Гундлах Свен
Гундлах Свен Гуидович — один из основателей арт-группы «Мухоморы».
Родился в 1959 году в Москве. Учился в Ленинградской академии художеств. Работы хранятся в музеях мира, в том числе в музее Людвига (ФРГ) и многих частных собраниях.
— Свен, мы с тобой в определенной степени коллеги, ты ведь почти закончил искусствоведческое отделение Академии художеств. Поэтому мне прежде всего
хотелось бы, чтобы ты как историк рассказал, как ты видишь историю развития московского авангарда, начиная с 60-х годов, то есть второй волны авангардизма в России, к которой принадлежишь и сам — уже как художник. Все-таки чисто психологически это вещь совершенно немыслимая, что после стольких лет гонений, запретов, пресечений в начале 60-х вновь как бы на пустом месте явился авангардизм.
— Он вырос не из небытия, он вырос на окровавленных останках изничтоженной культуры. Даже о художниках типа Кабакова и Булатова можно сказать, что для них основой
был Фальк, как это ни странно. Очевидно, что Фальк не был авангардистом по определению, но существование Фалька дало возможность появиться Кабакову и Булатову, хотя в их творчестве нет ничего от Фалька — ни по каким параметрам. Но до 70-х годов эта ниточка уже не дотянулась, потому что в конце концов за время правления Сталина культура была уничтожена полностью. Она была, как Карфаген, распахана и засыпана солью. Все начиналось абсолютно заново — это все равно, как пришли варвары, разрушили Рим и начали с нуля. Советское искусство — это искусство готтов, с той только разницей, что готты пришли неведомо откуда, а на территории России процесс был внутренний.
— Но, право же, наши выставки просто переполнены продолжателями Фалька и его линии, и далеко не все они живые трупы — среди них есть художники в высшей степени симпатичные.
— Да, конечно, но они принадлежат к старой культуре, как бы римской, доварварской, в то время как, начиная с Кабакова, мы имеем дело с чисто советской традицией. Остается еще, условно говоря, архаическая русская традиция и одновременно нарождается советская. В принципе советская культура началась почти с нуля; ее формирование пришлось на 60-е годы.
Фальковская линия нашла свой выход еще при Хрущеве. Фальк был абсолютно эзотерическим персонажем при Сталине, и сохранение наряду с академизмом формализма (а Фальк, безусловно, по упрощенной терминологии относится к формалистам), конечо же, было формой противостояния. Специфика современной ситуации заключается в том, что поскольку в свое время формализм ругали и били, то выстоявшие и проконсервировавшиеся формалисты сейчас считают себя носителями подлинной духовности.
— Но ведут-то они себя чрезвычайно агрессивно (достаточно почитать хотя бы журнал «Художник»), и в попытках оправдания такой агрессии активно изыскивают и конструируют столь же агрессивных противников в лице неких авангардистов…
— Это похоже на то, как если бы сидели Станиславский с Немировичем-Данченко и говорили между собой: «Вот Эйзенштейн замышляет против нас заговор вместе с Лениным, который считает, что из всех искусств важнейшее — кино». А Эйзенштейн сидит и думает о вертикальном монтаже, а совсем не о системе Станиславского. У него другие задачи. Вот так и мы сидим и думаем о чем-то другом, а совсем не о том, что они предполагают. Перед нами такая девственная территория, такая масса возможностей… Нам с ними делить абсолютно нечего, потому что мы занимаемся совершенно другим делом. У нас как бы разные профессии. Это самое главное, что я хочу сказать во всех своих публикациях, которые удаются в последнее время, — появился некий новый жанр, вполне осмысленный и оторвавшийся от традиционных художественных представлений.
— Есть мнение, что авангардистами становятся по наущению западных спецслужб. Ты, как известно, получил приказ заниматься авангардизмом от турецкой контрразведки. Ну а если серьезно, то меня интересует, как ты стал авангардистом! Я так полагаю, что ты и твои друзья «Мухоморы» — ученики «отцов» московского концептуализма Кабакова и Монастырского.
— Мое самоосмысление пришлось как раз на самое начало формирования советского искусства, собственно советской культуры. Я начинал с занятий настоящим советским искусством. Собственно, авангардистом я никогда сам себя не назначал. Меня назначило общественное мнение. Я просто занимался искусством, которое все прошлое не принимало во внимание. Мы начинали как бы с абсолютного нуля. Мы выросли в среде советского фольклора и начали проявлять некую неосознанную активность до тех пор, пока не столкнулись с кругом Кабакова и Монастырского, где и нашли этим своим занятиям объяснение. Мы просто поняли, что все нормально, и мы ничем не больны.
— Так оно, наверное, и есть — вы делаете советское искусство, воплощаете лучшие черты советского фольклора. Только вот сами создатели и носители этого фольклора к вам как-то кисло относятся, в элитарности обвиняют… Хотя, наверное, трудно в подполье быть особым демократом!
— Искусство авангарда — искусство элитарное, замкнутое на себе. Это было занятие для внутренних эмигрантов, так сложилось у нас.
Но ведь искусство, начиная с эпохи Возрождения, вообще элитарно. Если средневековая картина может быть прочитана совершенно спокойно любым человеком, причем на всех уровнях, то картина Возрождения уже эзотерична. В этом смысле авангардные поиски XX века были попыткой выйти на новый уровень демократичности, понятности. На самом деле вся футуристическая заумь была опытом нащупывания уровня совершенно девственного сознания и восприятия, выхода за пределы нормативной эстетики.
У нас же с искусством носятся как с писаной торбой, следят за ним чудовищно, искусству приписывается сверхценная функция. Что такое искусство? Ну-у-у, искусство!! — это не просто так себе искусство, а Искусство с большой буквы: Художник с Присущим Ему Мастерством, Шедевры, Творчество… и так далее. Любые попытки работать в рамках искусства вызывают охранительные тенденции. Сразу же говорят, что это не искусство, защищая в действительности некий номенклатурный феномен. Поэтому попытка делать не-искусство — это попытка выйти за рамки номенклатурного забора. И в этом смысле концептуализм есть стремление к выходу из элитарности. Кажущаяся непонятность в том, что человек не понимает, что это и есть искусство. Если бы человек не знал заранее, что такое искусство, если бы не срабатывала его установка на то, чем должно быть искусство, а он являлся бы просто зрителем или свидетелем, просто как случайный человек, его бы это задело, он пережил бы какие-то эстетические чувства. Ведь никто не объявляет закат солнца искусством, тем не менее закат какие-то чувства вызывает. Авангард в попытках делать не-искусство стремился к тому, чтобы делать что-то, что находилось бы в ряду обычных жизненных впечатлений и восприятие чего не было бы замутнено мгновеным надеванием очков для восприятия искусства.
— Расскажи, Свен, что происходило на рубеже 70-х и 80-х, где кончались развлечения законопослушных граждан и начиналась деятельность, признаваемая за общественно опасную!
— Все было спокойно до тех пор, пока мы не стали нарушать рамки интровертированности этой субкультуры. Я имею в виду, что как только мы стали выходить наружу, мы стали получать по почкам. После первого публичного мероприятия — выставки на квартире у Никиты Алексеева — АПТАРТ — нас, как водится, вызывали в КГБ, угрожали, давили по всем возможным каналам. И дальше были все прелести жизни — с погромом, обыском, конфискацией массы различных документов и материалов и так далее.
— Это не очень понятно, кажется, вы тогда не делали ничего, что могло бы восприниматься даже по тогдашним меркам, как идеологическая крамола!
— Да, пожалуй, самое интересное, что это было совершенно не политизированное искусство. Никакого увлечения соц-артом у нас не было, потому что соц-арт в концептуалистском кругу был отыгран как раз к моменту нашего в него вхождения, то есть в конце 70-х. Когда я пришел из армии в 1986 году и увидел картину Брускина «Фундаментальный лексикон», мне стало немножко неудобно. Любой из нас мог сделать такое десять лет назад, но не сделал, потому что это было бы слишком просто.
— Значит, ты и твои друзья не признаете свою причастность к соцарту!
— Конечно, мы должны были что-то пропустить через себя. Но никогда эта проблема не решалась лобовым образом, у нас не было никогда национально-освободительного призыва или чего-то еще в этом роде. Социальная ситуация, конечно, как-то интерпретировалась, но не конкретно. Я могу привести пример. У меня была такая работа — «Хрущев»: на листе бумаги крайне вычурным шрифтом написано слово «Хрущев». Получилась такая штука — ты можешь понимать ее как захочешь, даже как выдох тонкого чувствования. Я пытался как художник изобразить само понятие «Хрущев», впечатление его чисто эмоциональное, тактильное. Есть понятие «Хрущев», и я пытался его изобразить, а вовсе не пытался сказать: «Хрущев — тот-то», или, напротив, «Хрущев такой-то», я просто изображаю понятие. Это в точности так же, как, скажем, какой-то человек рисует пейзаж Среднерусской возвышенности.
— То есть ты делаешь абсолютно «чистое искусство», а вовсе не рефлектируешь как-то на общество!
— Совершенно точно. Концептуализм — это абсолютный реализм!
— И вот, очевидно, для того, чтобы направить тебя на путь истинный, тебя и забрали в одночасье в армию!
— Когда нашу выставку запрещали, меня вызвали в КГБ и сказали, что эту выставку делать не надо, потому что это будет провокация. Я говорю: «Провокация кого и на что? Причем здесь искусство?» «Но мы вас предупреждаем, — ответили мне, — что это будет иметь негативные последствия для государственной безопасности и для вас лично». Ну, видимо, нас совсем уж не за что было посадить, но надо было дать нам и всем остальным урок. И вот в 1984 году Мироненко, Звездочетова и меня отправили служить в отдаленные районы, а всех остальных сильно испугали.
Надо сказать, что в армии я сделал большую карьеру, прошел путь от простого рядового до главного художника Сахалинских вооруженных сил. Оформлял какие-то интерьеры, с генералами за руку здоровался. Это продолжалось до тех пор, пока за мною не пришла телега, где объяснялось, кто я такой и что со мною делать. Меня сразу сослали в дальний гарнизон с очень тяжелыми условиями, где мне приходилось в нарушение всех существующих законодательств и воинского устава по полтора месяца подряд находиться в наряде. Одновременно меня подталкивали к тому, чтобы облегчить свою участь с помощью покаянного письма. Впрочем, там тоже была нужда в художнике, так что в конце концов я сочетал приятное с полезным, деля свое время между конструированием Ленинских комнат и допросами.
— Но теперь-то к вам никто уже не пристает и не преследует, более того, вы превратились в добытчиков свободно конвертируемой валюты для родного государства. Но когда вы начинали, ни о какой реальной профессиональной жизни не было и речи… Что толкало вас на столь бессмысленную и небезопасную, с обывательской точки зрения, деятельность?
— В качестве примера, объясняющего, в чем же дело, я могу привести один анекдот. Плохая, отвратительная погода; стоит человек, держит плакат, призывающий к чему-то положительному. Проходят прохожие, спрашивают: «Что же ты, дурак, здесь делаешь? Ты что, надеешься и в самом деле что-то изменить?» А он отвечает: «Я здесь стою, чтобы ничто не изменило меня». Для того чтобы не измениться самому, недостаточно просто ни в чем не участвовать, надо делать что-то, поддерживающее собственную индивидуальную свободу. При помощи занятий искусством я разрешал свою индивидуальную свободу, и она помогала мне быть независимым от агрессии со стороны «государственной религии» и образованного ею уклада жизни, в которой нивелировалось понятие свободы. Я не могу представить это прерогативой исключительно советской идеологии, потому что любая западная идеология подавляет в той же, наверное, степени. Правда, в демократических условиях больше пространства для маневра, в то время как у нас все еще отчаянно следили за тем, чтобы никто не пытался маневрировать в попытках самостояния.
— Но может быть, такая ситуация внешнего пресечения всего, что ты называешь попытками маневра, парадоксальным образом способствовала внутреннему саморазвитию искусства!
— Нет, это глубочайшая ошибка, и мы можем наблюдать это по положению современного советского искусства. Казалось бы, весь мир уповал на то, что в России в андеграунде делали что-то невероятное. Но, увы, ничего из этого не вышло. Потому что все-таки сильно поуродовали все.
Беседу вел А. КОВАЛЕВ
