Королёв Борис
Королёв Борис Данилович (1884-1963) — советский скульптор монументалист.
В России на сотни выдающихся художников — лишь десяток крупных музеев, и не каждый творец удостаивается в них достойных юбилейных празднований. Тем не менее 125-летие скульптора Бориса Королева (1885 — 1963) отметили и в Москве, и в Петербурге. Вслед за Русским музеем, принесшим дань юбиляру еще прошлой зимой, собрав выставку солидную и по объему, и по охвату всех сторон немалого королевского дарования, свой панегирик знатному монументалисту произнесла Третьяковская галерея. На Крымском Валу, правда, выставка вышла поскромнее, чем в корпусе Бенуа Русского музея, позже заполнившегося произведениями младшей и несравненно более знаменитой современницы Королева — Веры Мухиной, которой «стукнуло» 120. Увидеть обе эти экспозиции повезло не каждому, хотя сопоставить их было бы чрезвычайно любопытно.
Возможно, это бы позволило ответить на вопрос, почему Веру Игнатьевну в России знают и почитают, сожалея о злоключениях с установкой в Москве главной ее работы — статуи «Рабочий и колхозница’.’ И почему практически не знают Бориса Даниловича («первого из второго эшелона» как метко выразился один коллега), который и «Рабочего и колхозницу» — разумеется, в своем варианте, но парадоксально близком мухинскому! — подавал на закрытый конкурс, и памятник Чайковскому пытался делать. Помните фигуру благообразного мужчины средних лет в ограде с нотным станом, что восседает на Большой Никитской перед Московской консерваторией? На выставке в Третьяковке, если проберетесь к ней сквозь чащобу постоянной экспозиции «Искусство XX века’,’ вы увидите эскиз памятника композитору-классику, тоже очень похожий по композиции на мухинскую, далеко не самую удачную позднюю работу. Оцените одинаковость характера: на мой взгляд, у Королева Чайковский несет в себе трагическое начало, самой судьбой в его натуре заложенное, историкам отлично известное, но из нарядного советского монумента сознательно изъятое.
Бюст Л. Н. Толстого. 1928 год.
Пусть не ищет уважаемый читатель у автора рецензии злопыхательств в адрес
гениальной Веры Мухиной. Но и бетый взгляд на две приземистые, чуть корявые фигуры от Королева, мужскую и женскую, грубыми натруженными руками вздымающие к небесам тяжеленный серп с молотом, объяснит; почему на советском павильоне в Париже 1937-го была водружена именно «ардекошная» точеная, будто взращенная на галльских бульварах композиция Мухиной, а не ее аналог от типичного представителя московской, еще дореволюционной школы скульптуры. Правда, первым эскиз с двумя фигурами — эмблему главных «трудовых» классов СССР — придумал и нарисовал сам великий и ужасный Борис Иофан, зодчий с итальянским образованием и классическим бэкграундом. Тот; что построил Дом на набережной, совпавильон в Париже, а главное, приступал к воплощению мегапроекта эпохи — Дворца Советов. Можно представить, как при подготовке к Парижу-37 он, не терпя возражений, настаивал на реализации собственного замысла силами скульпторов. Пожалуй, в этом контексте варианту Королева (а для его образов пролетариата характерны фигуры грубоватые, заземленные, несколько грузные, словом, далекие от салонных мерок) не хватало европейского лоска…
Обидно, что формат персональной выставки, как это принято делать у нас, не позволяет проводить параллели наглядно. Такой «узкоформатный» подход типичен почти для любого музея. Выставки-исследования, сопоставления, хотя бы дуэты и трио — скорее исключение. В противном случае мы могли бы заметить сразу, как близки по стилистике королевские и мухинские работы ранних советских лет — скажем, ее «Пламя революции» (эскиз памятника Свердлову) и фигура Бакунина к памятнику Королева. Последний — среди центральных экспонатов и ключевых звеньев сюжета.
Конечно, два скульптора — яркая звезда и, как кажется из наших дней, простой труженик — вовсе не ходили по кругу в паре, а просто существовали параллельно в парадигме первой трети XX века. Современник Мухиной, Шадра, Манизера и Меркурова, наш герой был талантлив не менее, искренне предан искусству, как никто иной, бился за свободу формотворчества. С азартом воспринимал возникавшие в его юности «измы» Едва ли не главным среди них оказался кубизм: с 1910-х до середины 1920-х годов Королев работал в этой стилистике, редкой для русского скульптора и отвергаемой большой частью общества. Но ведь это был не просто хдоожник, а человек с убеждениями — как и положено в ту эпоху. Ясно, что его идеалы были близки интеллигенции времен его юности. Оттого он дважды поучился в Московском университете, оплоте вольнодумства: сперва на физмате, параллельно посещая арт-студии, а спустя семь лет — на отделении истории искусства и археологии. Перерыв обусловлен тем, что пылкий студент был арестован и приговорен к ссылке за участие в ревдвижении 1905 года. Вместо Сибири его на 4 года выслали за границу, однако упрямец вернулся в Москву через месяц — нелегально. И жил по поддельному паспорту, пока не поступил в 1910-м в Московское училище живописи, ваяния и зодчества и одновременно — снова в университет.
Революция продолжала бродить в крови скульптора, в годы учебы считавшегося перспективным (вон стоит в углу мраморный бюст Бетховена в «шубе» а-ля Голубкина, сверлит взглядом упрямца). Но, похоже, влек Королева не коммерческий успех, а авангард в широком смысле. Искренняя вера в идею преобразования общества средствами культуры после 1917 года привела его в ряды активных участников плана монументальной пропаганды. Тем не менее именно королевский памятник Бакунину (1919) — в Москве единственный в духе кубофутуризма — стал первым в советском искусстве произведением, уничтоженным по формально-стилистическим соображениям. На выставке он показан и в эскизе, и на фото — в лесах у Мясницких Ворот: настоящий монумент высотой 8 метров из немыслимого прежде материала — железобетона. Ну никак не мог он прийтись по вкусу публике даже после большевистского переворота (а возможно, из-за него, как слишком убедительное и наглядное свидетельство!). Кроме того, анархист номер один держал в руках собственную голову, словно мяч; и хотя по нынешним меркам памятник совсем не страшен, не слишком далек от натуры и даже чуть наивен в своем авангардистском пафосе, тогдашних зрителей он взбудоражил. Да так, что после статьи в «Вечерних известиях Моссовета» в 1920 году под заголовком «Уберите чучело» -якобы возмущенные рабочие требовали снести — Бакунина пришлось-таки снять с пьедестала…
Борис Королев так и остался упрямым движителем прогресса. Не скованный стилистическими границами, вполне в духе времени он «поворачивал стиль» но гнул свою линию — искал новых путей в сложном, хоть и старом как мир жанре памятника. Боролся против одинокой фигуры на постаменте, предлагал новаторские решения, активно вторгаясь в окружающее прхтранство. Выставка ценна вопросами: например, о вкладе мастера в ключевую для XX века проблему синтеза различных видов искусства, прежде всего скульптуры и архитектуры, а равно в развитие монументальной пластики. К слову, в Европе после Первой мировой войны установлено немало монументов, в чем-то сходных с королевскими по композиции: там не один главный герой (или гений) вознесен над толпой, но люди из толпы выступают в роли героев. Впрочем, еще Роден предлагал такое решение в «Гражданах Кале» а наш юбиляр был способным учеником и, безусловно, отпетым модернистом-формалистом. Даром что именно им произведен на свет первый тиражный Ленин, прошествовавший от западных границ СССР до Ташкента. Разумеется, образчик соцреализма! Но не его мы видим на Крымском Валу, а куда более необычные варианты монументов, осуществленные и нет.
По сей день с 1931 года стоят в Москве на Елоховской площади, у станции метро, памятник Николаю Бауману, а «Борцы революции» — в Саратове. Но еще больше из задуманного не сбылось. Закладка монумента «Освобожденному труду» с пафосом прошла в мае 1920 года около храма Христа Спасителя на месте снесенного памятника императору Александру III (позднее этот кусок земли отведут под злополучный долгострой Дворца Советов). Но «Труд» так и остался в эскизах, как и памятники Парижской коммуне, Андрею Желябову перед Зимним дворцом, а тем более «Храм общения народа’.’ Оценить масштаб замыслов позволила специфика выставки: скульптуре аккомпанируют графические листы, хотя рисунки у Королева — не самостоятельная ветвь творчества, а именно черновые штудии ваятеля. К слову, с мрамором и деревом он, искусный портретист, справлялся вполне мастерски, хотя для монументалиста куда важнее бронза. Зато уголь и карандаш задают иной Масштаб в отрыве от рутинной работы с материалом, В рисунках виден порыв скульптора к новаторскому типу памятника: развернутые в пространстве, многофигурные группы укреплены на отдельных, сложно проработанных постаментах.
Мощный общественный темперамент Королева, помноженный на аналитический склад ума, заставлял его регулярно выступать со статьями и докладами, разбирая арт-процесс, и давать творческую мотивацию своего труда. Многое о человеке сообщает его архив. В случае Бориса Королева документы и фотографии свидетельствуют о том, как он сверг памятник Скобелеву (на его месте поставили легендарный андреевский памятник советской конституции, а теперь там Юрий Долгорукий). Как составил анкету для оценки пролетариатом вновь создаваемых памятников. Как вышел из Инхука из-за несогласия с доктриной «производственного искусства», как организовал Комиссию живописно-скульптурно-архитектурного синтеза «Живскульптарх» при ИЗО Наркомпроса и Общество русских скульпторов… Одним словом, горел на работе. И строгая академическая выставка умудрилась донести отсвет этого огня.
Елена Титаренко.
