Докина Людмила
Докина Людмила Николаевна (1949) — художник Дымковской игрушки.
На воскресенье назначила себе Людмила Докина крутить пельмени. Малыш барахтался в деревянной,привезенной из деревни, сиданке. у мужа свой был воскресный урок — все при доме, все при деле. Утро уж кончилось в хлопотах, десять часов, телевизор радостно сообщал вчерашние новости, за окном в солнечном приволье девчонки сбивались в стайки, пальтишки тюльпанчиками. такие хорошенькие длинноножки. Муж напевал что-то солидное, промчались по телевизору танки, жеребенок белый мелькнул, девочки за окном куда-то брызнули всей стайкой, а Люда мяла глину, месила ее, как тесто, и. холодная, осклизлая поначалу, она пышнела. мягчела, и сдобная мягкость появлялась в ней. Как уж так получилось, что глина подсунулась вместо теста, не знает. Девочки ли, бегущий ли жеребенок—это всё тайна. А разгадкой тайны были барыньки, все в рюшечках, все в капорчиках, все до одной лукавые, все как одна прелестные. И гусары, конечно,—тоже разгадка. Они. видать, вывалились на своих лихих конях из проулочка, барыньки зажеманничали. платочками личики прикрыли, а глазки блестят, а улыбочки летают, и тут Люда услышала свою песню, ту, что она напевала все это время: «И стояли барышни у обочин, им гусары нравились очень, очень…» Как там дальше? «И в каком столетии ни живи, никуда не денешься от любви».
Никуда не денешься, уж точно, и не надо, и очень хорошо! Гусарик зазвенел бы сейчас малиново-золотой шпорой, если бы можно было бросить на него немедля роскошную одежку красок, а пока они, любимые ее звонкие цвета, звучали вместе с песенкой только в голове. Печи для обжига дома, конечно, не было, пришлось оторваться, вздохнув. Было десять часов вечера. Воскресенье пролетело, оставив по себе вот эти несколько однотонных пока, но уже наполненных лукавым изяществом фигурок.
Игрушка В.П.Трухиной.
На работу летела куда как быстрее, чем в юности на свидание. Промелькнуло внизу под мостом Дымково, когда-то деревня, потом слободка, а сейчас район Кирова. Там, в Дымкове. зародилось более трех веков назад бездельное дело, пустяшка, копеечный прибыток—дымковская фигурка-свистулька, оказавшаяся и не безделкой и не пустяшкой. жившей себе тихо-мирно все эти века, веселившей бедный люд на базарах и незаметно, не отделяя себя от базара и копеечной цены, вбиравшей в себя саму душу окрестного—темного и глухого для господ, веселого и разбитного для своих, народа. Вятский народ хватский, из глины копейку делает. Нужда родила промысел.
земли окрестные суровы и бедны, женщины всю зиму «копеечки» лепили. Душа превратила нужду в художество.
Бабы свистулькой занимались долгими зимами. Глину брали в только им известных местах, краски у трав одалживали, яичным желтком крепили, сами лепили, обжигали, сами и раскрашивали. Сами на возы грузили и в город везли на весенний праздник свистуньи.
На рынке особо гордой не будешь, заказчик копейкой диктовал сюжеты игрушек: рядом с деревенскими птичками и медведями появились барыньки, водоноски мирно ужились с дородными кормилками. Но базарный люд был свой, вчерашний деревенский, и добродушно глядел на то, что городские франтики уже ничем не отличались в игрушке от деревенских праздничных гуляк. Так что напрасно стали бы спорить ученые о происхождении «дымки»—деревенская она или городская. (А спорят, до сих пор спорят.) Делали ее в деревне, но продавали на городском базаре, и продавали в такой день, когда город и деревня скручивались в одно долгое, гудящее, яркое, как солнечный свет после погреба, гулянье—одно слово, свистунья, свистопляска.
Игрушки Л.А.Ивановой.
Придя на работу. Люда отправила гусар и барынек в печь, на обжиги весело вспомнила о том. как несколько лет назад, на заре ученичества, метили они свои игрушки знаками, чтобы не перепутались, и как это было необходимо, потому что все игрушки учениц Зои Васильевны Пенкиной были пенкинскими, а у кого мастером была Евдокия Захаровна Кошкина, у того, натурально, всё было кошкинское. А что значит кошкинское? И отчего пенкинское?
Игрушка Л.А.Ивановой.
Ведь игрушка— народная — где. как уместить себя в веками сложившейся традиции, свой характер. темперамент, вкус? Да и надо ли? Однако, мало еще чего понимая, видели: нет своего характера в игрушке, нет и самой игрушки. Традиция, как алмаз, тверже нету, но и хрупка—тюкни молоточком, и нет алмаза… И видели они игрушки своих учителей, в руках вертели, на части могли разобрать. Зоя Васильевна была вся буря и натиск, острая, зеленоглазая, и переговорит любого, и перешагает, и переработает. Игрушка у нее была звонкая, как сапожок с серебряной подковкой, легкая, хоть и из глины, совершенная, как песня.
А Евдокия Захаровна была степенная, дородная, плавная, устойчивая в жизни, и игрушка у нее была такая же—самая малая уточка плыла, как струг, индюк не балагурил, вроде пенкинского, а что-то такое важное нес в себе, уважал себя, цену себе знал, и цена эта была немалая, и дородность в нем была, и холеность, и—совершенство.
Игрушка Л.А.Ивановой.
Ее игрушки не ссорились с пенкинскими. они друг на друга кивали, как братья, где один похож на мать, а другой—на батю, разные, а родные. Было ясно, что совершенство—это не конечная точка на прямой, а голубой громадный небосвод, где все уместятся, только бы допрыгнуть. Традиция— не кафтан: взялся и носи, даже если и мал или, наоборот, болтается на плечах: традиция — река, она тебя, глупеньку, несет, пока ты подчиняешься закону стрежня и не барахтаешься поперек волны. А только никто, даже те великие мастерицы, не научит до середины доплыть. У бережка—это да, это пожалуйста, а дальше сам, только сам.
И вот вопрос: в каком направлении плыть, куда? А главное, зачем? Что своей игрушкой сказать хочешь? Только ли повеселить? Или вплести свою нотку в мелодию, которая началась до тебя и не тобой кончится, но все же нуждается в тебе, как хор в каждом голосе, как цепь в каждом звене своем…
Теперь Людмила Докина делит большую светлую мастерскую с Риммой Пенкиной, правнучкой легендарной тети Лизы Пенкиной, внучкой Зои Васильевны, дочерью прекрасной мастерицы Веры Васильевны, зеленоглазой и быстрой, как бабка, и в их доме, от Зои Васильевны и Веры Васильевны, слышала Людмила старинную легенду.
«лобеДавно это было, так давно, что уж точно никто и не помнит, когда именно. Шло на нашу землю жестокое воинство, орда дикая и несметная. Поняли наши предки, что не одолеть им одним вражью силу. А надо вам сказать сейчас же, что юная и прекрасная дочь нашего предводителя была без памяти влюблена в Нестора, устюжского витязя. С Великим Устюгом мы всегда как кумовья были. Нет, конечно, бывало, что и ссорились, и друг дружке кровь пускали, но это от молодечества, а не по злобе. Вот послала наша красавица Нестору прощальное письмо: так и так, друг моего сердца незабвенный, не суждено нам насладиться нашей красотой и молодостью, конец нам приходит, всей земле нашей, прощай и не поминай лихом.
Уговорил влюбленный Нестор отца своего Анфанаила войско собрать, на помощь братьям идти.
И вот вышли наши воины к краю Раздерихинского оврага поджидать вражью силу, чтобы умереть, да не сдаться. А вражья сила тут как тут, в ночь и подошла, мечами гремя, без факелов, чтобы врасплох застать. Всю ночь бились два войска, никакой стороне перевеса не было.
А как только утречко наступило, как только солнышко взошло, тут у живых кровь-то и остановилась. Не с вражьей силой дрались, не с Кощеевой ордой, а со своими, с устюжским доблестным воинством. Они, оказывается, есть не ели, пить не пили — на помощь спешили, потому и факелов не разожгли.
И во время того смертного боя обнажилась в овраге земля, глина красная да мягкая показалась. Вдовы с выплаканными глазами понаделали из нее свистулек, да засвистали, да решили свистать до скончания веков, чтобы никогда своих за чужих больше не принять, чтобы кровь свою не проливать и не губить молодую любовь.
По большим праздникам собирается вятский народ на площадях, покупает наши игрушки, свистульки особенно, и весь день ходит и свистит. И такой день называется свистуньей, свистопляской».
Горе побеждается радостью. Обязательно побеждается, терпит поражение, а не остается с радостью на равных, ибо само искусство есть несомненный результат победы. И если есть искусство и радость от него, то как же не верить в торжество победы, не прислониться к ней?
Людмила несколько лет—день за днем —провела в запасниках музея, изучая старую игрушку. Ведь не стили изучала, не способы расположения точек и кружочков, линий и завитушек, а как искали себя мастерицы в традиции, как сливали себя с ней, как делали ее вечно живой и новой.
Непростое это было дело, и кто мог сказать, что вот—нашел, обрел, теперь только посвистывай. По своим обстоятельствам стала работать на дому Галя Медведева, и быстро потускнела ее игрушка, чужинка вкралась в нее, холодок и пустота. До того дошло дело, что запретили ей работать, хоть и жалко было ее до слез. Но кончились обстоятельства, вернулась Галя в мастерские, и возродилась ее игрушка, будто стряхнула болезнь.
Или вот — появился как-то среди них один представителе сильного пола. Парень способный, уважительный, женщин он внимательно выслушивал, но лепил по-своему. Неплохо лепил, монахов там разных и смешных, чертиков забавных. И сам видел, что получалась не «дымка», и не понимал, чем все-таки хуже, а только видел, что хуже. Ушел. Глина для него была просто глиной, материалом, не более того. Значит ли, что не станет он мастером? Почему же, станет, если способен. Только не дымковским. Дымковскому мастеру многое необходимо. А талант радости—прежде всего…
Одна из мастериц переехала в Москву, там продолжала работать, опыт у нее был крепкий, а игрушка пожухла. Может быть, под оком столичных специалистов линии игрушки стали более плавными, даже благородными. Может быть, цвет приобрел
большую гармонию. Но она умерла, такая простая, загадочная «дымочка». Мастерицы, даже после отпуска, всего-то оторвавшись друг от друга на три недели, начинают ощущать робость и неуверенность, пока не возвращается к ним, как говаривала тетя Лиза Пенкина, «успех в руках».
Может, крестьянкой надо было уродиться, чтобы в генетике, как теперь говорят, а попросту с кровью всосать те изначальные смыслы, что таит в себе игрушка? Ведь все они были крестьянками, те великие мастерицы, пятьдесят лет назад полуграмотные, сто лет назад вовсе азбуки не знавшие. Но Людмила Докина родилась в рабочей семье, хоть бабушка с дедушкой были еще деревенскими. Да, может быть, проснулось то, давнее, от крестьянских кровей… Не напрасно же с таким наслаждением лепила кумушек у колодца, который помнит, который снится: с мшистыми бревнами, с темным, глубоким и влажным зевом, с отполированной добела металлической ручкой и деревянной тяжелой бадьей.
Из деревни же Валя Бородина, из Нижнего Гаженова, и работала бригадиром полеводческой бригады, а сейчас она участница 20 выставок, и ее игрушки совершали путешествие в далекий японский город Осаку на Всемирную выставку «Прогресс и гармония для человечества». Но вот Алевтина Видянина родилась в Кирове в рабочей семье, была сверловщицей на заводе, то же и Таня Караваева. Нет, не в этом, видно, дело. И не в «незамутненном взоре», как считают некоторые, мол, образование народных мастериц только портит. Они, молодые, пооканчивапи художественные училища, они читают лекции по всей стране, они при многотысячных толпах лепили свою игрушку в Осаке. они возглавляют Союз художников Кирова, а Алевтина Трефилова уж восемь лет член Кировского горкома партии.
Они другие, чем прежние поколения мастериц. и они—те же. Они берут глину в том же Раздерихинском овраге, они так же лепят не свистульку или барыньку, а радость. Радость для нас с вами.
Вот старая игрушка. Матерый медведище держит грудного ребенка в могучих лапах со спрятанными когтями. Дети, увидев фигурку на выставке, спрашивают, отчего медведище по сторонам головой вертит, будто выискивает кого. «А оттого,—объяснит Пенкина или Кошкина,—что шел он по своим медвежьим делам в чаще непроходимой и вдруг увидел ребеночка. Злой человек, мачеха, наверное, бросила в лесу детеныша, а медведь его выкормил и к людям понес: мол, смотрите, не ваш ли, может, вы горючими слезами по нему заливаетесь, а он вот же, живой!»
И вот триптих прекрасного мастера Лидии Сергеевны Фалапеевой. Называется он «Репка». Ну да, та самая репка, которую тянут-потянут, вытянуть не могут. Сказке тоже будь здоров сколько лет. Более молодые сказки обветшали и забылись, а эту знает каждый, выйдя из грудного возраста. В чем секрет ее популярности? Ни богатырства в ней нет, ни волшебства. О том, что иногда самых малых усилий достаточно для выполнения дела? Маловато для неумирания.
В первой части дымковского триптиха сидят дед с бабкой на лавке, собачка, кошка и мышка забились по углам, понимают — не до них: урожай скоро собирать, дело серьезное. А репки нет. Часть вторая: каждый занят своим делом. Дед тяпку вострит, бабка лейку проверяет, у животных только носы любопытные торчат. А репки опять нет. Часть третья: сидят все вместе перед репкой, а репка выше дома, а на репке мышка сидит, лапкой умывается.
Заслуженный художник РСФСР Лидия Фапалеева удивляется, если замысел не сразу и всем понятен:
— Веками люди мечтали о таком урожае, о таком изобилии, когда всем всего хватать будет, и людям, и зверям, и старикам, и мышкам. Они мудрые были, сочинители сказок, старикам да животным в голод хуже всех приходилось…
У Зои Исаковны Казаковой индюк так всплеснул малиновым хвостом, будто смел зарю с неба: у Анны Васильевны Кузьминых он похож на заморского изнеженного павлина—такой же изящный и чарующий; у Риммы Эдуардовны Пенкиной он уже и не индюк, и не павлин, а петушок—золотой гребешок со звонкими шпорами, подтянутый и лукавый; у Людмилы Николаевны Докиной вот сейчас, вот в этот самый миг бросится он в молодеческую драку и победит, конечно, ему без победы нельзя, уж он такой.— кто-то из них окажется вскоре в Третьяковке, кто в Русском музее, кто уедет в Международную академию керамики в Женеве, кто останется здесь, в кировском музее, а братья их, не уступающие им ни в красоте, ни в славе, попадут в магазин и комочком радости осядут в вашем доме.
Но были у «дымки» свои горькие часы. Время безумного купеческого «поп-арта», страшно навредившего народному искусству. Уже не базарный люд. а перекупщики диктовали цены и сюжеты: искусство стало вырождаться. Этот период почти не исследован, а урону он нанес немало. Тогда и «дымка», после лихорадочного нездорового подъема, оторвавшись от своего покупателя и союзника, от народа, захирела и погасла.
Спас ее удивительный человек—художник и искусствовед Алексей Иванович Деньшин. Влюбленный в «дымку», покоренный ею, обожженный ее гибелью, он не вздыхал и не плакался—он работал. В 1917 году выпустил книгу «Вятская глиняная игрушка в рисунках» и самолично раскрасил весь ее тираж. А к тому времени, когда в живых оставалась всего одна мастерица, он привел к ней других женщин и сказал: это не должно погибнуть, мы все будем не люди, если «дымка» умрет. Он ничего ни от кого не требовал, просто отдавал себя «дымке» до конца. В войну, недоедая, он помогал чем мог Вере Васильевне, матери Риммы Пенкиной, и когда ее спрашивали, каким он был, она говорила: «Он был беспокойным, заботливым, человечным. Прекрасным был». После войны он не успел оправиться от дистрофии…
И вот его жизнь тоже стала частью традиции. Старые мастерицы рассказывают молодым о его беззаветности и доброте, таланте и вере в то, что «дымка» — выплеск народной души, выплеск вечный, постоянно обновляющийся, а потому и не надо бояться новых сюжетов, как нелепо бояться самой жизни.
…В предновогодние ночи на центральной площади города происходят чудеса. В снежной хрупкой тишине из снега и воды вылепляются многометровые сказки: Конек-Горбунок вскидывает золоченые копыта, Черномор приводит свое воинство, барыньки выплывают из своих светлиц, и высокие современные дома кажутся избушками рядом с ними. А когда лед превратит площадь в замечательную выставку, появляются дымковские мастерицы с помощниками, с ведрами красок, с кистями, с колдовскими добрыми и тайными улыбками. И за ночь, пока спят люди, превращается площадь в ярко-малиново-синий звон. А если ненароком утром оттепель, что ж, в молодую ночь Нового года они придут снова.
Эрнст МАРКИН
