Волков Андрей
Волков Андрей Викторович (1948) — художник-урбанист.
Расположенная на «Винзаводе» маленькая институция под руководством куратора Марины Лошак упорно гнет свою линию. И не желает плыть по течению со всеми вместе в светлое актуальное будущее, а без конца преподносит художников из какой-нибудь иной эпохи. Задать, из какой именно явится герой следующей выставки, невозможно. И все-таки проект «Никаких новостей» с участием «семидесятника» члена-корреслондента Российской Академии художеств Андрея Волкова (как живописца и как фотографа) стал в «Проуне» неожиданностью.
Интерес к художнику, который без малого сорок лет пишет родной город (изредка отвлекаясь на иные города и веси), можно отнести на счет вошедшей в моду ностальгии по недавнему прошлому.
Из цикла «Электричество» 1981 год.
Оная (точнее, пассеизм — совсем непопулярное слово) будто сочится из всех пор, попадая и на территорию современного искусства Столь же модным трендом можно считать вновь вспыхнувший интерес к повседневности, впрочем, на протяжении XX столетия в искусстве присутствующий почти постоянно. Волков же, художник сознательно антипафосный, сочетает в своих картинах любовь к Москве прошлого века и умение найти нечто особенное, если угодно, вечностное в таких ситуациях, которые вроде бы совсем не просятся на холст Старенький троллейбус с дребезжащей кассой (теперь не все помнят такие, где пассажир сам себе отрывал билет) немногим романтичнее электрички метро, с грохотом подлетающей к перрону. Руль «Запорожца» никак не выглядит чудом техники, как и световое табло метрополитена с мелькающими секундами, даже когда на их фоне в воздухе зависли цветные всполохи электрического света, оставленные унесшимся дальше поездом. Да и пульт
управления на космодроме вызывает не гордость оттого, что космос стал одной из жизненных реалий, а ощущение какой-то канцелярской обыденности. Но тут стоит вспомнить название выставки — и осознать, что, как звучало недавно в слогане совсем другого проекта, «в сущности, ничего не меняется»…
Андрей Волков не просто художник-урбанист, а потаенный метафизик, который только кажется реалистом (с приставками «фото» или «гипер» а в начале 1980-х критик Александр Каменский применил термин «документальный романтизм»). Отталкиваясь от конкретного мотива (тут — набережная близ «Ударника» там — индустриальная зона окрест «Винзавода»), художник пишет не только и не столько Москву, сколько портрет города вообще. Косвенное подтверждениe — то обстоятельство, что у Волкова, знающего столицу вдоль и поперек, всегда готового рассказать, где «заснята» им та или иная сцена, мы не найдем ни одной «достопримечательности» вроде церкви, дворца ли, всегда готовых потянуть одеяло на себя, своей нарядностью или исторической легендой увести разговор со зрителем в иную плоскость. Ну разве что несколько видов сталинских «высоток» — да и они на глазах обрастают иными смыслами, перерастают в образ города-монумента и города-ущелья одновременно. Как в нечто не свойственное своей сугубо утилитарной санкции превращаются двери станции метро, к которым устремляется один из нечастых у Волкова персонажей. Заметим, у него все люди, чаще всего написанные так, что лица не разглядишь, -прохожие либо пассажиры. Словом, странники. Даже тот, что заснул в мастерской, не успев скинуть одежду, под косыми лучами восходящего солнца, будто споткнулся на бегу. Немножко отдохнет, и снова в путь.
В том, что эти фрагментированные фигуры — вовсе не случайные фрагменты, убеждает манекен, сидящий спиной к зрителю в конце зала. Закралась мысль, что на своих деревянных ногах с суставами-шарнирами он приковылял сюда с недавней выставки Боровиковского, из двухсотлетней давности. Ан нет — это постоянный жилец мастерской нашего современника Волкова, работающего по всем правилам ремесла живописца, верного натуре, но умеющего ее обуздать, подчинить замыслу, а если надо, переиначить. Потому что ни один пейзаж, достоверно списанный с натуры, по словам автора, не будет убедителен: всегда требуется что-либо подправить, подвинуть, убрать. То есть художник действует как конструктор, в своих композициях складывая заново «части тела» знакомого до боли города, чтобы портрет его обрел выразительность. Добавлю — щемящую выразительность, когда сразу и радостно, и грустно почти до слез. Словно смотришь фотографии в домашнем альбоме. Кстати, есть такие и в зале «Проуна» — старые, погнувшиеся, совершенно не для выставки предназначенные снимки, в основном с архитектурными ландшафтам, Волков делал в разные годы для себя как подспорье в работе; оторваться от них не легче, чем от живописи.
С трудом верится, что такие «безыдейные» и опасно философские картины попадали в застойные годы на «манежные» и прочие официальные выставки, а также отправлялись за рубеж, и не только в социалистические Польшу и ГДР. Однако Волков уверяет, что никаких препятствий ни он, ни его коллеги-ровесники, не изображавшие трудовые будни советского народа, не испытывали: было бы написано хорошо. И категорически отказывается зачислиться в диссиденты — мол, ничего «такого» сказать не хотел, а просто писал то, что нравилось, что считал для себя интересным и попросту красивым. Вот эти мокрые крыши, пустынные набережные, ждущие заводской люд проходные, троллейбусы, проплывающие по асфальтовому морю в первых солнечных лучах, еще не успев погасить тусклых лампочек… И не сразу заметно, что триптих «Утро» складывается в тихий, лишенный пафоса и назидательности, но неподдельно серьезный рассказ о человеческой жизни, а простые, почти механически повторяемые каждое утро движения — в образ судьбы.
Здесь как бы между строк звучит едва ли не главная у Волкова тема — свет, который он изучает с упорством ученого-натуралиста. Солнечный и электрический, утренний и вечерний, прямой и отраженный.
Андрею Волкову не занимать изобретательности: вспомним хотя бы, как прошлой осенью он развесил свои картины во дворе Отдела личных коллекций Пушкинского музея, поверх инсталляции другого художника, Александра Константинова, затянувшего сеткой из скотча соседние дома. Куратор «Проуна» подхватила мяч и играючи поместила в центр экспозиции, прилепив к пустой доске, коробочку из-под советского диафильма в котором рассказывалось об американском художнике Эдварде Хоппере. А на стену спроецирован видеоролик с нарезкой из фильма Хичкока тоже с цитатами из Хоппера. Сходство его работ с вопковскими очевидно, но речь не идет о плагиате: московски живописец развивался самостоятельно, варясь в собственном соку, и признается, как мечтал хоть что-нибудь «подсмотреть» у тамошних авторов. Сегодня Волков отлично ориентируется в арт-процессе и подробно рассказывает о классике XX века в заокеанских музеях. Картины его добрались и до Петера Людвига, и до американских собцителей. Разглядим ли мы у современника живущего в нашем городе, тот же нездешний свет?
Елена ШИРОЯН
