Герасимов Александр
Герасимов Александр Михайлович (1881-1963) — советский художник. учился в Московском художественном училище живописи, ваяния и зодчества. Народный художник СССР. Президент Академии художеств СССР. Любимый художник Сталина.
Автопортрет. 1922 год
И.В.Сталин. 1939 год.
Иосиф Виссарионович Сталин и Климент Ефремович Ворошилов в Кремле. 1938 год.
Групповой портрет старейших художников. 1944 год.
Полевые цветы. 1945 год.
После дождя.
М.П.Кристи
Творчество народного художника СССР, четырежды лауреата Государственной премии СССР Александра Михайловича Герасимова отличают глубокий патриотизм, стремление показать силу, красоту и величие Родины, прославить ее людей.
Герасимов последовательно отстаивал принципы социалистического реализма, неустанно пропагандировал достижения русской и советской культуры.
К числу интереснейших графических работ художника относятся иллюстрации к повести Николая Васильевича Гоголя «Тарас Бульба».
Образы гоголевских героев, созданные Герасимовым. отличают эпическая мощь и сила, в них чувствуются одновременно реалистическое народное начало и романтическая приподнятость.
Редкие наезды из Москвы в наш институт, где тогдашний президент Академии художеств СССР Александр Михайлович Герасимов вел мастерскую, сопровождались необычайной суматохой. Стелились ковровые дорожки, мылись каменные полы и подоконники, топились догоряча белые кафельные печи, натирались до одуряющего блеска латунные перила лестницы, ведущей к дубовым дверям Президиума. Туда-сюда сновали уборщицы с метлами и тряпками, истопники, лаборанты, чиновники всех рангов, и можно было сразу понять, что готовится нечто чрезвычайное. Любопытные сразу же доискивались до причины, и в этот же день по всему околотку разносилась весть, что завтра утром прибывает президент собственной персоной.
И действительно, на другой день у подъезда маячили дежурные, а роскошный вестибюль рассекала ковровая дорожка. В конце вестибюля она круто сворачивала вправо по коридору и, извиваясь змеею по круглой лестнице, оканчивалась у приемной президента Академии.
К обеденному перерыву ковровая дорожка исчезала — верная примета, что президент уже приехал.
Начинались обходы мастерских. Шествие почтеннейшего синклита проходило так: впереди президент, нередко в шубе и бобровой боярке, за ним вереница профессоров, доцентов, преподавателей и лаборантов. Колоритной фигурой Герасимов напоминал заводчика с картины Б. Иогансона «На старом уральском заводе». Белую манишку с неизменным галстуком-«бабочкой» можно было приметить за версту. За президентом живым шлейфом тянулись директор Александр Дмитриевич Зайцев, деканы факультетов, профессора и прочая публика рангами пониже, а замыкал эту впечатляющую процессию чудаковатый и вечно всем интересующийся маленький, похожий на гнома старичок, лаборант Леман.
В один из таких обходов нежданно-негаданно президент со свитой заглянул в нашу графическую обитель. Шумно распахнувшиеся двери застали всех нас врасплох. Толстушка натурщица Надька, с визгом спрыгнув с высокого постамента и сверкнув розовыми прелестями, опрометью бросилась за пыльные ширмы.
Коренастая фигура президента решительно шагнула в помещение, за ним ввалилась и вся орава сопровождавших его лиц. Через минуту в тесной мастерской яблоку негде было упасть.
Первым делом Александр Михайлович обратил свой взгляд на огромные стоптанные валенки у раскаленной докрасна буржуйки. Валенки, взятые напрокат из академической костюмерной, временно принадлежали Надьке. Она в них позировала по причине ужасной холодрыги, и когда кому-нибудь требовалось писать ее ножки, смахивавшие на балясины, то по просьбе писавшего она великодушно вылезала одной ножкой из валенка и минуты две давала возможность порисовать.
Герасимов перевел взгляд с валенок на пас и начал своим слегка гнусавым характерным голоском беседу, сильно упирая на «а» и где только можно меняя «е» на «я»: пакажите, пямного. Речь его была простовато-мужицкой и необыкновенно колоритной. Однако воспроизвести ее здесь — все равно, что выставить красную тряпку для ревнителей чистоты русского языка. Поэтому приведу его слова с максимальным приближением к «правильной» орфографии.
— Вот ведь, милаи, струхнула ваша Венера Милосская. И с чего это? Мужиков не видывала, аль что? Ведь мы не на базар приперлись! Ну-ка, милаи, пошевеливайтесь, да покажите, деятели, чего это вы тут на государственных харчах по-натворили! Да не стесняйтесь содеянного. Я ведь тоже немного художник!
Несколько храбрецов, сняв с мольбертов «содеянное», робко выставили его напоказ и тихо ожидали разноса.
— А ведь ничего! Я в мои бедственные годы так творить не мог. Кишка кишке кукиш казала. У вас ведь стипендия, столовая под носом, педагоги *на каждом шагу снуют. Я по бедности в такую силу творить не умел. А вы здесь и великим духом великого Сурикова бесплатно дышите, м-и-л-а-а-а-и!.. Вспоминаю далекое безрадостное детство в Козлове. Сижу это я в своей каморке. Пригорюнился! Вдруг слышу стук, а за стуком купчина знакомый ввалился. Перекрестился сослепу на развешенные мои этюдики, да и говорит:
— Я ить к тебе, Санька, по делу, хочу своей Хавронье Степановне, жене значится, патретик у тебя какой приобресть. Деньжата вдруг лишние в мошне завелись. Продай, а!
— Я ведь, Федул Силыч, портретиков не пишу, пейзажами пробавляюсь.
— Чаво? — спрашивает купчишка.
Отвечаю, что речку, сараи, дома, церквушки изображаю. Взгляни, мол, Федулыч, на эту картинку, ее могу недорого уступить. А на картинке этой — серое коровинское небо, церковь, а по небесам вороны летают, все небо ими заляпал. Посмотрел это толстосум на этюдишко: да, говорит, беру. Понравился ему «патретик». Спрашивает: сколько? Ну, я ему и заломил: пять рублей, говорю, и ни копейки меньше.
— Да ты што, спятил. За такую цену телку можно сторговать.
— Э-э-э, нет, говорю, милай. А посчитай ворон: да ежели вы, Федул Силыч, на ворону по три копейки давать будете, то как раз и выйдет.
Положили это мы на пол мой шедевр и стали на карачках но полу ерзать, ворон считать, да еще купчина в спор ввязался. Это, говорит, не ворона, а клякса какая-то или запятая. Распалились. По выдержал я и говорю: «Да вы, Федулыч, в сторонку подайтесь да издали поглядите».— «И в самом деле: ворона»,—соглашается. Насчитали это мы с ним на восемь целковых с копейками. Копейки я ему скостил, для почину. Встал с карачек купец, завернул в тряпицу этюдик и говорит:
— Ну, Санька, далеко пойдешь. Большой человек из тебя выйдет.
И ведь угадал, паршивец…
Но бывали и другие визиты, оставившие памятный след в истории Академии.
Шел тысяча девятьсот пятьдесят третий год. В начале марта умер Сталин. В вестибюле — большой, увитый крепом портрет, возле него — почетный караул. Грустные лица. Уныние и тревога. В академическом клубе — митинг. Траурные мелодии по трансляции. Над сцепой — другой портрет вождя. Взволнованные речи и настоящие слезы.
Когда-то в этом зале помещалась домашняя церковь, в ней отпевали гениального Врубеля, умерших знаменитостей, членов их семей. В простенках — рельефные сюжеты’из деяний Христа.
Тогда, в тот скорбный день, вместо иконостаса — сирые подмостки, длинный стол, фанерная трибуна и выцветной транспарант над проемом сцены.
И надо же случиться такому вскоре после торжественных похорон! Апрельское солнце уж растопило остатки снега, когда группа студентов графического факультета написала в институтскую многотиражку «За социалистический реализм» заметку, критиковавшую закоснелую программу обучения и некоторых педагогов, да еще поименно. Этого показалось мало.
Нашлись энтузиасты, написали письмо К. Е. Ворошилову: проведали, что славный маршал — меценат. «Коллективку» с оказией отправили в Москву. Начинание подхватили архитекторы, и — пошла писать губерния. Забурлил весь институт, всполошилось не на шутку академическое начальство.
Переполох отразился на преподавателях, особенно поприуныли те, чьи имена упоминались в злосчастной статье. Время было суровое, и те, кто рискнул подписать «коллективку», рисковали многим. Сыр-бор разгорелся еще пуще, как только все узнали, что по распоряжению из столицы многотиражка приказала долго жить. Это действо подлило масла в огонь, и пожар заполыхал с удвоенной силой…
Помощь пришла в лице самого президента. Александр Михайлович Герасимов спешно появился в самый разгар событий. В назначенный час клуб был забит до отказа. Сцена пуста, пуст и стол, покрытый сукном. Только на трибуне кто-то заботливо приготовил стакан и графин. В зале настораживающая тишина.
Внезапно на авансцену выкатилась коротенькая фигурка президента и подкатилась к фанерной трибуне, следом степенно вышли его спутники. В молчании заняли места в президиуме и, как по команде, повернули головы к микрофону.
Александр Михайлович открыл какой-то гроссбух и начал читать. В зал ручейками потекли расплывчатые, округлые фразы дежурного доклада о состоянии дел в нашем изобразительном искусстве. Ручеек журчал часа полтора. Затем президент захлопнул книгу и, выйдя к рампе с поклоном, обратился к присутствующим:
— Милан! С тревогой я узнал о некоторых недоразумениях, которые и привели меня на эту долгожданную встречу. Я приехал к вам с чистым сердцем,чтобы разобраться в неотложных делах. Чтобы убыстрить наши взаимоотношения, предлагаю задавать вопросы письменно, а я на них со всей откровенностью отвечу устно. Такая форма будет ближе к цели. У меня ведь времени мало, да и вам, наверно, невмоготу будет талдычить попусту. Прошу!
Такого поворота явно никто не предвидел, мы все еще надеялись дорваться до микрофона и высказать все, что наболело. Кое-кто уже начинал понимать, что герасимовский ручеек может превратиться в реку и река эта остудит многие горячие головы.
Александр Михайлович сгреб со стола президиума записки, сложил их в кучу и, вытащив первую попавшуюся, прочел:
— «Будут ли в мастерских новые табуретки?» Будут!
— «Отремонтируют ли женское общежитие?» Отремонтируют.
— «Когда на Литейном дворе наведут порядок?» Скоро.
— «Будет ли гореть в туалете лампочка?» Прикажу завхозу соорудить не одну, а две.
Потом он прочитал еще одну записку, определившую дальнейший ход собрания:
— «Дорогой Александр Михайлович! Расскажите о встречах с товарищем Сталиным». Вот это вопрос животрепещущий, правильный и уместпый.
И, оживляясь, продолжал, подливая из графина в стакан:
— Я действительно виделся с великим вождем всех народов Иосифом Виссарионовичем Сталиным… и неоднократно. Великий и скромнейший был человек! А познакомился я это с ним через моего друга маршала Климента Ефремовича Ворошилова. Ну, а потом я мог бывать у товарища Сталина и самолично… Как-то раз я и художник Кацман поехать в лесок решили, прогуляться, озоном подзарядиться. Едем мы с Женькой Кацмапом но Дорогомиловскому шоссе, погода расчудесная, птички чирикают, солнышко светит, кругом тишь, гладь да божья благодать! «Тпру-у-у,— говорю шоферу,— чего прешься на всем скаку на моей, то есть на государственной машине. Останови, Ванька! Тпр-у-у! Ишь разлетелся, ми-лай!» Вышли это мы с Кацмапом и пошли лесом. Гоноболь-чернику на ходу рвем, о святом искусстве толкуем… Вдруг слышим — из-за кустов кричат: «Стой! Кто идет?». Отвечаю: «Народный художник СССР, лауреат многих государственных премий, президент Академии художеств Александр Михалыч и… Кацман»… На патруль, милаи, нарвались. Бог нас сюда занес! Вспомнил ведь сразу, что здесь неподалеку живет вождь народа, сам товарищ Сталин… Подходим это мы с Кацманом к полянке, видим — дача… Какая это дача! Так себе, развалюшка, лачужка, скромнейший особнячок… Глядим — на полянке Сталин, Вячеслав Михайлович и какой-то человек в штатском. Сталин с Молотовым в городки, в рюхи, значится, по-нашему, играют. А человек им фигуры на кон ставит.
— Привэт, товарищ Герасимов! — говорит вождь с грузинским акцентом.
И предложил это я с Кацманом товарищу Сталину скинуться в рюхи партию. И что вы думаете… милаи?.. Проиграли! Ведь товарищ Сталин неплохо в эту игру играл. Сели это мы потом па завалинку, закурили.
Темно стало, прощаться надо. Простой был человек, хоть и гениальный… А мы вот тут сидим, переливаем из пустого в порожнее, а ведь у всех дела и у меня тоже… На этом наше собрание считаю закрытым.
На другой день по вопросу о многотиражке снарядили к президенту ходоков: меня, Токарева и его коллегу с живописного — Романычева. Александр Михайлович еще почивал, и любезная секретарша предложила нам подождать. В секретарском предбаннике были две двери: одна в комнату, где остановился Герасимов, другая — в огромный парадный кабинет, где когда-то глава будущих передвижников Крамской с.товарищами учинил бунт, отказавшись писать программные картины на библейские сюжеты. Жалкими казались нам наши потуги, хоть и велико было желание что-то переменить.
— Э-э-э-э! Милаи, доброго утречка, вы уже здесь, ни свет ни заря! Как чувствуете себя после вчерашней ассамблеи? Не устали?
Мы объяснили цель визита и добавили, что надеемся на его президентскую помощь.
— Я ведь тоже, милаи, за прессу, но, к великой беде, у государства и Академии финансы поют романсы. Я ведь не министр финансов, и на мою макушку деньги манной небесной не сыплются. Вот ежели выиграете процессишко против одного издательства — и деньги на газетку будут. Что? Газета, говорите, будет моя? Ну, как хотите! Мое дело предложить, ну а ваше — отказаться. Тогда и газеты у вас не станет! В таком случае, как говорят французы, ар-р-евуар-р-р… Ежели надумаете — милости прошу в столицу. До скорого свиданьица… деятели!
Так бесславно закончилась наша миссия. Газета, просуществовавшая не один десяток лет, канула в Лету.
Самобытнейшей была личность президента и, надо сказать, весьма оригинальной. Да и талантом Бог его не обделил. Учился он у Валентина Серова и Константина Коровина. В искусстве след оставил немалый: «Розы на веранде», портрет балерины Лепешинской, групповой портрет старейших художников… А сколько квадратных метров «живописи» написано им на потребу времени, ради славы и сребролюбия, для запасников! Где теперь все это? На каких складах лежат рулоны президентских произведений?
Умер Герасимов миллионером, оставив дачи, машины, коллекцию картин.
Деревенская баня. 1938 год.
Был я в его особняке, у метро «Сокол», был и во флигеле — бывшей бане в глубине небольшого сада. В этой баньке Герасимов написал своих знаменитых «Моющихся баб». Потом переделал баню под жилое помещение и сдавал ее желающим, вместе с предбанником и старой облезшей курицей на насесте. Мой московский приятель — художник Володя Зайцев платил за эти апартаменты триста рублей в месяц, с непременным обязательством присматривать за курой-пенсионеркой.
Давыдов А.
