще один Дерен!
Келлерман тут же сообщает в полицию, приглашает нескольких экспертов и отправляется в Понтуаз. Консилиум единодушен во мнении: все вышеназванное — подделки. Арестованные полотна отправились в кабинет комиссара Пуаблана.
А еще через день разгорается скандал в городском ломбарде. Некий канадец, находясь проездом через Париж, заложил там картину Матисса «Отдыхающая натурщица». К картине была присовокуплена фотокопия работы, где на обороте значилось следующее:
«Я, нижеподписавшаяся Маргарита Дитюи-Матисс, настоящим удостоверяю, что данное полотно является подлинным произведением моего отца художника Анри Матисса».
На основании этого подтверждения эксперты ломбарда выдали владельцу под залог 90 тысяч новых франков. Однако дочь Матисса, к которой обратились совершенно случайно и по другому поводу, категорически отвергла свою подпись и заявила, что подает жалобу в полицию. И жалоба и картина пополнили в управлении полиции коллекцию комиссара Пуаблана.
Проходит ровно две недели. И вновь подделка, и на сей раз уже вызвавшая международный скандал. Картина Матисса, приобретенная в Париже японским посольством для музея в Осаке, признана фальшивой!
Для объяснений был вызван комиссар Пуаблан. Однако тот, несмотря на довольно пухлое досье и уже богатое собрание подделок, ничего существенного сообщить не мог. Хотя нет, удалось установить одно: и к Марке, и в Понтуаз, и в Осаку картины поступили из одного и того же источника…
В этот самый момент на сцене появляется мистер Мидоус. Его появлению предшествовало тягостное событие, случившееся в Соединенных Штатах и уязвившее самолюбие Мидоуса. Правда, самолюбие частного лица можно излечить частной же акцией — от доноса до вендетты. Но в данном случае самолюбие м-ра Мидоуса было достоянием общественности. И вот почему.
Олгер X. Мидоус — нефтяной король в Техасе; последние три десятилетия он возглавляет «Америкен ойл компани», чьих акций имеет на сумму 68 миллионов долларов — ровно по числу прожитых лет. И поскольку м-р Мидоус — король, подобный сан обязывает его иметь среди прочего картинную галерею и благотворительный фонд своего имени. 1962 год был урожайным для концерна «Америкен ойл». Его буровые вышки на глазах превращались в обелиски Фортуне. Владельцу картинной галереи случалось зарабатывать по полмиллиона долларов в день на оптовой перепродаже нефтеносных участков. В том же году м-р Мидоус подарил Южному методистскому университету 36 картин старых мастеров, купленных (также оптом) в Мадриде за 3 миллиона. В списке: Эль-Греко, Гойя, Веласкес, Ван-Эйк. Поистине королевский дар. Хотя, в сущности, — и это не секрет — стимулом для благотворительности была не только и не столько забота о развитии вкуса у техасских студентов. «Разве нести деньги в налоговое ведомство выгоднее, чем вложить их в благотворительный фонд?» — резонно спрашивает Жорж Менан в еженедельнике «Пари-матч». И не менее резонно добавляет: «Ведь процент с популярности равнозначен проценту с капитала». Но мы еще вернемся к этому разговору.
В феврале минувшего года м-р Мидоус устроил в своем пятнадцатикомнатном доме в Далласе выставку-прощание с работами художников Парижской школы, перед тем как подарить их «фонду Мидоуса». Картин было 58; все они были закуплены в последние годы через нью-йоркского консультанта м-ра Мидоуса Фрэнка Хогена. Съехавшиеся критики журналисты, эксперты, владельцы картинных галерей и хранители музеев разглядывали поистине удивительное собрание «редких» (по словам самых осторожных), «малоизвестных» (как говорили более компетентные) и «не числящихся ни в одном каталоге» (по утверждению самых авторитетных специалистов) полотен, акварелей, рисунков.
Парад-алле обернулся расследованием, а затем и просто конфузом. Из 58 полотен представительное собрание признало «сомнительными» 44. Еще через неделю приговор был подтвержден президиумом Американской ассоциации торговцев живописью. Заключение огласил секретарь ассоциации Ральф Колин: «Недостоверными признаны: 15 работ Дюфи, 9 — Дарена, 7 — Модильяни, 5 — Вламинка и т. д. …»
М-р Мидоус выслушал его с ледяным спокойствием, так выгодно отличающим «человека бизнеса» от всех этих «творческих натур».
— Джентльмены, — сказал он. — Я не согласен с вашим вердиктом и намерен оспорить его.
Это же он сообщил репортерам «Даллас морнинг ньюс», осаждавшим решетку его особняка. Но молва — страшное оружие, и, как ржавчина, съедает то, что создается столькими усилиями и такими тратами — реноме делового человека. И вот результат: эксперты начинают внимательно обследовать рентгеном картины из «фонда Мидоуса» и в итоге признают «его» Гойю, подаренного .университету, подделкой.
М-р Мидоус развивает деятельность — пока негласную, через посредников. Через полтора месяца после злополучных «смотрин» две из работ Дерена, признанных в Далласе подделками, появляются на аукционе в Нью-Йорке. Публика недоумевает: как же так, ведь фотографии фальшивых холстов были воспроизведены в свое время в газетах, в том числе и в «Нью-Йорк тайме», а теперь фирма «Парке-Бернет» вдруг принимает их на продажу? Дело прояснил Фрэнк Хоген, эксперт фирмы «Парке-Бернет» (и, не забудем, консультант м-ра Мидоуса): оказывается, он успел побывать в Париже и привез от вдовы Андре Дерена подтверждение, что две акварели 50 X X 65 сантиметров действительно написаны ее мужем в 1904— 1905 годах.
Страсти немного поутихли. Но тут в нью-йоркском аэропорту арестовывают некоего Радиге по подозрению в незаконном ввозе предметов искусства. В чемодане у него нашли четыре картины — две, принадлежавшие кисти Вламинка, и две — Дюфи. Радиге назвался секретарем одного крупного парижского торговца живописью и показал, что .направлялся в Даллас, к мистеру Мидо-усу. Наверное, не трудно догадаться, что картины в багаже Радиге оказались подделками. Тут уже м-ру Мидоусу ничего не оставалось больше, как признать себя жертвой обмана и обратиться в полицию. Телеграмма об этом полетела в Париж комиссару Пуаблану.
Так определился полюс изготовления фальшивых шедевров: Париж. Все стрелки показывали туда. Газеты сообщили, что, по убеждению комиссара Пуаблана, деятельностью «международного синдиката подделывателей картин» заправляет таинственный «мсье Икс».
Среди членов синдиката он назвал бывшего хранителя одного из музеев в Лос-Анджелесе, бывшего торговца швейными машинами из Бронкса в Нью-Йорке, одного европейского аристократа, владельца (по слухам) неизвестного оригинала Леонардо да Винчи стоимостью в 10 миллионов долларов, и более мелкую сошку. У следствия есть серьезные основания подозревать, сказал он, что «мсье Икс» и есть патрон арестованного в Нью-Йорке Радиге. Найти его, однако, пока не могли.
Кто же скрывался под этим опереточным псевдонимом?
Не кто иной, как Фернан Легро. Двум репортерам «Пари-матч» не стоило особого труда отыскать во французской столице его адрес. Дверь в особняк по улице Анри-Мартен, 89, дубовая резная дверь открылась им без всяких затруднений. Хозяин, тридцати шести лет от роду, с утомленными манерами распорядителя придворного бала, принял их в салоне, увешанном с пола до потолка (как и остальные девять комнат) работами мастеров конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Любезный коллекционер предлагает: Виски? Арманьяк? Джин? Вермут? Тоник? Затем в такой же последовательности: Матисс? Руо? Модильяни? Боннар? Пикассо?
Легро? Да, его фамилия Легро, он грек по происхождению, француз по фамилии, американец по паспорту. Его ли картины фигурировали в Понтуазе? Да, конечно. Но он и не думал их продавать; он просто одолжил их, «чтобы придать выставке шик», а то, что они оказались фальшивыми, тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, они достались ему от покойного друга, и о происхождении их он ничего не знает. И вообще его бизнес — продажа недвижимости. У него участки в Испании, на Багамах, в Южной Америке («Приезжайте ко мне, у меня чудесный бассейн»). Живопись — это хобби. Вдова Марке? Дочь Матисса? О, эти престарелые дамы сами не знают, что говорят. Муниципальный ломбард? Что вы хотите от
простого любителя, если даже эксперты ошиблись! А когда вопросы обкладывают его совсем уж плотно, он бросается в наступление: «Это все происки моего бывшего секретаря… заговор французских торговцев живописью, которые интригуют, потому что мои картины проходят мимо их рук». Мидоус? Он действует по наущению американцев, они хотят, вот увидите, отбить у Парижа всю клиентуру, а для этого дискредитируют наши галереи-
Резоны различны, но рефрен не меняется:
— Я жертва. Ведь все картины, которые я продал, имели подтверждения экспертов. Если они ошибались, спрашивайте с них, при чем здесь я?!
Вот здесь-то и кроется один из подводных камней, на которые наталкивается следствие по таким делам. Изготовить подделку (мы еще убедимся в этом) не очень сложно. Продать ее тоже не представляет труда. Главное — достать для нее свидетельство о подлинности, создать ей своеобразную «родословную». Для этого перво-наперво изготовленную картину отправляют путешествовать: таможенные печати всегда производят впечатление. Затем экспонируют ее на частных выставках: несколько лет назад Легро с подручными организовал в галерее «Рон-Пуэн» экспозицию «Памяти Дюфи», сплошь состоявшую из подделок знаменитого художника, перед которыми вздыхал от восторга «весь Париж». Наконец, фальшивый шедевр поступает на аукцион, где кто-то из подставных лиц приобретает ее за сумму с внушительным количеством нулей. Или же закладывают в государственный ломбард, где ее паспорт украшается еще парочкой гербовых печатей. Теперь уже можно приступать к самой деликатной части операции: приобретению свидетельства о подлинности.
Вопреки ходячему представлению сделать это довольно трудно, ибо только две категории людей могут подтвердить подлинность работы: наследники художника и эксперты.
Ну, прежде всего наследники. Супруга, проведшая всю жизнь бок о бок с мастером, конечно, легко определит, работал ли ее муж над данной вещью. Хотя это тоже не просто. Многие художники по нескольку раз возвращались к одному сюжету или переписывали себя, как, скажем, Утрилло, под конец жизни.Более того, живопасцам самим случлось обаться, глядя на свою работу. Вламинк, как известно, отказывался удостоверять подлинность своих работ, так как подчас сам сомневался, его ли это вещь. На всякий случай он ставил на обороте фамилию никогда не существовавшего лица — де Пизис, чем впоследствии вызвал панику среди искусствоведов. Что же говорить о дочери или внучатом племяннике художника! Кроме того, обедневшему наследнику подчас трудно устоять перед искушением поставить свою подпись, оплаченную внушительным «гонораром». История живописи знает случай с сыном Милле, автора «Вечернего звона», который продолжал писать за отца после смерти последнего — до тех пор, пока ему не стали мешать наручники…
Затем эксперты. Здесь прежде всего следует сказать, что современную живопись трудно ка талогизировать по формальным признакам. Основную роль играет интуиция; здесь, по словам искусствоведа Франсуа Лашэза, «лучший критерий — это хороший нос». И что говорить даже о самом компетентном и честном, если он выдает в среднем по двести свидетельств в год? А у Легро были громадные «накладные расходы», он арендовал для консультаций самолеты, раздавал «кадиллаки» с такой же легкостью, как другие раздают зажигалки. Втягивать в соучастие— такова была политика Легро. «Покупается всё. Весь вопрос в цене», — был его лозунг.
И наконец, клиент. Как известно, в сфере сервиса «клиент всегда прав». В сфере обслуживания предметами живописи он прав не всегда. Скажем, м-р Мидоус, который разыгрывает сейчас обманутого простака-ковбоя, не так уж прост. Такой клиент представляет, с кем имеет дело. Он прекрасно ориентируется в ценах и знает, что за действительные подлинники с него запросили бы вчетверо больше. И если он покупает сомнительные шедевры, у него есть хвоя цель. Не ищите ее в сфере эстетики. Это — все те же налоги.
Дело в том, что на Западе, и в особенности в Америке, человеку с головокружительными доходами прибыльно делать пожертвования, основывать фонды и так далее. Ибо дары не облагаются налогом; более того, они вычитаются налоговым инспектором из общегодового дохода. А в случае, когда такой клиент, как мистер Мидоус, имеет дело с таким торговцем живописью, как мсье Легро, с обоюдного согласия покупатель заявляет (а продавец подтверждает), что он уплатил за картины сумму в два-три раза большую, чем на самом деле…
«Спекуляция живописью стала знамением нашей эпохи», — озабоченно сокрушается французский журналист Жорж Менан. Что послужило поводом для этого глубокомыслия? А то, что «живопись вышла на третье место во французском экспорте. Можно представить, какой удар по нашей экономике нанесла бы дискредитация парижского художественного рынка». Во Франции покупатель художественного произведения в течение тридцати лет может обжаловать покупку. Это в теории. На практике же эфемерные картинные галереи создаются и распадаются десятками в течение одного сезона: какие уж там десятилетня!
Тем не менее об этом напомнил журнал «Пари-матч» после визита своих репортеров к Фернану Легро. Они без обиняков ставили знак равенства между ним и «мсье Иксом», призывая полицию поближе заинтересоваться коллекционером. Но, видимо, застенчивый от природы, владелец земельных участков на Багамах не выдержал «паблисити» и скрылся. Скрылся в тот самый день, когда был, наконец, выдан ордер на его арест, — поразительная интуиция!
Итак, клиент — блондин с напудренным лицом — появился, эскортируемый дюжиной чемоданов, в женевском отеле «Эксель-сиор». Оставив свой канадский паспорт со странной «франглий-ской» фамилией — Фернан Мак-дональд, — он занял лучший номер, пожелал есть только в комнате и просил телефонистку приготовиться соединить его по первому требованию с Парижем и Нью-Йорком в любое время суток. В женевском «Эксельсио-ре», добропсГрядочном отеле для второразрядных. дипломатов и вояжирующих семейных пар, такие запросы — редкая вещь, что вызвало внимание полиции. Телефон его был подключен к устройству для подслушивания. И вскоре в разговоре «канадца» промелькнула фамилия Лессара. А швейцарская полиция буквально за неделю до этого арестовала некойго Лессара за контрабанду предметами искусства.
И опять-таки телефон развеял последние сомнения: Легро откликнулся в холле на свою настоящую фамилию, а слетевший парик выдал его в буквальном смысле с головой…
Зачем Легро пожаловал в Женеву? Установить контакт с Лес-саром? Или же навестить один из швейцарских банков, как известно не страдающих нездоровым любопытством к личности своих вкладчиков? Неведомо, ибо суд состоится не раньше, чем через год. А пока, судя по предъявленным обвинениям, главарю подпольного синдиката грозит не более 3 лет тюрьмы и 2 миллионов франков штрафа. Пустяк, если вспомнить, что во времена расцвета дело Легро, как считали специалисты, «тянуло» 3 миллиарда.
Легро, разумеется, был не в силах монополизировать рынок фальшивых шедевров.
Некоторое время назад итальянская полиция, следуя по стопам подозрительного чека на 25 тысяч долларов, выписанного в уплату за персидские ковры, обнаружила в одной туринской вилле около сотни сложенных в углу картин. Вначале полицейские решили, что они напали на след украденных шедевров — ведь знаменитые недавние хищения из музеев Южной Франции все еще напоминают о себе белыми пятнами на стенах. Но эксперты быстро разуверили сыщиков: то снова были подделки. Мастерски выполненные подделки. Видимо, они напали на один из складов готовой продукции подпольной мастерской. Кто работал там? Какие талантливые ремесленники имитировали «руку» своих знаменитых коллег? Их имен пока не знают.
Зато знают другое имя: Давид Стейн. Двадцатичетырехлетний француз был арестован весной 1968 года в Нью-Йорке, и его арест вызвал сенсацию. Собственно, не сам факт ареста, а мемуары Стейна, опубликованные после того, как он был выпущен до суда под колоссальный залог. Мемуары не только раскрывают технологию изготовления подделки, но и являются, по словам лондонской «Дейли телеграф», «метким обозрением нравов нашей эпохи». Дневник Стейна действительно не нуждается в особых комментариях.
НОЯБРЬ, 63. Все вышло так просто, что с меня до сих пор не сходит удивление — вчера я получил 1500 франков новыми за два своих рисунка в стиле Жана Кокто, которые я подписал его именем. Торговец ничего не спросил у меня. Правда, Кокто у меня выходит очень хорошо. Мне пришлось ч^сто видеться с ним незадолго до его смерти. В один из приездов в Милли-ля Форе он показал мн^ большой холст Пикассо и спросил, нравится ли мне. Я ответил, что очень. Кокто заметил: «А вы знаете, ведь это я его написал. Пабло холст так понравился, что он подписал работу, — видите? И поставил дату».
Кстати, я узнал, что после смерти Кокто этот холст начал путешествовать по аукционам — естественно, как картина Пикассо…
Под рождество мне удалось сделать бчень удачную пастель Ван-Донгена — срочная необходимость в деньгах. Основой мне послужила великолепно изданная монография. Я не стал делать точной копии работы, а написал вариацию одной из его картин («Портрет герцогини А.»). Затем я выбрал красивую рамку, вставил пастель и отнес ее к торговцу в предместье Сент-Оноре. Владелец галереи задал мне вопрос о происхождении портрета. Я рассказал, что он достался мне. от тетки, дружившей по добрососедству с Ван-Донгенами, когда те жили в Монте-Карло. Торговец после некоторых колебаний предложил за нее три с половиной тысячи…
ФЕВРАЛЬ, 64. На Лазурном берегу мне удалось сбыть еще одного Ван-Донгена (с той же легендой) и несколько рисунков Пикассо. Местные торговцы прекрасно знают, что Пикассо часто раздает рисунки знакомым нуждающимся испанцам, а поэтому покупают их без лишних расспросов…
ЛОНДОН, МАРТ, 64. Сохранять долго в тайне свои занятия мне не удалось. Я сказал своей невесте Анне-Мари всю пра’вду. Она была очень заинтригована, узнав, что я способен на такие вещи. Я объяснил ей, что, изготавливая чужие картины, следую примеру великих мастеров, которые оттачивали ремесло, копируя метров своего времени. И если у общества иные воззрения на денежную сторону моего бизнеса, то тем хуже для него.
Сегодня я закончил своего первого «шагала». Помогла мне изумительная монография Франца Мейера с прекрасными репродукциями. Готовую акварель я предложил Джеку О’Хана, владельцу одного из крупнейших лондонских магазинов. Я сбавил цену, и он не стал требовать от меня свидетельства о подлинности. Это, как правило, фотокопия работы, на обороте которой стоит подпись родственника или признанного специалиста. Однако, забегая вперед, скажу, что очень часто у меня покупали работы и без подтверждения — настолько бесспорной была «рука».
Тем не менее для удобства я решил изготовить набор печатей самых известных аукционов и факсимиле подписей ведущих экспертов. Это оказалось так просто, что я подумал — боже, что, если людей, подобных мне, окажется легион?..
МИЛАН, АПРЕЛЬ, 64. Рекомендательное письмо из Лондона открыло мне двери владельца одной из крупнейших частных коллекций. Слуга в ливрее ввел меня в салон, сплошь увешанный редкими работами Пикассо, Ки-рико, Моранди, Поллока и т. д. Я принес ему три рисунка тушью Пикассо, изготовленные накануне. Артуро Т., в роскошном халате, с вниманием рассматривает рисунки. Потом он зовет кого-то из маленькой гостиной, и, к моему величайшему изумлению, оттуда появляется Сапоне — портной и приятель Пабло Пикассо (который расплачивается с ним рисунками). С годами Сапоне сделался знатоком живописи своего клиента. Он тщательно разглядывает рисунки. Сердце у меня колотится с перебоями. Минуты вытягиваются в вечность.
Наконец лицо Сапоне озаряется улыбкой, и он восклицает: «Манифико! Великолепно!» Артуро Т.. тут же выписывает мне чек на 3 миллиона 800 тысяч лир.
НЬЮ-ЙОРК, МАЙ, 65. Мой знакомый по Лондону Бернар С. представил меня основным коллекционерам Манхэттена. Я поселился в большой квартире на Парк-авеню. В комнате рядом с кухней я оборудовал лабораторию, где, помимо инвентаря, у -меня обширная библиотека: репродукции, биографии, каталоги, проектор для просмотра диапозитивов. Пополнилась и моя личная
коллекция оригинальных вещей — теперь у меня есть работы Пикассо, Шагала, Гогена, Утрилло, Модильяни и даже один Ван-Гог, общей суммой на полмиллиона долларов. Квартира является одновременно демонстрационным залом основанной мною фирмы «Трианон корпорейшн».
Я очень устал. Работать приходится в основном ночью, а днем мы принимаем клиентов. С женой у нас разработан нехитрый код, позволяющий беседовать при посторонних. Если я прошу жену: «Принеси, пожалуйста, из запасника рисунок Шага», она знает, что речь идет о моей работе. Если я произношу фамилию полностью — Шагал, Анна-Мари приносит подлинник. Засыпанный заказами (Нью-Йорк просто жаждет Шагала), я вынужден иногда писать между двумя визитами…
Я встаю теперь в шесть утра и завариваю чай, но не на завтрак (по утрам я пью кофе), а для обработки бумаги: чай придает ей желтоватый оттенок давности. Пока бумага сохнет под ультрафиолетовой лампой, я просматриваю документацию и останавливаюсь, скажем, на акварели из его цирковой серии — она особенно ценится среди собирателей. Затем я набрасываю композицию и смешиваю краски. Надо быть очень точным, потому что акварель — деликатная техника, здесь нельзя ошибаться. В 11 часов, когда акварель готова, я мчусь к своему фотографу на Лексингтон-авеню, и он быстро изготавливает мне фотокопии. Возвращаюсь к себе и на обороте вывожу пером: «Рисунок является моей подлинной работой. Марк Шагал». Имитировать почерк я научился по монографии того же Франца Мейера.
К семи вечера все готово. Я умываю руки, счищаю следы краски. Жду. Мой клиент пунктуален. Роено в семь он у меня. В 7.20 он забирает работу и еще две акварели, сделанные на прошлой неделе, вручив мне чек на 13 тысяч долларов. Иду спать.
СЕНТЯБРЬ, 66. Сегодня я убедился, что совершил непростительную ошибку. Некоторое время назад я продал четырех своих «шагалов» новому торговцу. Из осторожности он отправил в Париж, в галерею Петридеса, фотокопии свидетельств о подлинности. И вот сегодня он сообщил, что из Парижа пришел ответ: никаких следов выдачи свидетельств в своей картотеке они не обнаружили.
По несчастью позавчера в Нью-Йорк приехал Марк Шагал на открытие Метрополитен-оперы, где он расписывал потолок. Я узнал, что неугомонный клиент показал ему «мои» работы, и метр был вне себя от ярости. Круг сжимается.
В тот же вечер торговец пришел требовать назад деньги. Я изо всех сил пытался его уверить в своей невиновности. Но в самый разгар беседы жена знаком вызвала меня в коридор и сказала, что сквозь глазок в двери она увидела на площадке окружного шерифа Стоуна и нескольких человек. В панике я отдал последние распоряжения жене: «Ты ничего не знаешь, никогда ни о чем не догадывалась», и бросаюсь через потайную комнату по черной лестнице вниз…
Перемахнув через забор за спиной дежурившего внизу детектива, Стейн ударился в бега. Началась погоня — классическое действо любого вестерна. Только разыгрывался он не в прериях дикого Запада, а на улицах миллионных городов.
Стейн меняет города и клиентов — из Филадельфии он бросается в Чикаго, оттуда в Сан-Франциско и Лос-Анджелес. Дорогой он «творит» в гостиничных номерах гуаши и акварели, которые расходятся как бесплатные сэндвичи на благотворительном завтраке.
Наконец в Нью-Йорке его все же хватает полиция. «Человек, который был Пикассо» (так называли его газеты), поначалу думал, что его ждет довольно суровый приговор. Но дело обернулось неожиданным образом: многие клиенты, вызванные следователем, отказывались подтвердить факт покупки фальшивых работ! Да-да, они наотрез отпирались от того, что их ограбили. Что ж это такое? А вот что: ведь то были либо торговцы-профессионалы, успевшие сбыть купленные картины и вовсе не желавшие теперь возвращать деньги; либо просто джентльмены, дорожившие своей репутацией — ведь фигурировать на процессе в качестве обманутого простофили, согласитесь, не слишком приятно.
Куда лучше обманывать самому, чем быть обманутым, — в этом убедился Стейн, выходя из кабинета прокурора и узрев толпу газетчиков и телерепортеров, в восхищении обстреливавших его во-
просами и вспышками блицев. Эстафету поклонников Стейна принял директор нью-йоркской тюрьмы, предоставивший подделывателю уютное помещение, условно называемое «камерой», с одним условием — чтобы он, Стейн, написал пару-другую картин для его, директора, салона, и его директора, спальни…
Выпущенный под залог, Стейн нашел дома предложение известного режиссера Отто Преминд-жера снять фильм о его похождениях и контракт на двухмесячную выставку, как деликатно изъяснялся автор контракта, «имитаций работ известных мастеров».
Вот так-то. А суд пока тоже отложен на неопределенный срок.
Собственно, Стейну пришлось вступить в контакт с судейскими только потому, что он был пойман за изготовлением подделок. Во всех остальных случаях мошенник может утверждать, будто не знал о том, что продаваемая картина фальшивая. Этой юридической зацепкой широко пользуются изготовители подделок. Ведь публика жаждет прекрасного — это еще отмечал в дневнике Стейн. Причем жаждет иметь его. Кстати, в беседе с корреспондентом Стейн напирал именно на эту «общественную функцию» своего дарования: «Шагала все равно на всех не хватит».
Покупая по заведомо низкой цене дорогую работу, клиент предопределяет обман. Владелец одной нью-йоркской картинной галереи сказал, что сплошь и рядом ему приходят письма, вроде вот этого, присланного одной пожилой дамой из Филадельфии:
«Милый мистер Прайс! Я очень люблю «Мону-Лизу» и хотела бы ее приобрести. Если Вам попадется эта картина, пришлите ее, пожалуйста, мне. К сему прилагаю чек на 30 долларов».
Таков еще один аспект старой, как мир, проблемы подделок. Уже римляне жаловались на то, что греки подсовывают им «сомнительную античность». Один китайский коллекционер времен династии Цинь пивал другому, что «сейчас ни на что нельзя положиться — везде одни подделки». Век индустрии, как и следовало ожидать, поставил это дело на поток. Еженедельник «Ньюсуик» пишет: «Никогда прежде столько коллекционеров не тратило таких огромных средств на произведе-
ния изобразительного искусства. И никогда еще художественный рынок не наводнялся таким количеством подделок». «Насколько я могу судить, — вторит журналу Эме Me, один из наиболее видных парижских торговцев живописью, — ежедневно появляется не менее пяти подделок». Французский драматург и острослов Альфред Капю сказал еще в 1910 году: «Коро написал 3 тысячи картин, из которых 10 тысяч было продано американцам». Капю недооценил потребностей публики: Коро написал 700 работ, из которых в одних Соединенных Штатах числится более 100 тысяч!
Знаменитый пейзажист, человек добрейшей души, сплошь и рядом подписывал работы своих учеников и знакомых художников, когда те очень просили его, рассчитывая пролать картину «с именем» подороже. «Потомки разберутся». — говаривал Жан-Батист Коро. Как видите, задачу он задал трудную.
Подделки — составная часть истории искусств. Они существуют как бы тенями великих и, как всякие тени, являются бесцветными отражениями созданий мастеров. Но, как во всяком деле, в искусстве подделки есть свои гении, свои пророки и мученики. Иногда подделки столь совершенны по форме, столь удачно повторяют счастливые находки и откровения художника, что, несомненно, тоже являются произведениями искусства. Недаром ведь знаменитая тиара скифского царя Сайтаферна, купленная Лувром в 1895 году за 200 тысяч франков и оказавшаяся работой одесского ювелира-виртуоза И. Рухумовского, после саморазоблачения мастера не была снята с экспозиции, а переведена в зал современного прикладного искусства, где стоит и сейчас! Кстати, Рухумовскому не без труда удалось доказать, что тиару изготовили не ольвийские мастера III века до н. э., а он сам в мастерской на Французском бульваре. Луврские эксперты, несмотря на опасения, которые и раньше высказывали некоторые искусствоведы, отказывались верить. Только предъявив еще два предмета «эллинской классики», повергших в изумление знатоков, он подтвердил свою заявку на авторство «подделки № 1», как окрестили тиару газеты уже в 1903 году.
Схожая история произошла и после второй мировой войны с голландцем Ханом ван Меегере-ном. Великий пейзажист, обессмертивший родной Дельфт, мастер жанра,Вермеер вдруг открылся малоизвестной стороной: в 1937 году в Монте-Карло было выставлено для продажи его большое полотно «Христос среди учеников в Эммаусе». Вермеероведы во всем мире ахнули от восхищения; реставратор Режи Карте подтвердил, что и холст и краски, несомненно, относятся к XVII веку. Ну, в частности, краски явно растерты вручную, что датировало работу до 1830 года, времени появления машин-краскотерок, плетение холста — перехлестное, типично голландское и т. д.
Роттердамский музей купил картину за 540 тысяч гульденов. Репродукция ее появилась на открытках, этикетках, спичечных коробках, школьных календарях.
Затем раз за разом, уже в Голландии, появилось еще несколько «вермееров», ранее не числившихся в каталогах. Причем все были написаны на библейские сюжеты. Художник Хан ван Меегерен, открывший потаенного Вермеера, охотно рассказывал, что полотна до этого находились в Италии, в одной обедневшей аристократической семье, вынужденной ныне расстаться со своим фамильным собранием. Музейной публике предстали великолепные холсты — «Тайная вечеря», «Омовение тела господня».
После оккупации Гитлером Голландии один пронырливый немец-спекулянт купил вермееровское полотно «Христос и блудница», которое перепродал затем за 1650 гульденов в коллекцию Герингу. Известно, как пышно расцвел черный рынок в порабощенной Европе. Доверенные лица высокопоставленных «меценатов» — Геринга, Розенберга, Штрейхера и К° беззастенчиво грабили европейские музеи, скупали за оккупационные марки шедевры, являющиеся достоянием человечества. Естественно, что при подобном разбое подделок расплодилось без счета.
Но вернемся к Вермееру. Вернее, к Хану ван Меегерену. Продажа им полотна великого голландца была квалифицирована после войны как факт сотрудничества с врагом, и ему грозил суд. Вызванный в прокуратуру, пожилой художник с достоинством заявил, что нисколько не виновен в расхищении национального достояния, потому что всех до единого «открытых» им «веермееров» он изготовил сам!
Никто, ни один человек не поверил ему — ни искусствоведы, ни поклонники чародея из Дельфт, ни прокуратура.
Что оставалось ван Меегерену? Только одно: сделать очередного «вермеера» на глазах строгой комиссии.
И вот за неполных три недели мастер создает великолепное полотно на тему «Христос, проповедующий во храме». А затем и рентгеновское исследование предыдущих работ показало, что под рисунками ван Меегерена видны картины малоизвестных современников великого фламандца.
В судебном заседании Хан ван Меегерен рассказал о процедуре создания «шедевра»: он действительно находил холст XVII века — это была либо картина безвестного мастера, либо старинные заготовки; он сам готовил краски, разыскивал редкие рецепты. Дома у него была целая коллекция мебели, посуды, образцов одежды и оружия эпохи Яна ван дер Ме-ера.
Обвинение в коллаборационизме было снято. На вопрос, что заставило его заниматься подобным ремеслом, художник ответил, что это он делал от обиды на современников, не обращавших внимание на его собственные композиции. Однако он признал, что малопочтенное занятие принесло ему меньше чем за десятилетие почти 8 миллионов гульденов. Суд потребовал, чтобы он вернул эти деньги, и Хану ван Меегерену пришлось объявить себя банкротом. В результате десятимесячного процесса присяжные признали его виновным в мошенничестве. Суд огласил приговор: год тюрьмы. Однако через три месяца он умер.
Как писал директор нью-йоркского музея Бернард Райе, ван Меегерен был последним в своем роде «синтетическим артистом», сочетавшим в одном лице талантливого живописца, ученого, искусствоведа, мастера. «Нынешние фальсификаторы, — продолжал он, — не хотят, да и не могут, наверное, пускаться на такие труды».
Страх перед подделывателями — профессиональное заболевание музейных специалистов. Однако этим не исчерпываются опасности, подстерегающие хранителей шедевров. Но это уже тема следующего разговора.
Марк Беленький.
