Чижиков Виктор
Далеко не все классики имели счастье увидеть свой двадцатитомник. Виктору Чижикову (в просторечье — Чижу) повезло. Он его увидел, пощупал и даже подписывает на память друзьям «В гостях у Виктора Чижикова» — так называется серия — собралась приличная компания А.Барто, С.Михалков. Д.Родари, Ю.Коваль, К Чуковский. Н.Носов. Э.Успенский… На днях книжкой «Обо всем на свете» редакционно-издательское объединение «Самовар» завершает единственное в стране, а может, и в мире, двадцатитомное издание произведений художника.
Некоторые могут спросить, это кто такой Чижиков? Не Шилов же и не Глазунов в 20 томов.
На самом деле Виктора Чижикова вы хорошо знаете. Помните олимпийского Мишу. Его придумал Чижиков!
Кстати, Чижиков мог бы стать тогда и первым художником-миллионером в нашей стране. Но не стал. Потому что у нас не принято было платить за работу столько, сколько положено за этим бдительно следили.
— Виктор Александрович, скажи, теперь можно, а почему ты тогда не стал миллионером, ведь придуманный тобой символ покорил мир, и его покупал весь мир!
— Перед Московской олимпиадой был объявлен конкурс на олимпийский талисман. Как-то под настроение заперлись в мастерской и стали фонтанировать и фантазировать. Я нарисовал нескольких мишек, в том числе и мишку-матрешку. Нафантазировали по нескольку листов, отнесли куда надо да и забыли. А потом меня ошарашили: «ЦК утвердил твой эскиз!». Заметь, не оргкомитет Олимпиады, а ЦК КПСС! Кто-то из моих друзей как-то вычислил сколько я мог бы получить в любой нормальной стране. Выходила кошмарная цифра: проценты от рекламы, от товаров с символикой и т.д. Но со мной заключили лишь трудовое соглашение будто я подрядился им окна мыть И заплатили по расценкам Союза художников, как за уникальную графику — в квадратных сантиметрах. И набралось квадратных сантиметров аж на тысячу двести рублей! Багажник от «Волги- можно было купить.
— А сейчас как платят?
— По-разному Иногда никак. В Питере издательство «Комета» выпустило трехтомник Сергея Михалкова с моими иллюстрациями. Ему заплатили, а мне — нет. Ну понятно: у него есть сын Никита, мужик здоровый и авторитетный. А мой Санька — такой же тихий график, как папаша. самого бы, кто не обидел. К тому же он с педагогическими изданиями завязан — в драку не полезет…
— Сейчас многие художники жалуются на простои. Тебя эти проблемы не достают?
— Как работал, так и работаю. Конечно, рыночные отношения для нашего брата — не благо. Хорошему художнику надо хорошо платить — издатели это понимают и, ищут тех. кто согласен на любые условия В результате издатель выигрывает по мелочам, а книга и читатель проигрывают по-крупному. Надеюсь, со временем наши новые русские наберутся мудрости и поймут, что на художниках экономить не стоит.
— Скажи, а кому пришла светлая мысль — сделать двадцатитомник хороших детских книжек «в гостях у Виктора Чижикова?
— Идея зрела давно, но в те времена никто не решался: прецедентов не было. А потом возникло издательство «Самовар» с Эдиком Успенским и другими хорошими ребятами.
— Ты здесь выступил не только как соавтор знаменитых писателей, но и как автор трех книжек «Петя и Потап», «Наше вам с кисточкой» и «Обо всем на свете». Давно в тебе дремал писатель?
— В детские журналы «Мурзилка» и «Веселые картинки», в «Крокодил» художники не приносили готовые работы — несли «темы», идеи будущих рисунков. На «темных» совещаниях идеи либо принимались, либо отвергались. Многие мои коллеги рисовали по чужим темам. Я — всегда по своим. А в «Мурзилке- и «Картинках» даже стихи сам сооружал…
— Поэтому у тебя завязались отношения с Японией, и ты у них теперь известный детский писатель Чижиков-сан…
— Для японских детишек я придумал сказку с продолжением о Пете и медведе Потапе. Там вышло несколько книжек.
— «Тойоту купил?
— Нет. На «Панасоник», правда, дали: такой огромный ящик в «Березке» отхватил! Но в нем что-то не контачит, и он у меня стоит как монумент в честь соеетско-японского сотрудничества в области культуры.
— Виктор Александрова, у тебя никогда не возникало желания взять и сменить амплуа? И проиллюстрировать что-то нетленное. Ну
скажем, Пушкина?
— По-твоему Блок — тленный? А я, между прочим, иллюстрировал «Двенадцать». Говорят, интересная была работа. Но для того, чтобы работать над Пушкиным, надо в душе быть поэтом. А я этого в себе не чувствую. Вот в истории пугачевского бунта я вижу для себя зацепки и. наверное, смог бы что-то сделать. Но вообще — надо заниматься своим делом. Есть еще много идей. Например, сделать книжку о котах. О котах великих людей. Представляешь, кот Александра Македонского? Или кот Шаляпина, который стоит на сцене…
Однажды я прочитал рецензию на книжку с иллюстрациями Виктора Чижикова. Там была такая фраза: «Тонкий колорит виртуозных рисунков говорит о том, что художник чувствует цвет и умеет с ним работать…».
И вспомнил, как впервые в мастерской Чижа увидел на столе коробку с акварелью. Под каждой ванночкой с краской были аккуратные надписи: «красный» «синий», «зеленый»…
— Зачем это?
— Понимаешь, я — дальтоник,— просто сказал Чижиков, — это -главная трагедия моей жизни…
А рядом с красками лежал свеженький виртуозный рисунок с тонким колоритом, сделанный художником, который чувствует цвет и умеет с ним работать.
Игорь КАБАК, журналист
Накануне 65-летия Победы «Известия» вспоминают события Великой Отечественной войны. Сегодняшний собеседник—знаменитый художник, автор олимпийского Мишки Виктор Чижиков, который на протяжении многих лет сотрудничал с нашей газетой. Отец Виктора Александровича воевал на фронте сапером, а сам Чижиков-младший жил с матерью в эвакуации в Ульяновской области. О судьбе отца-архитектора и своем военном детстве, в котором были сладкая мороженая рябина, конный завод и сомнительные рисунки в тетради по арифметике, Виктор Чижиков рассказал обозревателю «Известий» Наталье Кочетковой.
В руках у Виктора Чижикова его портрет с отцом, сделанный незадолго до начала войны.
Пастух карандашей
Мой отец родился в Джанкое в семье обходчика железнодорожных путей. Его отец, а мой дед, Чижиков Иван Яковлевич, был взят в армию в 1914 году и погиб где-то в районе Галиции. Остался мой семилетний отец, его братья—Иван и Максим—и две старшие сестры Прасковья и Наталья. Надо было кормить семью, и потому моя бабушка постаралась как-то пристроить детей. Сыновей она отдала Крымскому хану в подпаски — присматривать за отарами овец. А отец очень любил рисовать. Так что ему купили альбом, Цветные карандаши, а потом наш знакомый татарин отвез отца в Бахчисарай и там сдал пacтyxaм под расписку.
И он рисовал ягнят, овец, пастухов. Однажды хан объезжал свои отары, зашел в хижину к пастухам и увидел там рисунки. Спросил, кто так рисует. Ему ответили, что мальчишка. Хан взял отца в Бахчисарайский дворец в ученики к татарским художникам. У них не принято было изображать человека, но отец научился разным восточным орнаментам. Потом его стали учить выпиливать эти орнаменты на костяных пластинах. Так незаметно для себя отец получил специальность если не ювелира, то уж точно мастера различных типов восточных opнаментов.
Потом пришла советская власть. Хан куда-то делся, а отец, в то время довольно плохо образованный молодой человек, очутился на вольных хлебах. Он пошел по пути Пиросмани — стал делать вывески чебуречных, магазинов и так кормился. А потом он где-то прочел объявление, что профессор Самокиш набираег группу для техникума изобразительных искусств. И отец пошел к нему со своими работами и был зачислен. Учась, он продолжал зарабатывать на жизнь.
В этом техникуме преподавал профессор Иваницкий, который потом уехал в Москву. Иваницкий сказал отцу: «Ты тут не задерживайся, у тебя есть сестра в Москве (она вышла замуж за врача и переехала), переезжай — там есть и Архитектурный институт, и Вхутемас. Кем захочешь—тем и будешь. А я буду преподавать или в Архитектурном, или во Вхутемасе». Отец приехал в Москву. В то время у художников не было работы, а архитекторы зарабатывали хорошо, потому что еще не закончился НЭП и торговцам требовались склады. Спроектировав «слад, можно было год не работать, а спокойно учиться, потому что за них хорошо платили. И отец решил пойти в архитектурный. Но рисовать он любил по-прежнему. Там он познакомился с моей мамой. В 1935 году появился я, а у отца появился диплом об окончании института.
Абсурд и Глобус
Итак, отец и мать мои были архитекторами, но работали в Морфлоте что-то там проектировали. Когда началась война и отца мобилизовали, он стал морским пехотинцем и был отправлен под Сталинград.
Рисунок Александра Чижикова. на обортной стороне надпись: «Это папка даёт немцу пить из Волги. отправлено 10 ноября 1942 года.»
Там он воевал какое-то время, потом его бросили на саперное дело, потому что архитекторы хорошо знали, как строить такие элементарные вещи, как землянки, переправы, мосты. Отец прошел какие-то недолгосрочные курсы, а мы с мамой были отправлены в эвакуацию в Ульяновскую область в село Крестово-Городище. И прожили там два с половиной года.
Мы поселились у конюха дяди Ивана. В этом селе было много Иванов Евентьевых. Так им, как царям, давали порядковые номера: Иван Первый, Иван Второй. Я жил у Ивана Четаертого. Золотой был человек. Когда он ехал за дровами за Волгу, он меня всегда с собой брал.
Помню, было морозно, синие тени от саней лежали на снегу — волшебной красоты были поездки. Он рубил хворост, потом мы вместе таскали его к саням. Мы укладывали его, меня он сажал наверх и срубал специально для меня рябину, схваченную морозом. И на обратном пути я ехал санях и ел эту рябину. Она сначала была ледяная, а потом таяла во рту и paспадалась. Это было необыкновенно вкусно.
Рисунок отца, присланый с фронта.
Отец был на фронте, но я каждый день думал о нем, как бы весело ни приводил время со сверстниками. Хотя все было- и игры, и драки, и походы на конный завод. Колхозы были разбиты на бригады — мой дядя Иван работал в третьей. И мы, мальчишки, там все время толкались — нам все было интересно.
Я даже случку лошадей изобразил на тетрадке по арифметике. Маму вызвали в школу. Учительница сказала ей: «Смотри, Патина, что твой сын тут нарисовал!» А я очень натуралистично изобразил эту сцену. Дело в том, что на нашем конном заводе было два производителя Абсурд и Глобус — невозможно красивые кони. И они «трудились» в нашей бригаде. А мы сидели на заборах — вперемешку мальчишки и девчонки — и все это видели не раз. Мы настолько привыкли к этой сцене, что я действительно никакой вины за собой не чувствовал.
А весной надо было в армию отправлять лошадей. Как это делалось: кобыл отправляли сразу, а жеребцов нужно было прежде кастрировать. В колхозе это называлось «легшить». Я долго думал, что это за глагол, а потом понял — «облегчать». Это делалось для того, чтобы в армии кобылу и жеребца можно было запрягать в одну упряжку. И если не «легшить», они рядом работать не будут — ведь жеребцы, естественно, перед кобылами выпендриваются.
И я как-то попал на эту процедуру. Дядя Иван запряг в телегу обычную лошадь, а сзади привязал пятеро наших будущих коней-новобранцев. Там был здоровенный двор, который выстлали брезентом. Жеребца выводили в центр брезента, спугывали ему ноги, несколько мужиков с разбегу его валили, он падал, а дальше все делалось обычной опасной бритвой. Кровища хлестала. Я думал, что сейчас, когда закончится эта операция и коня развяжут, — он разнесет все вокруг. Ничего подобного. Конь какое-то время лежал, его взбадривали, расталкивали, потом он с трудом вставал и понуро плёлся к телеге, где его снова привязывали. И меня, помню, это очень обескураживало.
Отдых героев
В эвакуации каждый день преподносил мне сюрпризы. У нас на печке жила такая бабка Аганья мать дяди Ивана. Ему было 54 года, а она была совсем уж старенькой. Иногда она просила отвести ее в поле. «Давно в полях не была», — говорила она. Однажды она приехала с полей, ее завели в избу, она села и серьезно и даже как-то категорически говорит: «Виктор, я скоро помру». Я спрашиваю: «Почему, баба Аганья?»—«Вражищу в поле видела». — «Какого вражищу?»—«Черта. Это точно. Значит, скоро помру».
А однажды приехал в деревню Герой Советского Союза, которого отпустили дней на десять в отпуск. К нам в избу прибежал председатель колхоза — у него одной руки не было, на фронте потерял и говорит: «Иван, надо Глобуса или Абсурда запрячь в санки — он будет кататься по деревням. Ему и девок самых красивых приготовили». Иван стал объяснять, что лучше бы запрячь Орлика, поскольку Глобус и Абсурд для другого предназначены и герой с ними не справится — они к упряжи не привыкли.
В результате все-таки запрягли Абсурда. Когда пришел герой в красивом полушубке, то дядя Иван стал ему объяснять, чего нельзя ни в коем случае делать. Герой только плюхнулся, как сани со свистом вылетели в открытые ворота и полетели вдоль Волги. А дядя Иван так и стоял у ворот. Я спрашиваю: «А что ты, дядя Иван, стоишь?» Он отвечает: «Да боюсь, Абсурд его разобьет». Я говорю: «Ну, он же герой! Он с немцами справлялся!» На что дядя Иван ответил: «С немцами легче».
Через некоторое время на диком карьере влетел в открытые ворота Абсурд. Он храпел и никак не мог успокоиться. Оказалось, Герой Советского Союза, желая утихомирить коня, ударил его, а для коня это непереносимо. В результате все кончилось благополучно—с героем ничего не случилось, а девушки быстро исправили ему настроение и загладили лошадиную провинность.
У нас еще был такой замечательный человек — дядя Лева. Он потерял обе руки на войне. Остались обрубки такой длины, к которым можно было примотать кисти. И его назначили заведовать почтой. И он на моих глазах писал замечательным шрифтом. А познакомился я с ним странным образом. Летом я пошел купаться на Волгу (а плавал я так: лупил по воде всеми конечностями, а когда выбивался из сил — вставал на дно). И вот поплыл я, захотел встать, а дна-то нег. Я стал орать, визжать — а нет рядом никого. И вдруг кто-то под меня подныривает и выносит на мелкое место. Смотрю—а это дядька без рук. Мы разговорились. И он меня позвал по вечерам книжки читать с детьми эвакуированных и с местными.
Сталин и тетя Галя
Друзья отца заходили к нам с матерью, когда мы были уже в Москве, чтобы передать от него какую-нибудь посылочку. Например, это была военная фуражка, которую я потом с гордостью носил. У нее был ремешок, который можно было закреплять под подбородком, чтобы она не соскакивала.
Собственно, она и составляла мой основной гардероб, потому что, когда мы вернулись из эвакуации, я ходил, как и большинство детей, по Москве босиком, в фуражке и в трусах. А внутри фуражки был еще такой клеенчатый околыш. Он отгибался, и я туда клал продовольственные карточки. И вот так я— босиком, в трусах и фуражке — ходил через Арбат за хлебом.
По Арбату часто ездил Сталин, поэтому вдоль улицы стояли «агенты», как мы их называли с ударением нa первый слог, в синих и коричневых полосатых костюмах — их сразу было видно. Я однажды перебегаю Арбат, и вдруг скрип тормозов, меня под мышки, фуражка куда-то отлетела. Меня из-под колес машины вытащил «агет».
Тут я сморю, в окне машины занавеска отклонилась, и мне Сталин вот так пальцем грозит. И машина поехала дальше. А «агент» меня трясет и ругает: «Ты будешь еще под колеса бросаться!» Я кричу: «Не буду, дяденька!» Я вообще-то понимал серьезность своего положения. Но моя фуражка пропала. Я говорю: «А где фуражка?» «Агент» говорит: «Откуда я знаю? Чтоб больше тут не появлялся!»
Я бегу домой и реву, хотя матери дома не было. Вбегаю в квартиру, реву. И тут заходит наша соседка тетя Галя: «Витька, ты чего ревешь?» Я говорю: «Фуражка пропала, отцовская, и карточки на декаду на 10 дней». Она спрашивает: «Какие карточки?» Я говорю: «Детские». Она ушла, а через некоторое время возвращается, протягивает мне карточки на декаду и говорит: «Витька, я тебе вот что скажу: даже матери не говори, что я тебе дала карточки на декаду. Они нормальные карточки. Ты сейчас пойди, получи хлеб».
Я побежал, получил хлеб, вернулся домой, а вечером матери сказал только, что потерял фуражку. Проходит полгода. Зима. Я возвращаюсь из школы домой — у нашего подъезда небольшая толпа стоит. «Черный ворон». Выводят тетю Галю, ее мужа и сажают в «черный ворон». Их взяли за поддделку карточек. У них под кроватью стояла печатная машинка, на которой они их делали. А тетя Галя, проходя мимо меня, сказала: «Эх ты, Витька!» Она думала, что это я кому-то проговорился. Но Бог свидетель—я никому ничего не говорил.
Правила саперов
Отца с войны отпустили поздно в 1946 году только. Его из армии направили в Ашхабад, и он там что-то достраивал. Но войну он настолько терпеть не мог, что почти ничего о ней не рассказывал. Только о случайностях, которые сохраняют жизнь.
Вот, например, былатакая история. Он шел куда-то, его обогнали на танке однополчане и предложили подвезти. Он говорит: «Да нет, я пройдусь». Приходит в пункт назначения, а там подорванный танк, и ничего не осталось от тех, кто на нем сидел.
Потом у саперов было такое правило: ничего не брать. Входишь в город — все магазины открыты. Нужно все проверить и выставить табличку: «Мин нет». И была такая закономерность: тот, кто, предположим, зайдет в ювелирный и набьет карманы драгоценностями, долго не живет. Поэтому никто ничего не брал. Отец привез с фронта два трофея: перечницу в виде помидорки и солонку в виде арапчонка. Его сестра упрекала: «Что же ты ничего не привез в семью! Смотри как другие!» Отец всегда отвечал, что хотел живым прийти. Но пришел он с туберкулезом и прожил после войны только 12 лег.
