ЗАПИСКИ О ХУДОЖНИКАХ

—    В СССР ваши работы были нарасхват у западных дипломатов и подпольных коллекционеров, а сегодня вы участник арт-рынка. Недавно закончился фестиваль современного искусства Frieze в Лондоне, вашн работы там были?
—    Боюсь, что меня арт-рынок обходит стороной, а я не знаю, куда идти, чтобы на него наткнуться. Был аукцион Sotheby’s в начале лета, где какие-то мои работы продавались за большие деньги, но эти веши принадлежали кому-то другому, а не мне. Есть справочники, где указаны цены на работы художников, но откуда они берутся, что отражают, я не знаю. Сам я ничего не продаю. Я художник. который время от времени устраивает выставки, подобные этой (в Московском музее современного искусства в Ермолаевском переулке   выставка «Артефакты» — совместное творчество мужа и жены — Франциско Инфанте и Нонны Горюновой.)
—    Выставка просто грандиозная.
—    Вы так думаете? Скажем так, она репрезентативна. Возможно. была бы лучше в качественном отношении, если бы музеи и частные собрания дали хранящиеся у них работы. Музей современного искусства обращался с запросами в Третьяковку, в другие музеи и частные коллекции, но никто не дал.
—    Франциско, вы наверняка устали отвечать на вопрос по поводу необычного имени, но все же и я рискну спросить.
—    Все оттого, что я наполовину испанец. Мой отец Франциско Инфанте-Арана — республиканец. эмигрировавший в Россию в конце 30-х годов, мать Вера Ильинична Лобанова — из рода донских казаков. Познакомились родители в Ростове-на-Дону, где жила мама. Кстати, мама была первой русской женщиной в СССР, вышедшей замуж за испанца. Их романтическое счастье длилось недолго: с гражданской войны в Испании отец приехал с больным сердцем. Его там расстреливали, но он успел за мгновение до выстрелов упасть в яму, где и пролежат, заватенный трупами, до ночи. А потом бежал. Впрочем, прожил он после этого недолго: умер в конце 1945-го в возрасте 35 лет, а мне было
всего полтора года.
—    Со смертью отца ваша связь с Испанией прервалась?
—    В общем, нет. Пару лет назад я даже пообщался с наследником испанского престола принцем Астурийским Фелипе. Нас познакомили на выставке современного искусства в Новом Манеже. Он пообещал встретить нас в Испании лично и показать такие места, которые знает только он и никто другой. Но обещания своего пока не выполнил. Я решил, поскольку возможны два варианта: либо короли лгут, что-то предлагая, либо точно все выполняют, что у наследника все впереди. И есть шанс. что. став королем, он сдержит слово.
—    Как вы стати художником н почему таким необычным даже для советского андерграунда?
—    Меня шестиклассником за руку отвела мама в художественную школу при Суриковском институте. Это и определило всю мою датьнейшую жизнь. То. что я видел через дорогу от школы — в Третьяковской галерее, — и было для меня искусством: Левитан, Суриков, Серов и так далее. Но я также отлично понимал, что это делали они. а не я. Как бы хорошо я ни учился, как бы ни овладел ремеслом реалистической живописи и рисунка, сам к этому отношения не имею. И вот, в предпоследнем классе художественной школы, вдруг остро пережил поразившее меня ощущение бесконечности мира. Я не смог отмахнуться, должен был как-то преодолеть эту проблему. А поскольку учился рисованию, то начал выводить карандашом бесконечное число квадратов, треугольников. Как ни странно, именно этот момент, а не рисование натурщиков, пейзажей и натюрмортов, считаю рождением в себе художника. Чудовищную бесконечность мира можно было преодолеть только какой-то организацией, структурированием этой бесконечности.
—    Это было начало 60-х?
—    Да, примерно 196I год. а уже в 1962-м я начал профессионально заниматься геометрическим искусством, потом оно перешло в кинетическое… Конечно, поддержку искать было негде. По просьбе мамы я поступил в Строгановку на отделение монументапьной живописи, окончил три курса и — ушел. Уже тогда занимался тем. что нравилось. Еше обучаясь в школе, ходил в Библиотеку иностранной литературы и там смотрел французские, польские журналы и в каком-то из журналов увидел репродукцию с Ханса Хартунга. То. что было там изображено, мне не было близко, но я понял одно: если это — искусство, тогда и то, чем я занимаюсь, скрывая от всех и пытаясь
разобраться может быть искусством! Я почувствовал себя художником. Произошло включение в собственное, уготованное мне русло.
—    Тогда же вы, наверное, приобрели известность как художник-нонконформист, ваши работы стали покупать?
—    Да нет, то, что я вписался в движение нонконформизма, получилось случайно, а не потому, что я так себя манифестировал… Меня волновали только собственные проблемы. То же и с покупкой моих работ. Никто их не покупал. Это было абсолютно никому не нужно, кроме меня самого. Я просто дарил. Были знакомые. Слухи распространялись, приходили какие-то иностранцы. Я работы свои дарил пачками, и это было для меня спасением. У меня ведь ничего не было, только то, что я делал. А всегда хотелось что-то подарить, оставить о себе память. Вот я и делал это. В результате многое оказалось за границей.

—    Кто, на ваш взгляд, сегодня возглавляет актуальное искусство? Может, Кабаков?

—    Считаете, что он его возглавляет? Или как это происходит? Вы думаете, что его кто-то может возглавлять? Недавно по телевидению показали диалог Томаса Кренца из Музея Гуггенхайма и директора Эрмитажа Михаила Пиотровского о современном искусстве. Пиотровский сказал: «Да, мы очень хотели бы иметь Кабакова». Прозвучала лишь одна эта фамилия. Я считаю, что Илья Кабаков — значительная фигура, но он не единственный. Есть другие значительные художники, которые тоже работают. Лишь время покажет, кто есть кто. Кабаков — молодец, в том смысле, что сам явился кузнецом собственного счастья, провернув свою стратегию (поговаривают, что распиаренный за границей и чрезмерно активный Кабаков выжил с западного арт-рынка тех художников, кто мог составить ему конкуренцию.
А вообще хорошо, что хоть Кабакова знают.

—    В свое время именно вы находились на вершине актуального искусства.

—    Знаете, сам я это осознал уже постфактум, когда мне сказали. Я ведь не знал, кто я такой. Но раз постфактум — значит, уже прошло. А жить надо актуальной жизнью, сегодня. И опять не знаешь, ты такой или сякой. Я до сих пор, как в молодости, пребываю в ситуации неопределенности, жутких сомнений и даже думаю, что это нормально для живого человека. Главное — не поддаться искушению нечто возомнить о себе. Я знаю таких художников, которые уже все «поняли» и мнят что-то высокое. Вот и думаешь о них: куда-то не туда эти бедолаги пошли. Я считаю, что самое важное — избегать подобных искушений.

—    Есть ошушение перспективы или наоборот, что потолок достигнут?

—    У меня не было ощущения помех даже тогда, когда я жил при советской власти. Хотя физически, реально и как угодно оно было, но, если честно, мне не мешало. Я жил и живу вне ценностей, навязываемых властью или, как сейчас, рынком. Возможно ли это? Если да, то я очень счастлив, значит, мне удалось достичь того, что я есть на самом деле. Я плевал на все идеологии, потому что они — внешнее проявление, которое агрессивно ко мне как к индивиду, как к человеку субъективному. В искусстве нельзя быть начальником: ведь я никого не могу проэксплуатировать как не намерен был и при советской власти. Поэтому мое искусство стояло особняком, и как к нему относиться, не знали даже эти самые министры. Вроде ничего плохого, ну стоит в траве треугольник. А с другой стороны— не соцреализм.

—    На Западе вы с самого начала были известны больше, чем здесь?

—    Да, в 60-е годы я только там и был известен, были даже венецианские биеннале, где участвовали мои работы. Потом перешло сюда. Трудно было даже представить, что здесь это кому-нибудь когда-нибудь станет интересно и будет восприниматься всерьез. Всегда было ощущение, что никому никогда не будет нужно. Ситуация была такая: вроде за искусство уже не сажали, но выставки были «закрытого типа», только для профессионалов. В ЦДРИ или в Доме ученых, в разных институтах, в Черноголовке, в Красной Пахре. Я вспоминаю сейчас то время — было трудно, но интересно.

—    А сейчас?

—    Сейчас тоже хорошо. Примерно с 1989 года езжу за границу, половину времени провожу там. половину — здесь. Иногда соглашаюсь на галерейные выставки, но в основном откликаюсь на приглашения музейные или муниципальные. В первые годы перестройки, как почти все русские художники, обжегся на приглашениях галерей. Тогда у всех практически или работы пропадали там, или денег не давали за проданные картины. Впрочем, за границей хорошо работать, потому что всякий раз приезжаешь в новую страну, на новое место, получаешь неожиданные впечатления, и это здорово мобилизует на достижение результата.

—    С чьим вы сравнили бы свой путь в искусстве, кто вам близок?

—    Если по аналогии, то это путь Малевича. Я вижу в нем для себя приемлемый и удивительный знак. Малевич был фантастически одарен темпераментом движения. Он постоянно менял форму, развивался. не стоял на месте. У него был интересный период импрессионизма, потом кубофутуризм, потом сезаннизм — можно было остановиться, уже оставшись в истории живописи. Но он продолжал двигаться в сторону супрематизма, который и стал его вершиной. А потом опять странный поворот к реалистическим, раскрашенным фигурам. В 1968 году я сделал такую серию «Супрематические ифы». Разложил на снегу фигуры Малевича. И фотографировал. Это и считаю своими первыми артефактами. Тогда никто этим не занимался и даже таких слов, как «инсталляция», не было. Я это называл — «спонтанные игры на природе». Потом выяснилось, что мы с женой были первыми, кто делал перформансы в России.

—    Но иные ваши коллеги, выйдя из-под спуда советской идеологии, «сломались» на деньгах и жажде успеха на арт-рынке.

—    Ну да, променяли шило социальной зависимости на мыло зависимости денежной. Сломались те, кто соблазнился. Ведь по отношению к деньгам можно занять ту же позицию, что была по отношению к идеологии. Обе зависимости гнут человека, и он либо начинает служить им и лизать задницу, либо уходит в диссиденты. Мне, честно говоря, не близко ни то, ни другое. Спасает красота, нежность, какая-ro лирика. Красота спасет мир.

—    Да, а Всеволод Некрасов писал: «Красота спасет мир. А красоту спасет Инфанте».

—    Помните эти стихи? Там была еще третья строчка: «А Инфанте сасёт Раппапорт»

Игорь Шевелёв.

Журнал ‘Третьяковская галерея» о вечной тайне гармонии

О портрете с секретом, «Снежном вихре» Александра Кальдера и «Снежном меридиане» Франциско Инфанте.

Франциско Инфанте в буквальном смысле слова открывает очередной номер журнала ‘Третьяковская галерея? именно его работа из цикла «Добавления» вынесена на обложку. И это неслучайно. Уникальный спецпроект Франциско Инфанте и Ноны Горюновой «Снежный меридиан» демонстрируется сейчас в Третьяковской галерее. Статья об этом проекте и интервью с Инфанте повествуют о рождении артефактов из взаимодействия искусственных объектов и природной среда и представляют художника продолжателем традиций, заложенных 90 лет назад международной командой художников-авангардистов в Баухаусе.

На протяжении семи лет журнал формирует своего рода малую энциклопедию искусств, публикуя разнообразные уникальные по содержанию материалы — от российской и зарубежной классики до новейших тенденций современной мировой художественной культуры. Не стал исключением и последний номер журнала Среди его материалов — статья Людмилы Маркиной, посвященная иконографии позднего творчества В.Л.Боровиковского, публикация Елены Тёркель, открывающая новые аспекты творчества Льва Бакста, работа Александра Морозова о наследии Николая Андронова — одного из самых ярких представителей «сурового стиля» Журнал представляет выставки Пауля Клее в Берне, Александра Кальдера в Риме, Ладо Гудиашвили в Третьяковской галерее (автор Лидия Иовлева).

С. Митурич

Волшебным лес Инфантэ

Нам привычно словосочетание «художник рисует». Однако часто за этой простой формулой стоит нечто более сложное. В творческой работе художника существует, как и в любом другом деле, множество «специальностей». Художник пишет картины, но не только. Он иллюстрирует книги, рисует плакаты, участвует в постановках спектаклей и фильмов, проектирует новые формы промтоваров и прочее и прочее. Но чем бы ни занималось многоликое племя художников, какой бы социальный заказ ни требовал своего художественного решения — всегда отличие этого труда от инженерной, скажем, работы заключается в образном осмыслении пространственной среды.

Франциско Инфанте член Союза художников СССР, дизайнер, фотограф. Почему именно он привлек наше внимание? Почему журнал «Советское фото» предоставил ему свои страницы и присудил первую премию в одном из конкурсов и неменьшую заинтересованность проявили специальные издания по технической эстетике, искусству, а сами произведения художника использовались для иллюстраций к научной фантастике?

Работы художника необычны. Выполнены они в форме фотографий, но фото это особое. По существу, оно является лишь средством фиксации, единственным способом донести до зрителя уникальные пространственные композиции Инфантэ, похожие то на зеркальную птицу, то на солнце. Есть у него и композиции, имеющие отчетливо бытовой, иронический оттенок: например, пейзаж с бесконечной шеренгой надутых полиэтиленовых пакетов, «вброд» переходящих реку и уходящих за линию горизонта.

Таким образом, творческий метод художника Инфантэ открывает широкое поле и для новых художественных поисков, и для их всевозможных толкований. Несомненно одно: это ново и это интересно.