Мартос Иван
Мартос Иван Петрович (1754-1835) — русский скульптор.
Мартос поднял глаза от лежавшей перед ним летописи… Начинался 1804 год. Несколько месяцев назад к нему обратились молодые люди из «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств». Настало время, говорили они, воздать должную честь славным мужам России, в первую очередь Минину и Пожарскому, и просили Ивана Петровича создать монумент. Средства же на его сооружение постановили собрать по подписке.
Предложение было неожиданным и долгожданным одновременно. Скоро скульптору исполнится пятьдесят, он адъюнкт-ректор Академии художеств, известен, признан, у него много заказов, все лучшие современные ваятели — его ученики. Говорят, что во многом Мартос превзошел Гудона, что Канова и Торвальдсен кажутся слащавыми рядом с ним, называют русским Фидием.
В молодости, во времена пенсионерства в Риме, Иван Петрович увлекся творчеством античных мастеров. Полюбил благородную простоту и спокойное величие древних мраморов, мог бесконечно наблюдать их совершенные линии, формы, пытаясь проникнуть в тайны гармонии. Актеон. которого он сделал для Петергофского Большого каскада,— откровенная дань этому почитанию. Очертания бегущего бронзового юноши удалось сделать живыми, трепетными, они тают в воздухе, пронизанном водяною пылью.
Искусство греков прославляло героев, Мартос тоже хотел бы ваять своих достойных соотечественников, но почти все заказы связаны с мемориальной скульптурой. Минину и Пожарскому он обрадовался, как прежде радовался его товарищ Козловский работе над Суворовым. Часто в кругу художников велись у них разговоры об истинном назначении скульптуры, и все сходились во мнении, что предмет ее — сделать навеки незабвенною память великих людей. Но в Петербурге пока только два таких монумента — Петр I и Суворов, в Москве ни одного.
Исторических сочинений о тревожном, смутном времени шестьсот двенадцатого года не было — им еще только предстояло появиться,— и мастер углубился в летописи, проникаясь их жгущими сердце словами. Он видел себя на Соборной площади Нижнего Новгорода весенним днем 1611 года, когда к сходу обратился земский староста, мясной торговец Косьма Минич Захарьев-Сухорукий, бросив к согражданам свой клич — ополчиться миром на врага. «Захотим помочь Московскому царству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать»,— слышалась скульптору его решительная речь.
И не к его ли, Мартоса, предкам, казакам, летит страстный призыв Авраама Палицына, летописца, келаря Троице-Сергиева монастыря,— примннуть к ополченцам под Москвой, вместе завершить ее освобождение?
Воображение рисовало героическую группу из двух энергичных, устремленных людей, держащих над головою меч.
Первый эскиз — художник назвал его «Князь Д. М. Пожарский и Косьма Минин, стремящиеся на избавление Москвы» — был окончен довольно быстро и в том же году показан на выставке а залах Академии художеств. Передовое русское общество давно ожидало подобного произведения, его появление вызвало восторженный отклик. «Сочинение сего памятника сложно, в каждой части дышат и говорят различные страсти; сего требовали История и Поэзия художества,— писал первый русский «Журнал изящных искусств».— Как искусно великие художники умеют говорить воображению всеми чувствами».
Но неисповедимы пути наших намерений. Идея постановки памятника, вспыхнувшая так ярко, так бурно встреченная, как-то незаметно затихла, будто растворилась… Минуло четыре года. И она ожила снова, теперь уже стараниями нижегородцев, земляков Минина, пожелавших воздвигнуть монумент в своем городе. Высочайшим повелением объявили конкурс: кроме Мартоса, в нем примут участие все ведущие скульпторы России: Щедрин. Прокофьев, Демут-Малиновский, Пименов-старший, архитектор Тома де Томон…
Многое Мартоса в первом эскизе уже не устраивало. Чем бы ни занимался все эти годы, Иван Петрович мыслью постоянно возвращался к своим героям. Они давно материализовались а его воображении, стали живыми, осязаемыми, он знал, как они говорят, движутся, о чем думают, понимал их любое душевное движение. Минин, выборный человек, «русский плебей», который, по словам летописца, «был родом не славен, но смыслом мудр», все более становился главным действующим лицом группы. В памятнике именно он укажет Пожарскому путь на Москву. Руку протянет вперед… Нет, слишком театрально, патетически. А если кисть согнуть по горизонтали… Возникает равновесие, устойчивость, ощущение уверенности — те самые достоинство и благородное величие, которые привлекали его в античности. Князь не совсем оправился от ран, полученных в прежних сражениях с врагами, сидит на кубе — намек на суровую простоту походной жизни,— но уже потянулся к щиту, принимает меч из рук Минина. Да, так лучше — не просто союз героев, но драматургия, их взаимодействие. Может получиться интересное развитие, если рассматривать памятник со многих точек. Медленно обходя вокруг или приближаясь с разных сторон, зрители увидят событие в разных ракурсах… Через многое приходится идти в этой работе ощупью. Еще нет в России ни одного группового монумента, в Москве же он станет первым общественным памятником. Надо найти не только связь фигур между собой, но — не менее главное — их положение в пространстве.
Судьба дала ему случай наблюдать за работой Фальконе над Петром I. Тогда он был слушателем Академии, и Лосенно. молодой профессор, недавно вернувшийся из Италии, представил своего способного ученика знаменитому мастеру. Произведение Фальконе многому его научило, он знает, как важно восприятие скульптуры во времени, в единстве с архитектурой.
«Гений Мартоса всех щастливее и по изящнейшему произведению своему всех превосходнее изобразил памятник Спасителям России»,— сообщил «Сын Отечества» о результатах конкурса. Скульптор сумел всех убедить, что ставить памятник надо в Москве, «которая была «феатром великих дел Минина и Пожарского». Утвердили и его смету — I5O тысяч рублей. Сумму, как в первый раз, решили собрать по подписке. Вскоре от министра внутренних дел повсюду разослали гравированные рисунки, «дабы оные известны были всем россиянам». В Москве, в Якиманской части, живо откликнулись крестьяне графа Шереметева, на уральских заводах среди подписчиков значились мастеровые, приказчики, подмастерья, ученики. Деньги вносили люди разных сословий, как два столетия назад жертвовал народ все, что имел, на успех ополчения.
К концу 1811 года средств уже собралось достаточно, и рескрипт возгласил «о начатии производства работы монумента».
Скульптор выполнял малую модель, когда наполеоновское нашествие обрушилось на Россию. Враг вновь угрожал Москве. Опасались за Петербург, Академию художеств эвакуировали, вывезли все ценные произведения искусства. Здание опустело, и только Мартос остался один в огромной мастерской, которую ему отвели для этой работы. Время сместилось ровно на два века, и порой ему представлялось, что он ваяет не вождей прошлого, что перед ним нынешние партизаны, солдаты, крестьяне, воюющие за честь и свободу Отчизны. Казалось, если он вызовет из небытия черты легендарных героев, их дух поможет народу, Родине… Мартос лепил мощно, уверенно, стекой ваятеля наносил удар за ударом. И под его руками оживали, наливались силой, плотью живые образы освободителей.
Как все тесно связано в истории, в судьбах, как переплетаются события… Еще а первом эскизе скульптор наметил на граните постамента два барельефа. К центру одного из них — на передней панели цоколя — с двух сторон стекаются люди с пожертвованиями: справа женщины в старинных сарафанах и кокошниках отдают свои нехитрые украшения, слева мужчины, принесшие деньги, мешки с зерном. Здесь же с краю — отец, провожающий в ополчение двух сыновей. Не так ли и он сам, скульптор, привел к алтарю Отечества своих детей? Один пошел добровольцем, другого война застала во Франции, пенсионером российской Академии художеств. А недавно пришла страшная весть, в которую отцовское сердце не хочет верить: в Париже погиб младший Мартос… Древние античные ваятели часто изображали себя в произведениях. И он теперь имеет на это право. Голову отца, его, Мартоса, голову вылепит для барельефа любимый ученик, Гальберг.
К окончанию войны, в 1815 году, скульптор завершил большую модель в натуральную величину монумента. Солдаты возвращались домой с полей сражений, люди пережили лихолетье. Многие тогда шли в Академию, чтобы поклониться памяти национальных героев.
Суммы, собранные по подписке, давно кончились — война взвинтила цены, материалы стоили втридорога. Мартос и литейщик Василий Екимов давно уже работали «с пожертвованием своего достояния». По скромности мастер никогда не обременял просьбами о себе правительство и, как сообщалось в одном из документов, содержание от казны имеет такое, каким пользуются некоторые ученики учеников его.
Приближалось время отливки. Мартос волновался. Он верил в талант Екимова, но даже Фальконе не удалась первая попытка, хотя там была одиночная фигура. У него же группа, тысяча двести пудов бронзы, каждое изваяние в два <с половиной раза больше роста человека. В Европе и более простые памятники редко получались сразу.
Место для обжига Екимов готовил в литейной Академии. Построил фундамент, 16 печей, проложил сотни каналов и путцев. По большой модели сделал с помощниками восковые фигуры, заполнил их алебастром, а снаружи в сорок пять слоев покрыл мастикой, приготовленной из толченого кирпича, жидко разведенного на пиве. Днем и ночью целый месяц топили печи, стоящие на фундаменте: наконец сверху над оболочкой фигур показался огонь: воск выгорел.
Настал тревожный долгожданный час. Екимов приступил к ответственной операции. В тот день множество народа собралось во дворе Академии поглядеть на редкое зрелище: горящий расплавленный металл лился лавиной, заполняя пустоты формы. Прошло еще несколько тягостных дней. И — победа! Впервые в мире скульптурную группу отлили в один приём.
К этому времени каменных дел мастер Самсон Суханов завершил работу с постаментом. Мартос настоял, чтобы он был не из роскошного хрупкого мрамора, как то предписывало высочайшее пожелание, а из сурового твердого гранита красноватого оттенка. Из цельной глыбы финского камня Суханов идеально высек цоколь, обработал профили, плоскости, выточил ребра. Искусство его и Екимова было столь совершенно, что печатные издания посвятили творчеству этих крестьянских детей огромные статьи. *
Оставалось еще одно — ответственность за то, что сделано. И внизу на цоколе с обратной стороны скульптор поставил подпись: «Сочинил и изваял Иоанн Петрович Мартос родом из Ични». Да, именно так, как простой труженик, без всяких упоминаний о дворянском звании. Он мастер и род свой ведет из Малороссии.
Когда монумент перевозили по воде на открытых судах, толпы людей выходили к причалам, ждали на берегу, чтобы приветствовать образы великих сынов Отчизны, которых воспринимали теперь как символ всего героического, что есть в русском народе. В Нижнем Новгороде встреча была особенно сердечной и пышной. Весь город съехался на пристань, вокруг все было в цветах. Звучали торжественные речи, играла музыка, хор исполнял старинные песни, их могли петь и воины ополчения. А Мартос уже подумывал, каким сделает обелиск в честь героев на родине Минина.
Устанавливали памятник лютыми зимними днями, в бесноватый мороз.
Наконец, 20 февраля 1818 года. Наступил день открытия. Сползли полотняные покровы, крики радости, овации оглушили площадь. Вся Москва ликовала. «Во время сего торжественного обряда стечение жителей было неимоверное,— гласил отчет,— асе лавки, крыши Гостиного двора, лавки, устроенные нарочно для дворянства около Кремлевской стены, самые башни Кремля были усыпаны народом, жаждущим насладиться сим новым и необыкновенным зрелищем».
Под звуки военного орнестра, салютуя вождям ополчения, маршем прошли гвардейские полки, пехота, кавалерия — участники кампании 1812 года.
Минин и Пожарский принимали парад .
Актеон. 1801 год.
Ольга Немировская
