Гоген Поль
СОЛНЕЧНОЕ ПЛАМЯ
Здравствуйте, господин Гоген! 1889 год.
«Кажется, неиссякаемая юность стихийных сил проявляется в маорийке. В уме ее—легкость воздуха, во взгляде — неспокойная глубина вод; ее сильные ноги так плотно стоят на земле, словно корни деревьев, а солнечное пламя, медной смуглотой опалившее ей кожу, живет в ее чувствах».— писал Гоген.
Портрет юной женщины из племени маори—одно из самых серьезных произведений Поля Гогена. И, безусловно. самый прекрасный из созданных им женских образов. Имя женщины — Тохотауа.. Она родилась на полинезийском острове Тахуата. соседнем с островом Доминик в Маркизском архипелаге, где поселился художник. Тохотауа была женой друга Гогена Хаапуани. танцора и колдуна.
Изображение этой женщины появляется в картине Гогена -Варварские сказания- и во многих других., Ее легко узнать по копне огненно-рыжих волос Этот золотисто-рыжий цвет привлекает Гогена—он для него как бы олицетворяет свет дня. тепло солнца. Мягким золотистым светом окутана и сама фигура Тохотауа. Смуглый цвет ее кожи, ее глаза и волосы как бы концентрируют в себе солнечное сияние. Женщина одета так. как обычно одевались жительницы Океании, поза ее непринужденна.
В отличие от художников-импрессионистов Гоген, стремясь очистить создаваемый им образ от мимолетного. случайного, воспроизводит не остановленное мгновение, а состояние. которое может длиться и в котором живет Тохотауа. Это позволяет художнику проникнуть в самую суть натуры модели, открыть ее характер, ум, природное величие, духовную силу. Познакомившись с Тохотауа. Гоген не устает восхищаться естественностью и гармонической цельностью этой женщины.
Девушка с веером.
Простота и цельность отличают и сам портрет Никаких лишних деталей. Линии мягко и плавно сливаются в общий четкий и ясный контур, напоминая строгие фресковые росписи, всегда привлекавшие к себе Гогена. Портрет написан крупными, широкими мазками, которые, сочетаясь, создают особый цветовой ритм. Это. безусловно. портрет, но не только Тохотауа предстает перед нами. За ней—ее народ, древняя культура ее племени— маори. Нежный поэтический образ лишен суетности и кокетства, которые так раздражали Гогена в европейских женщинах. Даже веер в ее руках выглядит не как украшение, а как символ, необходимый по маорийским представлениям настоящей красавице.
Таити. Маркизские острова. Полинезия… Именно эти далекие острова Тихого океана вспоминаем мы. произнося имя Попя Гогена. Знаменитый французский художник Поль Гоген (1848—1903) прожил во Франции большую часть своей жизни. Но не Франция, а Океания, ее жители стали тем источником творческого вдохновения, которого так недоставало художнику на родине.
Поль Гоген родился в Париже в дни бурных июньских событий 1848 года. Его отец, уроженец Орлеана, был сотрудником известной парижской газеты. мать происходила из семьи южноамериканских испанцев, завоевателей Перу. Бабушка Поля с материнской стороны Флора Тристан, родившаяся в Перу, активно выступала в защиту идей социального прогресса и женской эмансипации. Гоген очень гордился общественной деятельностью бабушки Может, именно от нее он унаследовал свободный нрав, страстный темперамент и презрение к обывательскому благополучию.
Отец будущего художника вынужден был эмигрировать из Франции, и Гоген вместе с родителями поселился на берегу Тихого океана в Лиме. Здесь, в экзотической стране древних инков, мальчик прожил до шести лет. затем вернулся во Францию, учился в лицее, а закончив его. стал моряком. В 1871 году Гоген покинул флот и. возвратившись в Париж, женился на датчанке Метте Гад. поступил в одну из меняльных контор и зажил внешне покойной, размеренной жизнью.
Знакомство 27-летнего Гогена с художниками-импрессионистами взорвало это кажущееся спокойствие Сначала он просто пропадает в мастерских своих новых друзей, а вскоре и сам берет в руки кисть, все свободное от биржевых операций время посвящая искусству. Он настолько совершенствуется как живописец и скульптор, что начиная с 1876 года выставляет свои работы вместе с художниками — импрессионистами. Страсть к живописи совершенно захватила Гогена. В 1883 году он бросает место биржевого маклера, решая посвятить всю жизнь творчеству. Это приводит к семейному конфликту. Метте и ее копенгагенские родственники не одобрили подобного решения, и супруги Гоген расстаются.
Таитянские пасторали. 1893 год.
Художник тяжело переживает разрыв с женой и особенно разлуку с
детьми, утешаясь лишь мыслью о том. что рано или поздно придет время, когда он сможет своим творчеством прокормить семью. Но картины не находили покупателей, и единственным заработком Гогена стала расклейка афиш. Об этих нелегких днях художник впоследствии вспоминал «Я знавал нищету, голод и все, что вытекает из них. Но все это — ничто или почти ничто, с этим можно примириться. Но ужасно то. что это мешает работать, развивать интеллектуальные способности. Правда, страдание обостряет талант, но когда его слишком много, оно может его убить.»
Сбор плодов. 1899 год.
Несмотря на нищету, художник продолжает упорно работать. Все годы, всю жизнь этот мастер, уверенный в своем оригинальном таланте, с удивительной убежденностью доказывает окружающему миру свое право на признание «Я примирился с мыслью.— пишет он.—что долго 6yду оставаться непонятым. Если бы я создал что-то. что другие создали меня, я был бы в собственных глазею пустым плагиатором. Но когда я стараюсь придумать что-то новое, меня презирают. Ну так я предпочитаю быть презренной личностью, чем плагиатором-.
В конце 80-х годов вокруг художника группируются молодые живописцы поэты, писатели, составившие впоследствии Понтавенскую школу. Представители этой школы мечтают покорить своим смелым искусством Париж. Но Гогена подобные планы уже мало трогают, и в 1887 году он решает уехать из Франции в Панаму, к сестре. Поездка оказалась неудачной, пожив немного в Панаме и на острове Mapтинике, Гоген, полубольной, возвращается в Париж. И снова годы нищеты.
Именно в это время он мечтает отправиться в Океанию, на Таити где. по рассказам, жители так же естественны. как окружающая их дикая природа. Условности же буржуазной цивилизации, ложь и лицемерие н» каждом шагу, как никогда, угнетают художника. Распродав с аукциона свои работы, заручившись рекомендациями официальных лиц к таитянским колониальным властям. Гоген покидает в апреле 1891 года Париж.
Натюрморт с мандолиной. 1885 год.
С этого момента жизнь художника навсегда будет связана с островами Океании. «Там. на Таити, я смогу по крайней мере кончить свои дни без заботы о завтрашнем дне и вечной борьбы с глупцами».— писал ои одному из своих друзей. Но и последние годы жизни Гогена полны борьбы и нужды. Со свойственной ему резкостью Гоген портит отношения с поселенцами-французами. затевает сложную борьбу с местными колониальными властями.
Его преследуют, обвиняют в тяжких грехах… Он неизлечимо болен. И всё равно художник чувствует себя счастливым в этом краю. Живет среди полинезийцев в бамбуковой хижине изучает религию, мифологию племени маори. Он восхищен и самими таитянами — жизнерадостными, радушными, беспечными. Их жизни, их красоте и посвящает он свои работы. Пишет соседей, друзей.
-Было так просто писать вещи такими. какими я их видел.—сообщал он —класть без намеренного расчета красную краску рядом с синей. Меня завораживали золотистые фигуры в речушках или на берегу моря. Что мешало мне передать на холсте торжество солнца?»
Почти все. что было создано в Полинезии, художник отсылал в Париж известному торговцу картина Воллару. Картины Гогена появлялись на выставках, постепенно разрушая стену непонимания, которая возникала между творениями художника и зрителями.
Умер художник в мае 1903 года и был похоронен на острове Доминик.
Татьяна СЕДОВА
Французские мастера из Америки.
В Петербурге открылась выставка «Рисунки французских мастеров из Библиотеки Пьерпонта Моргана (Нью-Йорк)». Выставка рассказывает не о французском рисунке. А о том, как богатая, но слицжом молодая Америка скупала европейское искусство и как благодаря этому сохранились богатейшие коллекции сильно обедневшего Старого Света. История не новая, но не потерявшая своей актуальности. Пьерпонт Морган (1837-1913) — из тех самых «владельцев заводов, газет, пароходов», которыми пугал советских детей Маршак. Заводы были сталелитейными, а место пароходов в империи Моргана занимали четыре из шести американских железнодорожных компаний. К тому же отец оставил Моргану в наследство знаменитый международный банкирский дом.
Королева красоты. 1896 год
Сперва страсть к коллекционированию магнат удовлетворял собиранием редких рукописей, документов, старинных книг. А незадолго до смерти, в 1910 году, он стал покупать рисунки старых мастеров. Подойдя к делу с истинно американским размахом, Морган приобрел знаменитую коллекцию английского художника Чарлза Фэрфакса Мюррея (1500 листов), что сразу сделало его самым богатым коллекционером европейского рисунка на континенте. Французский рисунок — не самая сильная часть собрания Мюррея. То, что для показа в России была выбрана именно она, можно объяснить либо сформированностью самой выставки (она уже экспонировалась в 1993 году в Лувре), либо исключительной любовью русской публики к французам. Последняя должна быть удовлетворена: соотношение того, что ей хорошо знакомо, с тем, что известно понаслышке, почти идеальное. Для традиционалистов — богатый, но скучноватый XVIII век, для авангардистов — Дега, Гоген, Сезанн, для понимающих толк в искусстве, лучшее, что есть на выставке: маньеристы.
Сама по себе выставка «Импрессионисты и классики XX века», среди которых хрестоматийные авторы Ренуар и Гоген, Дали и Модильяни, Кандинский и Шагал, — уже сенсация. В большинстве своем надежно забронированные в частных собраниях шедевры после мимолетного предаукционного явления публике, поменяв хозяев, опять станут недоступными для народов. Исключением разве что станет покупка на аукционе картины музеем. В российском контексте это может выглядеть так: а вдруг новые русские помогут вечным русским и приобретут за сотни тысяч долларов, допустим, «Клоуна-художника» Марка Шагала в дар Отечеству и конкретному музею?
Аве Мария
Гоген отсек ухо другу
Двое исследователей из Гамбургского университета, один из них Ханс Кауфман, считают, что история о том, как Ван Гоr отрезал себе ухо, — всего лишь легенда. На самом деле, считают ученые, мочку уха ему отсек его друг Поль Гоген, пишет «Newsru.com». В вышедшей недавно книге «Ухо Ван Гога: Поль Гоген и заговор молчания» они выдвигают следующую версию: опытный фехтовальщик Гоген отсек ухо Ван Гога, защищаясь от нападения. Потом оба художника замолчали эту историю, поскольку в противном случае Гоген попал бы в тюрьму. Инцидент произошел в 1888 году в Арле на юге Франции. По версии Кауфмана, у Ван Гога произошел припадок болезни, делавшей его агрессивным, и он набросился на Гогена, который заявил ему, что решил уехать. Тогда Гоген отсек мочку его левого уха, хотя неясно, было ли это сделано случайно или намеренно. Кауфман полагает, что косвенное подтверждение этой теории есть, в частности, в письме Ван Гогa его брату Тео, где он пишет: «К счастью, Гоген пока не вооружен пулеметом или другими опасными военными машинами’.’ Согласно позициальной версии, Ван Гог припадке душевной болезни отрезал себе мочку уха бритвой после ссоры с Гогеном. Сведения о происшествии 23 декабря 1888 да исходят от Гогена и от полицейских Арля. Последние обнаружили окровавленного Ван Гога утром 24 декабря и доставили его в больницу. По их данным, Ван Гог показывал кусочек завернутого в газету уха знакомой проститутке по лени Рашель. Впоследствии весь этот эпизод из жизни голландского художника был сочтен одним из признаков нараставшей душевной болезни, которая, в конце концов, привела его к самоубийству. Версия Поля Гогена гласила, что два друга-художника поссорились, Гоген вышел из дома и отправился ночевать в близлежащую гостиницу. Оставшись один Ван Гог отрезал себе мочку уха. По мнению исследователей после инцидента Гоген выбросил рапиру в Рону. Они считают, что Гоген, больше никогда не видевший Ван Гога, раскаивался в содеянном. потом он написал свою версию «Подсолнухов» в 1901 году в память об умершем друге.
В каире вмузее Махмуда Халиля открылась Большая выставка живописи. «Гвоздем» экспозиции считается полотно Поля Гогена под названием •Жизнь и смерть». Музей оценивает стоимость картины в 50 миллионов долларов.
На снимке: работа знаменитого французского художника.
Игорь ДОЛГОПОЛОВ, заслуженный деятель искусств РСФСР
Непривычная стужа поразила Париж. Стоял промозглый февраль 1886 года. Столица словно поседела от инея. Человек брел по узким улочкам. Снежинки таяли на его смуглом лице. Зябко. Потертая куртка, реденькая борода, угловатые брови заиндевели. В глазах с тусклыми белками мерцала отроческая неприкаянность. Тяжелое ведро с клеем, громоздкий рулон афиш, собственные гулкие шаги по предрассветному городу казались дурным сном. Как он, Поль Гоген, совсем недавно удачливый биржевой маклер, отец благополучного буржуазного семейства, докатился до этой бездны? Нет, пусть пророчит Гобсек, что в талант можно верить до тридцати лет. Он докажет всем недругам, что будет, будет художником и в свои сорок… Холодный ветер гнал по скользкой мостовой обрывки газет, мерзлый мусор. На обледенелом тротуаре валялась кем-то брошенная кукла в грязном, заляпанном голубом платьице. Ее блеклые кудри примерзли к каменным плитам.
Безлюдно, сумеречно.
Внезапно Гоген остановился. Перед ним возникла роскошная витрина. Газовые рожки освещали развешенные и разложенные предметы туалета. Хитроумно заплетенные локоны и шиньоны. Выставка париков — иссиня-черных, каштановых, рыжих. В овальных пунцовых атласных картонках вздымалось воздушное белье, лежали ажурные чулки, сверкали флаконы парфюмерии. В этом своеобразном храме моды был свой алтарь. В самом центре витрины, обрамленной позолоченным багетом, застыл манекен. Глубокое декольте прикрывал сиреневый шифоновый шарф. Изящная дама с тонким носиком и наклеенными ресницами смотрела на Гогена наивными стеклянными бирюзовыми глазами. Матовые бледные щеки с наведенным томным румянцем, пепельно-серебристый парик с наброшенными кружевами, фальшивые бриллиантовые серьги, чарующе улыбающиеся ядовито-малиновые губы — все, все будто шептало, звало: «Купи, купи, купи».
Раздался тихий детский плач. Живописец оглянулся. Ледяные сосульки свисали с водосточных труб, украшали белым гипюром пухлых амуров, держащих лиру у парадного входа. Дряхлая старуха в черном рубище, стуча железной клюкой, тащила на горбатой спине мешок, набитый нищим скарбом. За ней ковыляла девочка в рваном, ветхом платке, накинутом на худенькие, угловатые плечи. Она дрожала и жалобно всхлипывала от стужи. Внезапно малютка замерла. Увидела валявшуюся куклу. С трудом оторвала ее ото льда. Клок светлых волос так и остался прилипшим к тротуару. Малышка обняла куклу. Прижала ее к сердцу. Догнала старуху.
Париж просыпался. В сизом волглом тумане возникали серые тени людей. Они спешили на работу. Звонко цокали копыта ломовых лошадей, тянувших громоздкие фуры. Пахло снегом и зловонными испарениями из решетчатых окон густо населенных полуподвалов. Меркли тусклые полуразмьтые блики фонарей. Наступало утро.
Взгляд Гогена вновь упал на витрину.
«Как это схоже с Салоном искусств,— подумал художник.— Та же фальшь и пошлость. И мы еще пытаемся прорваться в это царство напомаженных манекенов. Это, наверно, так же бесполезно, как переделать вкусы буржуазных обывателей. Ведь они освистывали сперва всех тех, кого не понимали. Потом, словно очнувшись, превозносили их шедевры. Старая история. Хамство продажных писак, глумление невежд, кичливая вежливость салонных львов, этих виртуозов изготовления приторных сладостей — всех кабанелей, жеромов…»
Площадь Северного вокзала захлебывалась от шума. Сотни фиакров, экипажей, колясок мчались мимо Гогена. В них восседал Париж дельцов, кокоток, маклеров, рантье.
Вот и афишный щит. О чем только не кричала, орала, сюсюкала, нашептывала реклама с этой огромной стены! Все прелести Парижа были готовы к услугам. Мишурная роскошь варьете, кабаре, ресторанов лезла в глаза. Манила. Распевали модные шансонетки. Призывно дразнили аппетит редкостные яства. Поль Гоген был голоден и зол. Он поставил, нет, бросил ведро. Клей пролился на снег. Поль развернул громадную литографию. «Мулен Руж» звал полюбоваться на феерические арабески поразительной Ла Гулю и ее партнера Валентина Бескостного. Кабаре «Элизе Монмартр» угощало вас невиданно шикарным канканом. Лучшие остэндские устрицы — гастрономические ужины в ресторане Друана на площади Гайон.
Проезжающая карета обдала грязью Поля Гогена. Он доклеил последний плакат работы Тулуз-Лотрека, изысканного знатока сих мест.
Гоген незаметно проскользнул мимо консьержки и поднялся в мансарду. Пустая, холодная мастерская. Посредине железная кровать. На солдатском одеяле оранжевая гитара. Деревянная фигурка женщины на подоконнике. Мольберт, палитра, холсты говорили о том, что здесь живет художник. Поль швырнул ведро в угол, кинул на пол огромную клеевую кисть. Упал на кровать.
Ледяной ветер открыл окно. Мокрый снег влетел в студию. Лицо Гогена стало свинцово-серым. Казалось, невзгоды сковали сильного крепкого человека.
Надо бежать…
Проскрипела дверь. На пороге мастерской возник маленький старичок со сморщенным, как печеная груша, личиком. Папаша Танги известный художественному миру маршан. В его убогой лавочке на улице Клозель были собраны прекрасные холсты Писсарро и Сезанна, Ван Гога и Гогена. Его считали чудаком, но он боготворил этих художников и благоговейно любил их картины. Парижский покупатель по понимал искусства этих новаторов, и полотна лежали в штабелях, стояли на стеллажах. Ждали своего часа.
…Гоген спал. Тяжелая рука его свесилась до пола. Большое тело лежало ничком. Порою вздрагивало во сне. Тогда тихо лепетали струны гитары, прижавшейся к художнику.
Почему пришел папаша Танги? Да потому, что не перевелись на свете добрые души. Само сердце привело сюда старика. Он осторожно положил на колченогий стул сверток с красками. Конверт с франками. Закрыл окно. Поежился от стужи. Печально оглядел сиротливый мольберт, высохшую палитру с окаменевшими колерами. Чистые холсты на подрамниках, прислоненные к сырой стене. Вздохнул и исчез. Крохотный ласковый ангел в разбитых, стоптанных башмаках.
Живописцу сорок три года. Он не дилетант, увлекающийся и искусством. Поль Гоген — профессионал. Его знают. Но официальный Салон для него закрыт. Фортуна, старшая сердитая сестра его музы, непризнала картин художника.
Давным-давно оставлена семья. Мастер скитается по чердакам мансард и пишет, пишет свои пока никому не нужные холсты. Даже решение покинуть Париж, принятое пять лет тому назад, до cих пор нереально. Нет средств.
«Когда же я смогу начать вольную жизнь в дебрях? — говорит он ДРУГУ де Хаану,— Это долго тянется… Никто не хочет помочь. Пусты помирает».
Однажды живописец предложил доктору Шарлопену купить 38 картин и пять керамических сосудов за 5 тысяч франков. Солидный врач долго рассматривал странные, хотя и красивые полотна и вежливо отказался. Он тяжело вздохнул, у него было больное сердце. Наверно он бы не пережил мгновения, когда узнал, что эта коллекция позже I оценена в 30 миллионов франков.
Шесть тысяч за один франк. Вот это сделка!
Таковы гримасы Рока.
Вспомните Северный вокзал и живописца, клеящего афиши, с тех пор прошло пять лет. Наверно, не самых легких в жизни художника Представьте, сколько горечи, отчаяния, обид накопилось в Гогена. Но он был непреклонен. Многие считали его высокомерным. А ведь ключ таного поведения был весьма несложен. Мастер знал цену своего дара. Не больше и не меньше. Впрочем, его характер весьма, весьма непрост.
Старая гвардия импрессионистов (кроме Дега) не всегда одобряла эксперименты художника. Но упрямый и гордый Поль Гоген одн» сказал Винсенту Ван Гогу:
«Если Писсарро и прочим не нравится моя выставка, следовательно она полезна мне».
Портрет Винсента.
Как видите, Гоген был не очень общителен и терпим.
В прессе порою появлялись статьи, в которых очень категории звучало слово «гений». Допустим на миг, что это преувеличение, свойственное журналистам.
Однако прочтите, что писал о Поле Гогене в 1891 году в «Мерки Франс» Альбер д’Орье:
«О, власть имущие, если бы вы знали, как потомки будут вас проклинать, поносить и осмеивать в тот день, когда у человечества откроются глаза на прекрасное! Проснитесь, проявите хоть каплю здравого смысла, среди вас живет гениальный декоратор…»
Нельзя не назвать это эссе молодого искусствоведа пророческим. Доля правды была в нем заложена.
Но слишком велика была сила буржуазной рутины и стереотипов
Наконец судьба улыбнулась Гогену. Устроенный аукцион обеспечил необходимую сумму франков. Отъезд был назначен.
Утро. Уголок скромного кафе. На столике две чашки кофе. Встретились два друга — Поль Гоген и Шарль Морис.
Тишина. Страшная усталость подавила мастера. Цель близка, но ожидание было чрезмерно.
На Шарля безучастно глядели холодные, голубые, прикрытые тяжёлыми натеками век глаза художника. Ноздри изломанного, крючком носа вздрагивали. Узкий покатый лоб прорезала глубокая вертикал морщина. Резкая, как трещина. Прямые, твердые, сухие губы жёстко сомкнуты. Рыжеватая редкая борода обрамляла массивный подбородок.
Гоген надменно молчал. Вдруг на мертвенно-бледном лице бежала гримаса отчаяния. Внезапно он спрятал в ладони искажённое болью лицо и разрыдался. Пряди волос упали на руки. Он задел ло чашку кофе. Черная жижа растеклась по белизне скатерти.
Шарль пытался утешить друга. Напрасно.
— Я не мог содержать семью и одновременно следовать своему призванию. Я тогда выбрал призвание, но и тут провалился. Никогда я не был так несчастлив.
Проводы.
Знаменитый поэт Стефан Малларме произнес:
— Давайте без обиняков пожелаем Полю Гогену благополучно вернуться обратно, а одновременно выразим наше восхищение тем, как самоотверженно он в расцвете сил ищет обновления в дальних странах и в глубинах собственной души.
Когда все обычные в таких случаях выспренние и трескучие комплименты были сказаны, слово предоставили виновнику собрания.
-Я не могу говорить долго и красиво. Некоторые из нас уже создали шедевры, которые завоевали большую известность. За них и за будущие работы!
Гоген ясно представлял грядущую встречу: либо он привезет нечто значительное, либо тупик. Наступал рассвет следующего дня. Друзья проводили его на Лионский вокзал.
Заметьте, что на вокзале отсутствовали его бывшие коллеги импрессионисты. Не было даже Дега, который неизменно привечал мастера. Кстати, не только Дега заметил и оценил редкостный талант нового живописца.
«Искусство Гогена,— признается великий скульптор Аристид Майоль,— было для меня откровением… Посмотрев понтавенские картины (ранние полотна Гогена,— И. Д.), я почувствовал, что смог бы работать том же духе. Я сразу сказал себе, что был бы удовлетворен своей работой. если бы ее одобрил Гоген».
Но Париж есть Париж. Раздался гудок паровоза. День-два в студиях кафе посудачили, посплетничали о беглеце и… забыли о нем. Вдогонку словно прозвучали слова уже ушедшего из жизни Винсен-Ван Гога:
«Гоген — это удивительный художник… Это друг, который учит вас понимать, что хорошая картина равноценна доброму делу… Общаясь с ним, нельзя не почувствовать, что на художнике лежит определенная реальная ответственность».
Корабль «Океания» отбыл из Марселя 1 апреля 1891 года. Но это была не шутка. На карте стояла судьба.
Тропическая ночь глядела на мир широко открытыми глазами ярчайших звезд. Старый парусник «Вир» вползал в тихую лагуну. Колючие тёмные коралловые рифы пропустили корабль. Дряхлый его корпус содрогался от усилий изношенных машин. Порою казалось, что убогая посудина вот-вот развалится. Но долгое плавание осталось позади. Ржавый тяжелый якорь, мирно спавший три недели, наконец бултыхнулся в маслянистую фиолетовую воду лагуны. Загремели цепи. Гогену показалось, что он сбросил оковы. Перед ним из мрака восставал диковинный мир. Теплый муссон дохнул пряным ароматом. Огромная живая стена багряных цветов опоясывала берег. Ветер промурлыкал обрывки песен. В звездном мраке высился сумеречный великанский конус острова. «Вир» застопорил в полумиле от порта. Хриплый тоскливый гудок прорезал душную тишину. «Прощай, Европа!»— подумал новый Одиссей. Но как не похож был художник Гоген на хитроумного героя мифов! Он был наивен. Мечтал убежать от самого себя. Не знал, что нельзя выскочить из своей эпохи и оказаться в другом временном измерении.
Баркас доставил Поля и его скудный багаж в порт. Художник ступил на желанную землю Таити. Ему приветливо моргали одинокие огоньки бессонных окон. Острые листья пальм мерно покачивались, словно говорили: «Здравствуй, Гоген». Душа мастера ликовала, вот она, стопица Таити — Папеэтэ. Рассветало. По неостывшему песку скользили босоногие, призрачные, как ему казалось, тени девушек в просторных одеждах, юношей в белых рубашках и набедренных пестрых юбочках набивного ситца. Море лепетало свою немолчную песню. Это была сказка.
Но очарование исчезло, как пришло. Заря обозначала приземистую нудную вереницу лавчонок и кабаков. Прижавшись друг к другу, застыли неказистые кирпичные дома. Рядом прислонились дощатые бараки. Перед ошеломленным Гогеном предстал городок в своем нелепом провинциальном убожестве. И когда позже живописец увидел чванливые фигуры портовых чиновников — своих соплеменников — в белых пробковых шлемах, столкнулся с их вежливо наглыми взорами, понял, что жизнь на далеком острове будет непростой. Но он не ведал и не мог предвидеть, как невыносимо сложно и унизительно станет ожидающее мечтателя испытание. Пока же он верил в свои грезы, вскрывалась новая страница в жизни Гогена. Он должен доказать Парижу свою правоту, свою силу.
9 ноября 1893 года. Улица Лафит. Галерея Дюран-Рюэля. Вернисаж выставки Поля Гогена. Около сорока таитянских полотен — радуга нежных цветов. Автор сам был поражен колористическим богатством своеro труда. Его уверенность в грядущей победе отражена в письме к скептической супруге Метте, живущей с детьми в Копенгагене: Вот теперь я узнаю, было ли с моей стороны безумием ехать на Таити».
Легкая ирония в ожидании триумфа.
Рано-рано утром Гоген последний раз прошел по анфиладе зал. В тишине особо ярко звучала музыка картин. Художник проверил эти-4, поправил кое-где развеску, протер еще раз любовно свои полотна. Ведь это были его дети, плоды любви и мечты, Днем разнаряженная публика заполнила экспозицию. Было шумно и как всегда, весело. Обычное оживленное начало. Рукопожатия, объятия, поцелуи. Улыбки дам.
Но к трем часам все стало ясно. Провал. Гогена встречали пустые, скучающие глаза. Знакомые отворачивались, боясь столкнуться с автором. Один Эдгар Дега громогласно хвалил Гогена. Поздравил с успехом. Но это была малая капля в море равнодушия, непонимания и злобы. Дa, злобы серых, завистливых людей.
Шарль Морис (вспомните сцену в кафе перед отъездом Гогена на Таити) не отходил от Поля Гогена. Позже он написал: «Провалились все грандиозные планы Гогена. Разве не мечтал он о роли пророка? Разве не уехал он в далекие края, когда посредственности отказались признать его… Надеясь по возвращении предстать во весь свой рост, во всем величии…»
вдруг фиаско.
Живописец терпеливо вынес все страдания. Он не сомневался в своей правоте.
В этом был весь Поль Гоген.
«Он улыбался. Спокойно спрашивая всех друзей, какого они мнения, и без малейшейгоречи отвечал непринуждённо на задаваемые вопросы…Провожая в конце злополучного дня до дверей выставки, он упорно молчал, хотя Дега продолжал восторгаться его холстами. Когда ззнаменитый мастер хотел прощаться, Гоген снял со стены резную трость своей работы и подал ему её со словами: -Месье Дега, вы забыли вашу трость.»
Зловещий парадокс заключался в том, что через определенное время, отмеренное судьбою, все экспонаты стали гордостью лучших музеев мира. К счастью, многие из выдающихся шедевров находятся в собраниях нашего Эрмитажа и Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, в том числе «Таитянские пасторали» и «А, ты ревнуешь?», «Сбор плодов». Наша коллекция Гогена — одна из самых выдающихся в мире.
Надо сказать, что не только Дега восхищался таитянской сюитой невольного странника.
Октав Мирбо писал: «Оживают мифы. Гоген так тесно сжился с маори, что их прошлое стало для него своим. Вот они, его картины, излучающие своеобразную красоту…»
Газетчики дали волю своим перьям: «Подробно писать об этой выставке — значит придавать чрезмерное значение этому фарсу».
Ловко?
Ведь то был не фарс, а трагедия. Выставка обозначила крах всех надежд на благополучие или хоть на какую-то обеспеченность.
Лишь Дега купил картину из серии «Хина». Холст «Таитянские пасторали» приобрел русский коллекционер. Молодой Воллар взял холст, изображавший таитянку в кресле-качалке. Словом, только четвертая часть произведений Гогена была распродана.
Гоген решил немедля вернуться на Таити. Но судьбе было угодно задержать, помучить художника в Париже. Он пишет в эти горестные месяцы книгу «Ноа-Ноа», что означает по-таитянски «Благовонный».
28 июня 1895 года вечерняя газета «Суар» опубликовала статью под скромным заголовком «Отъезд Гогена»:
«Завтра большой художник покидает Париж и Францию, не надеясь вернуться… Все… препятствует, включая неприязнь власть имущих и ненависть посредственностей… Так с какой стати требовать от него, чтобы он продолжал мириться с нелепыми и несправедливыми условиями, раз он не может рассчитывать на поддержку общества, которое благоволит только богатым, он не может и служить ему… Ведь это факт, что ему закрыли вход во все официальные салоны искусства и отказались использовать его творческий гений. Зачем же оставаться здесь?»
8 сентября 1895 года пароход «Ричмонд» вошел в лагуну Папеэтэ. Гоген во второй раз прибыл на любимую землю, чтобы уже не покинуть ее никогда.
Вечерело. Багровый диск солнца катился в лиловое марево, стоявшее над горизонтом. Теплый бриз шевелил море. Лагуна искрилась оранжевыми, алыми бликами заката. Гоген устало брел вдоль набережной. Ему было страшно: Он искал этот рай. Напоенный запахом диковинных цветов, населенный наивными людьми. Он вдыхал чистый воздух, слушал пение птиц. Дикая, почти первозданная природа окружала очарованного художника.
Ему казалось, что дивная фантазия стала фактом.
Но он не убежал от Европы. «Цивилизация» встретила Гогена на далеких островах. Ее жестокий, неприглядный лик, улыбчивый и равнодушный. не оставлял его ни на минуту. Можно было покинуть Париж, казалось, разделаться с этими суетными и пустяковыми буднями, в которых царили чистоган и пошлость. Но как уйти из самой страшной тюрьмы — от самого себя? Живописец грезил бросить, забыть все. И глумливые усмешки вернисажных завсегдатаев, и липкие и неотвязные вопросы газетных писак, и нищету духа роскошных салонов, где раскрывалось все убожество угодливой красивости, заключенной в позолоченные рамы, издевки буржуазных мещан и зевак. Думалось, что see это было так далеко за океаном.
Однако ничто не ушло.
Конечно, бывали считанные счастливые месяцы там, в заброшенном в зеленых дебрях селении. Тогда Поль Гоген блаженно ощущал всю прелесть музыки тишины. Раскованная, счастливая душа художника словно выпевала один холст за другим. На картинах возникала воплощенная мечта живописца. Ласковые люди. Их немудреный быт. сборы плодов. Простота и нежность их общения друг с другом. На первых порах казалось, что островитяне были так близки к библейским Адаму и Еве. Но это был лишь мираж. Один клочок бумаги пришедший из Парижа, одна беседа с чиновником да просто косые взгляды местной » белой элиты», взиравшей пренебрежительно на нищего гордеца, чудака, возомнившего себя ровней,— все это мгновенно возвращало Гогена из мира грез к реалиям. Как немного надо было, чтобы разбить хрустальный храм, который придумал сам мастер. Тогда наступали часы отчаяния. Тогда сама смерть заглядывала в хижину.
Солнце ушло в сизую мглу. Зажглись фонари. Нехитрые тени и свет островных вечеров. Крошечные кабачки. Высверки бликов на темной посуде. Немудреные украшения женщин. Томные звуки маленьких оркестриков… Европа принесла на острова алкоголь, болезни и власть денег. Первобытная тишина, которая мнилась Гогену, давно растаяла в сухих постукиваниях канцелярских счетов, «ремингтонов», в гулком вое пароходных гудков. Круг замыкался.
• Надо бежать»,— подумал Гоген.
• Куда?» — ответил шепотом шорох пальмовых листьев.
…Гоген получил письмо от друга: «Если ты вернешься теперь, есть угроза, что ты испортишь процесс инкубации, который переживает отношение публики к тебе. Сейчас ты уникальный, легендарный художник, который из далеких Южных морей присылает нам поразительные, неповторимые вещи, зрелые творения большого художника, уже по-своему покинувшего мир. Твои враги (как и все, раздражающие посредственность. ты нажил много врагов) молчат, они не смеют нападать на тебя, даже подумать об этом не могут. Ты так далеко. Тебе не надо возвращаться… Ты уже так же неприступен, как все великие мертвые; ты уже принадлежишь истории искусства».
Пока Гоген получил этот ответ Даниеля де Монфреда, он и сам давно пришел к тому же выводу. С трогательным смирением он пытался утешить себя тем. что. даже если нельзя вернуть здоровье, это еще не беда, только бы удалось прекратить боли. «Мозг продолжает работать, и я снова примусь за дело, чтобы трезво попробовать завершить то, что начал. Кстати, в самые тяжелые минуты это — единственное, что мешает мне пустить себе пулю а лоб».
Атуона. Сентябрь 1902 года. Живописец записывает свои мысли об искусстве. В них все его пристрастия и неприятия. Мечты и надежды.
Хижина Гогена. Зеленый шум пальм, отдаленный глухой рокот прибоя. Бежит перо.
«Энгр умер и, вероятно, был плохо зарыт, потому что он сейчас стоит в полный рост, и уже более не как официалная персона в мире художников, но выделяясь из общих рядов… Слава богу, есть ещё Коро, Домье, Курбе, Мене, Дега…»
Мастера-композиторы. в полотнах которых звучит Природа, народ, время. Это гордость искусства Франции.
Примечательно, что из плеяды исслдователей Эдуарда Мане назван лишь Эдгар Дега. И не потом,что он был верный друг и поччитатель Гогена. Он, в отличии от всех импрессионистов создавал свои шедевры преимущественно не в упор с натуры, а в студии. Дега был мастер синтеза.
…Гоген был очень музыкален. Хорошо пел, превосходно играл на мандолине, гитаре. Но не это было, конечно, главное. Живописец обладал редкостным даром видеть, а главное—слышать несравненную гармонию природы.
«Будьте уверены,— писал Гоген,— что живопись красками уходит в сферу музыки. Расположение цветов, света и теней порождает особый порядок впечатлений. Это можно назвать «м у з ы к о й картин».
Вглядитесь в его холст «Таитянские пасторали», и вы услышите звук флейты, окрашивающий весь гармонический строй полотна. И хотя цвета в картине предельно напряжены, в созвучии они составляют прекрасную мелодию, цельную и чарующую. Здесь ничто не кричит и напрочь отсутствует диссонанс, хотя, повторяю, колера невероятно контрастны. Это секрет загадки, которой владел Гоген.
И он это знал.
«Я люблю представлять себе, что было бы, если бы Делакруа появился на свет тридцатью годами позже и предпринял, с его счастьем, и особенно с его гением, борьбу, которую осмелился начать я.
Какой ренессанс был бы теперь!»
К сожалению, как бывает часто в истории искусств, сам Поль Гоген, родившийся в 1848 году и трагически окончивший свой путь в 1903 году, не успел решить до конца поставленную им задачу.
Мечтатель и изгой, Гоген искал здесь, на островах, осуществления своих грез. Он хотел выразить пластически единение Человека и Природы. Ведь современная ему цивилизация уже тогда, с ее огромными городами, грохотом и круговертью, фатально начинала разрывать эту целебную связь.
Естественно, Поль Гоген смутно представлял себе грани жизни Запада нового века. Но он чувствовал на себе все усиливающуюся зловещую власть чистогана. Видел особенно зримо здесь, на архипелаге, угнетение и унижение человека человеком.
Интуитивно в своих полотнах живописец проповедовал изначальную чистоту, добро, необходимость связей рода людского и самой земли. Он свято верил, что красота и гармония способны излечить многие раны человеческие. Может быть, его грезы наивны, но они продолжают быть современными и звучат сегодня как никогда.
Ощущал ли свою роль Гоген? Чувствовал ли он меру своих опытов?
Вот что как-то начертал художник:
«Я работаю все больше и больше, но до сих пор делаю одни лишь этюды, которые все накапливаются. Если они мне не пригодятся, ими могут впоследствии воспользоваться другие».
Вчитайтесь, и вы явственно услышите в этих коротких, полных благородства, внутренней душевной чистоты и скромности словах эхо ухода великого художника. Их сказал Поль Гоген. Мастер, оставивший роду людскому десятки жемчужин искусства.
Шаткая деревянная кровать. Она украшена диковинной резьбой. Таитянским орнаментом, листьями манго, фигурами людей и зверей. На смятых подушках страшное лицо Гогена. Неузнаваемое от тяжких мук. Одутловатое, отечное. Седая борода, короткие, прилипшие к крутому лбу волосы, запавшие некогда острые глаза еле мерцают. Дыхание прерывисто.
Но лежа, почти слепой, он через силу пишет.
С террасы виден лес кокосовых пальм, мерно покачивающихся в волнах пассата. Тихо. Где-то в зеленой гуще тоскливо вскрикивает неведомая птица. И опять тишина. В луче вечернего солнца беззвучно пляшут черные мошки. Скрипит перо. «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я не прав, называя себя дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так. Ведь в моих произведениях их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое творчество и неповторимо… Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то малое, созданное мною, что дейтвительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став полезно для других, когда-нибудь вырастет во что-то большое?»
За тысячи километров от Франции, на затерянных в огромн океане Маркизских островах, в местечке Атуоне угасал Гоген.
Проскрипела лестница. Пришел врач. Единственный на всем архипелаге. Он с трудом перевернул тяжелое тело. Долго вслушивался в едва улавливаемый трепет сердца. Сделал укол. Один, другой. Выдавил улыбку. Сказал: «Крепись, старина».
Художник знал все. Он давно уже был живой труп. Он никогда не мог забыть слова из письма своего парижского друга Даниэля де Монфреда. Вот и сейчас, когда ушел доктор, Гоген взял с табурета, уставленного склянками с лекарствами, шприцами, небольшой конверт, одел очки в тонкой железной оправе. Прочел…
Откуда-то из жаркого, зыбкого марева Гогену явились темные своды парижской биржи. Он проник в этот храм золотого тельца. И все маклеры, принимали участие в служении этому кумиру. Глухой рокот толпы. Вскрики. Звучали обрывки чисел, цен акций. В самом возддухе биржи витали призрачные и невидимые боги того жестокого мира доллары, франки, фунты стерлингов. Их щупальца достигают любую точку планеты. Вот они шевелятся у самого его ложа. От них не уйти.
Но Гоген познал тайну свободы. Он умрет. .
Ведь дело, которое он задумал, сделано.
Гоген напомнил Европе, что, кроме беличьей карусели и лихорадочной погони за Фортуной, а говоря проще, за чистоганом, есть еще тишина, наивные и чистые люди, добрые и приветливые, есть, наконец, наша мать-Земля, о которой забыли все эти участники грандиозной человеческой комедии. Ведь в сутолоке городов, шуме и визге машин не слышен голос Природы.
Из радуги солнечных отблесков словно выплыли славные лица детей — Сюзанны, Поля; они смеялись и звали его домой. Вдруг набежал сумрак, и Гогену явилась истеричная супруга Митти. Он услышал визгливое «безумец, бездельник», и поползли из тени лоснящиеся рожи ее родичей, копенгагенских толстосумов. «О, как они меня ненавидят»,— только успел подумать художник, и ослепительный высверк заставил его вздрогнуть… Боже, как блестит, как нудно звенит золото. Нет. То пылают закатные блики.
В вечернем сиянии зари появились двое: элегантный, сдержаный Эдгар Дега и Ла Гулю — блистательная звезда «Мулен Ружа». У в руках по одной белой гардении.
«Почему две? — мелькнуло всознании.— Разве я умер?»
Теплые рукопожатия, поцелуи.
«Я куда-то уезжаю».
Кто-то надел на голову Гогена венок из цветов. Нежное касание юных рук вахине Теха’амане, таитянки. Воскресло счастье. Благоухают Ноа-Ноа.
Внезапно он услыхал журчащий детский плач. Малютка протягж ему свою любимую куклу в заляпанном грязью голубом платье. Раздался стук железной клюки, и из сумерек выползла старуха, за спиной у нее громоздился мешок… Призывно и приторно улыбнулись розово-ядовитые губы манекена с витрины мод.
Сладкий, дурманящий запах травы, ласковый шелест листьев кокосовых пальм, отдаленный лепет морского наката,- игра лучей солнца,горячие тени таитянского лета слились в теплый размытый поток.
Гогену показалось, что он идет по бесконечному зыбкому тоннелю. Как далек путь! Откуда-то из сиреневого света к нему бредут люди. Как колюча борода, как крепки объятия. Ван Гог. Рядом с ним — ми брат Тео. Они берут его под руки. Как легко стало идти! Все ярче свет. Вот и папаша Танги. Как добра его стариковская улыбка. «Откуда-то я слышу тихий звон?» — помыслил Гоген. И близко-близко ощутил запах лица матери. Она коснулась ого мокрой от слез щеки… И снова уже явственнее почувствовал звон цепей старого парусника «Вир» В последний раз увидел мерцающие огни Папеэтэ.
Якорь упал в океан…
Картину Поля Гогена «Натюрморт а л’Эсперанс»,’ написанную в память о Винсенте Ван Гогe, оценили в 10 миллионов фунтов стерлингов (15,4 миллиона долларов), сообщила британская «The Daily Telegraph». Это полотно, которое хранилось в частной коллекции и не выставлялось с 1969 гада, Гоген написал в 1901 году на Таити. На картине изображены подсолнухи — частая тема в творчестве Ван Гога (вособенно известна картина «Ваза с 12 подсолнухами», хранившаяся в Новой Пинакотеке). Первые подсолнухи Ван Гог нарисовал в Арле, где они жили с Гогеном летом 1888 года. Одна из картин украшала cпальню Гогена.
