Левицкий Дмитрий

levickij9«Этого художника я глубоко уважаю».

Иван Крамской, идеолог передвижник произнес эти слова о замечательном художнике-реалисте, прогрессивном мастере портрета XVIII века Дмитрии Григорьевиче Левицком .

 

 

 

Автопортрет.   1783-1785 годы

 

 

Внешний облик Левицкого (1735-1822) , с его чуть желчным и страстным лицом, мы можем видеть трижды. Сначала на небольшом овале автопортрета, где он а цвете молодости, в трехчетвертном экспрессивном повороте, с горделивым и устремленным слегка вверх и вдаль мечтательным взором; потом на портрете, подписанном Боровиковским: в волосах уже седина, губы разомкнуты, с них вот-вот слетит слово, взгляд хоть и широк, но напряжен и страдателен, локоть оперся на толстую книгу;

levickij1

                                                                               Портрет Д. Левицкого работы В.Боровиковского. Фрагмент.

и, наконец, в третий раз, с холста его ученика Яковлева старик Левицкий смотрит успокоенно, внимательно, вопрошающе. Он в академическом мундире, опять с книгой, на столе заляпанная палитра и очки, дряхлое тело подается в кресле вперед, будто хочет подняться, но руки лежат на коленях совершенно расслабленными — крупные, натруженные и усталые, с грубоватыми пальцами, какие могли бы быть у крестьянина или ремесленника.

В чем оказалась миссия этого человека? В том, что он явил собой пример живописца редкого дара, главное же, что стал зеркалом, мимо которого прошли действующие лица целой эпохи. Созидание России в лицах (философов, сильных мира сего, купцов и промышленников, военных, дипломатов, царедворцев, писателей и музыкантов, просто жуиров, светских львов и львиц); умные, глупые, чувственные, холодные, злые, добрые лица так называемого галантного века — нелегкий труд, который и подарил ему эти замечательные творческие руки.

О частной жизни надворного советника и советника при императорской Академии художеств Левицкого мы знаем очень мало, будто годы умышленно отвергли его биографию как ненужный балласт: слишком не гармонировала суровая, бескрасочная повседневность, казенная служба и в определенном смысле общественная униженность с необыкновенным, блистательным, нарядным искусством; в архивах, из деловых и эпистолярных бумаг, реестров и меморий проступает всего только абрис судьбы: годы надежд и юности, благополучия, моды и славы, годы полунищеты, академические дрязги, нравственные искания в масонстве и резкий разрыв с масонством, духовное воспарение, одиночество и смерть.

Самая ранняя из известных его работ — портрет пудреного, очень красивого в благородстве черт Голицына, написанный в двадцать семь лет, в 1762 году. Рисунок тут безупречен, а колорит представляет истинное величие кисти, «прекрасный кусок живописи»: красный кафтан не чисто-красный, в нем есть желтизна, золото кресла и рукоятка шпаги не вульгарно горят — лишь аккомпанируют позолоте стола, вбирая в себя влажную оливковость фона, который переливается в кружево манжет, гасит румянец лица и накрывает тяжелой, почти сплошной тенью левую щеку изображенного человека.

Самая, как считается, поздняя работа отмечена в «Санкт-Петербургских ведомостях*, через два года после смерти художника: «Продается картина работы Левицкаго, представляющая Иоанна Крестителя. Видеть оную и о цене узнать можно на Вас. острове, по Кадетской линии, в доме Левицкой, под № 105, у хозяйки». Между этими двумя краями, Голицыным и Иоанном Крестителем, сохранилось около двухсот портретов — цифра, однако, далеко не полная, ибо многое безвозвратно утрачено.

Теперь, на расстоянии двух веков, контур художнических свойств Левицкого виден абсолютно ясно: он был мастером серьезным и вдумчивым, как бы сполна отдающим свое душевное тепло, но, кроме того,— очень схватывающим характер, правдивым и редко когда льстящим — свойства только истинного и крупного таланта. Изящество и проникновение в образ модели и а образ эпохи — вот еще безусловные его черты; как метко определил Грабарь: «В передаче интимного, неуловимого очарования лица, не блещущего красотой, не выделяющегося оригинальностью, а изображении простого, среднего, незаметного лица — соперников он не знал».

Род Левицких был с Малороссии, старинный поповский род, замыкаемый как раз отцом портретиста, лишь формально носившим рясу: гравер и иконописец, он адресовал свое дело и подмастерью-сыну. Есть рядом, в начале пути, и второе имя — прекрасного мастера Антропова, посланного как раз в те годы в Киев расписывать Андреевский собор, гениальную постройку гениального Растрелли.

Почему и как — неизвестно, известно только: Антропов принял Левицкого-меньшого в свою артель. Обратите внимание на замечательное расчисление светил, на редкостное соединение благостных фактов в судьбе молодого таланта: воспитание в семье образованного и крепкого художника, учеба на гравера, требующая исключительно верного глаза и твердой руки, исключительного чувства линии, учеба на иконописца, то есть освоение национальных традиций, книжных знаний и душевного равновесия в работе, встреча с гением Растрелли и, наконец, дуэт с реалистом Антроповым.

К тому и время для расцвета искусств было на редкость теплое: тут и строительство грандиозных дворцов, тут и удачный выбор приглашенных иностранцев, давших новейшие образцы западной школы, тут в целом изумительно красочная пестрота в эстетике и вместе здоровье, прямота духа, то самое здоровье, что (по слову Бенуа) и породило наших Левицкого и Рокотова, художников, «отличающихся моментом колоссального в искусстве значения — жизненностью».

«Эпок Елисавет» определил жестко и его будущую ступень в обществе. Где и как жил Левицкий? В сиянии бриллиантов, среди тех, кто правил державой, и в том — сильный психологический диссонанс: с одной стороны, знать была художническим материалом, не больше, с другой — зависимость от «материала», от знати, положение по отношению к ней мало отличалось от зависимости и положения часовщика или хорошего повара.

На превращение Левицкого в выдающегося портретиста ушло десять лет после переезда его в столицу,— годы, начиная с 1758-го, в которые смотрел за ним все тот же Антропов, «человек, имевший зуб против Академии и очень недовольный даже частными уроками у профессоров. Поэтому и эти уроки начались только когда ученик личными заказами стал на ноги и перестал зависеть от учителя. Антропов был добрый человек, но изрядный самодур, и быть под его ферулою было нелегко»,— указывал один из старинных исследователей.

Итак, мастерство отполировалось окончательно все же у академистов— итальянца Валериани и француза Лагренэ, и в 1770 году, вместе с золотой академической медалью, пришла полная слава — за портрет Кокоринова, и тут не обойтись без нескольких слов об этом человеке. В те лета он фактически возглавлял Академию художеств—лучшие, известно, для XVIII века, «шуваловские» лета: чистейший вкус и поистине артистический дар сочетались у Кокоринова с широтою взглядов и классической образованностью, но был этот человек в своем роде белой вороною, еретиком, кладя без остатка все силы на довольно странное по тем временам предприятие: отказ от «галлицизмов», пестование именно русской живописи и именно русских талантов,— Левицкий среди тех, кто вырастал под его крылом.

Портрет был представлен на академическую выставку и среди знаменитостей (Гроот, Лосенко) безоговорочно взял первое место как лучшая картина в смысле совершенства формы и как «высокая» — в смысле своей духовной наполненности: человек с мужественным и спокойным лицом, в роскошном кафтане, подбитом норкою, в парике и при шпаге, с непринужденной легкостью оперся на спинку массивного кресла; он смотрит ласково и мечтательно, простодушно и устало, чуть усмехаясь. Сколько оттенков мысли, чувств в твоем умном и светлом образе, Кокоринов! Знаешь ли ты, «профессорал архитектурии», славный зодчий, указующий сей миг на завитой пергаментный лист со своим детищем — проектом здания Академии художеств, знаешь ли ты, что вскоре промозглой мартовской ночью повесишься на его сырых, еще пахнущих смолою стропилах, затравленный невзлюбившим тебя всесильным Бецким, и жена твоя чуть не будет просить подаяния?

Все совершенство будущего Левицкого в инерции от силы этого портрета, оно напитано его мелодикой, его характеристическими и живописными достижениями, угадывает ли он душу и темперамент, играет ли напряженностью линии, передает ли конструкцию тела, свет и свечение. Так в сиянии мощнейшего дебюта прибавляется к Кокоринову шедевр за шедевром.

Сперва портрет «личности прелюбопытной», чудака российского размаха, филантропа и ботаника, румяного старика Демидова, в пустынной торжественной зале стоящего в рост, по-домашнему, в ночном колпаке и алом шлафроке, со своими забавами — лейкою и цветочными горшками, в виду Воспитательного дома, на который отказал он ни больше ни меньше — полтора миллиона золотом.

Затем взошло и созвездие «смольнянок», где развернул Левицкий во всю ширь уже не только дарование психолога, но и декоративиста— семь портретов, а вернее, аллегорических картин (Молчанова — наука, Борщова— театр, Алымова — музыка и т. д.), олицетворивших собой, в мнении знатоков, целиком XVIII век в «выдержанности всей системы». Имеется в виду, разумеется, система эстетическая; может ли художнику быть оценка выше?Первые петербургские двадцать лет для Левицкого — непрерывное восхождение в творчестве, удачи по службе и денежные: за Кокоринова он академик, а вскоре и начальник портретного класса с достойным окладом; при этом, поспешая друг за другом, выходят из-под его кисти десятки портретов, всем известные теперь наши музейные ценности, издалека мерцающие в экспозициях своим янтарным отсветом. Отмечен был отсвет сразу же — признание редкостное, заказы бесперебойны: а мастерской до полета холстов в работе, да и сама мастерская весьма светла, в небольшом собственном доме, гдеживет он «содержательно и просто», в достатке, прекрасным семьянином. Проскользнула из толщи времени и весть о «веселой» наружности тогдашнего Левицкого — с элегантной муаровой лентой в косице, сухощавого, малого роста и резкого в движениях, востроносого, с живым блеском умных глаз.

levickij3

Портрет императрицы Екатерины II.

Портрет императрицы Екатерины II.   Фрагмент.

Видимо, роль свою он осознавал весьма отчетливо. Его называют художником екатерининской поры — определение верное во всех отношениях: портрет для этой поры, что видно теперь весьма отчетливо,— важнейшее искусство. Как удачно заметил Дягилев: «Всякий портрет Левицкого больше похож, чем сама модель, то есть он говорит нам больше, чем лицо этой модели». О чем же? Конечно, о душе эпохи.

Современники отмечали роскошь академических коллекций и гулкость ее коридоров; они, эти коридоры, слышали стук каблуков профессора Левицкого от парадных дверей до дверей классной, и так каждое утро в течение тридцати лет.

Академия художеств была неотделимой частью огромного дворцового механизма, но жесткость казенного режима приносила плоды отменной выучки — все, прошедшие ее школу, делались профессионалами высшей пробы, то есть живописцы умели писать, архитекторы — строить, а скульпторы — ваять.

В Академии Левицкий вел портретный курс, и с Академией связалась у него вся жизнь — клубок радостей, когда он чувствовал в учениках (среди них Боровиковский, Дрождин, Щукин) плоды своих стараний, и вместе ощущения некоторой неполноценности: жанр Левицкого считался искусством второго сорта, ибо не требовал «сочинения» (как, например, историческая живопись), и потому академические чиновники относились к художнику свысока и пренебрежительно: «Ничего не может быть горестнее, чем слышать от товарищей он портретной». Предательское, хитрое время, вечно меняющее свои оценки, знало бы ты!

Из старых документов скупо выбиваются пунктирные черты пристрастий Левицкого, то, на что направлял он своих учеников,—
— они штудировали Ван Дейка и Рембрандта. Рембрандтовский свет сильно волновал Левицкого, и отблески тех красноватых зарниц пали на великолепный портрет старика, написанный им в 1779 году,— парафраз метода великого голландца при абсолютной верности своим основным принципам: русского художника и тут интересовал не tеtеs d’ expression — старческий облик вообще, и не философические вселенские обобщения, но только изображаемый персонаж, повторенный в зримых приметах и характере, верно отлитый в верном портрете.

Впрочем, его старик — в полном одиночестве, совершенно особняком от остальной портретной вереницы. Она, вереница, вся моложе, действенней, инициативней в своем точном историческом контексте. Именно так держится в обоих изображениях близкий друг Левицкого, разносторонний Львов — «страстный почитатель гражданина женевского», архитектор, рисовальщик, поэт и музыкант, переводчик Анакреона; на первом — восторженным юношей, на втором — сдержанным, владеющим собой, как бы защищенным от внешних впечатлений, которые так живо волновали его в молодые годы.

Тут порывистость сменяется уверенной трезвостью, увлечения — поистине «леонардовыми» возможностями: «Мастер клавикордной просит его мнения на новую механику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном расположении групп своих. Там г-н Львов устраивает картинную галерею. Тут, на чугунном заводе, занимается он огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам». В спокойном достоинстве является нам и прелестная жена Львова — уверенная в себе и знающая свои обязанности хозяйка известного литературного салона, мать добропорядочного семейства, спутница и советчик влиятельнейшего и блестящего человека.

Были ли внешняя жизнь, поведение Левицкого столь же ярки, сколь оказалось ярким общество, в которое он входил в дому у Львовых и которое переписал все поочередно: литератора и управляющего «Зрелищами и музыкой» Храповицкого, милого Долгорукого — автора нашумевшего «Капища моего сердца», поэта Дмитриева, соединившего «с любящей душой ум острый и свободный»? Вряд ли. Вряд ли бытовой облик Левицкого соответствовал маэстрии его же творчества, так как знавшие этого человека отмечали стеснительность, а позже молчаливость и замкнутость.

Душа же тем временем кристаллизовала, гранила красоту чрезвычайно тонко — как и все портретисты XVIII века, Левицкий служил жрецом у алтаря вечной женской красоты. «Разве не поэт Левицкий? Какие и как у него переданы женщины!» — восклицал Константин Коровин. Согласимся, переданы пламенно и виртуозно: изумительная Урсула Мнишек — это серебро пудры и атласа, это прекрасное лицо с горящим румянцем, надменные дуги бровей и удивительные глаза, умные и глубокие, но не допускающие в душу. История Мнишек, племянницы польского короля Станислава, известна: отличавшаяся изрядными начитанностью и интеллектом, она увлекалась искусством и прекрасно рисовала, оставила весьма ироничные и полные великолепных портретных характеристик мемуары, где Екатерина II предстает «актеркою, ведущей свою ролю на театре»; мемуарами исследователи пользуются и по сей день.

И как антипод этой «хладной богини» — куртизанка и ласкательница, «первая певица оперы-буфф и вторая — серьезной оперы», итальянка Анна Давиа Бернуцци — вся тоном выше, с румянцем почти пурпурным, с бровями подчеркнуто черными, в ярко-лиловом, и даже мазок, легкий и мягкий у Мнишек, в портрете Давии становится резким, жестким, определенным, как бы подчеркивающим ее нарочитую красивость.

Князь Безбородко, канцлер, и граф Бецкой, президент Академии художеств,— вот главные заказчики Левицкого, к 1790-м годам необратимо начавшего терять популярность: зашатались стулья под покровителями. Безбородко проигрывает государственную силу Потемкину, с порфироносных высот подул на престарелого и уже ненужного Бецкого прохладный ветер, определяется «дело» масона Николая Новикова, чье имя неотделимо от имени Левицкого потому хотя бы, что сама внешность издателя аТрутня» знакома именно по его портрету. С той поры Левицкий тоже в немилости, и действительно: «какая польза иметь у себя великих художников, есть ли в важных случаях министерство всегда полагаться будет на малого таланта и знания людей»,— заметил по этому поводу острослов Голицын. Угадать нетрудно: в такие моменты меняется ритм сердца, меняется взгляд на мир.

«Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия отличали ярко их от поколения, которому они принадлежали»,— скажет Пушкин, успевший еще застать кое-кого из русских масонов-мартинистов.

Как оказался среди них Левицкий? Трудно сказать. Трудно и связать «странную смесь мистической набожности и философского вольнодумства» с его искусством — таким ясным, определенным, жизненным. Одни отнесут тот уход к печальной тяжести и нищете седых годов, а точнее, к дню, когда он вдруг порывает с Академией и остается с грошовой пенсией, обремененный семейством; другие свяжут уход с ослаблением таланта и наступавшей слепотой; третьи объяснят вообще результатом долгой, трудной и унизительной борьбы за существование. Так или иначе есть сцена, засвидетельствованная современниками: слепой старик, часами простаивающий на коленях в церкви Академии художеств.

Левицкий умер восьмидесяти семи лет, почти забытый как художник. Принятая в его отношении «формула заката» растянулась почти на четверть столетия: от начала 1800-х годов два портрета «королевы лото», камер-фрейлины Протасовой, калужские заводчики Билибины, портрет брата — вот, собственно, и все, на что осталась способна некогда плодовитая кисть.
Иссякала эпоха, умолкал и ее певец. Сотни картин написал он, и все — слепок времени, на всех люди XVIII столетия. Оно брезжит у него везде: в томном взоре Хованской, в напряжении губ и лба болезненно впечатлительного Дидро, в наивно-восторженных чертах Державина, в олицетворении высокомерной храбрости Ивана Рибопьера, сложившего голову под Измаилом, в божественном изяществе княгини Орловой, во внутренней опустошенности Фавста Макеровско-го: на фоне черного разорванного неба в маскарадном костюме стоит он как символ умирающего галантного века, обращая к нам свое фарфоровое лицо, свои обреченные страдальческие глаза.

Но не только век галантный показал нам Левицкий — еще и время, когда центростремительная сила России набирала свой ход: десятки имен, десятки образов — личности, осуществлявшие движения составов огромного государства. Вот они, в звездах и муаре, горделиво взирают на нас со своих холстов, обращенные из плоти и крови колдуном-художником в струящиеся прозрачные краски, отпечатленные в жесте и прищуре глаз — ласковых или жестоких, холодных или с тенью глубокой думы. Как о прошлом волнуется память, эта вечная ценность сознания, восстанавливающая полустертые связи и истлевшие страсти!

levickij4

                                                                                                      Портрет вел. кн. Елены Павловны.

Левицкий питает память уверенно и сильно.

И еще: нельзя не обозначить то, что мы называем развитием творческого духа. Вместе с Рокотовым Левицкий — художник высочайшего класса, выводящий русское портретное искусство в Европу и мир,— завидная доля, великое назначение. Он не предтеча, а именно один из ьаших первых гениев портрета — именно отсюда, с конца «сурового и мудрого» века, идет дальше уже сплошная цепь: Кипренский, Брюллов, Крамской, Ге, Репин, Валентин Серов. Звено к звену нижутся эти имена в российской культуре, определяя собой чувство её пути.

Александр Басманов

 

Выставка «Смолянки» Дмитрия Левицкого» в залах корпуса Бенуа Русского музея приурочена к 275-летию со дня рождения знаменитою русского живописца-портретиста XVIII века, устроена при поддержке таких отечественных бизнес-монстров, как компания «Лукойл» и ОАО «Новатэк» и стала результатом огромной исследовательской и реставрационной работы, проделанной сотддаи-ками ГРМ. Кроме самих хрестоматийных семи отреставрированных изображений учениц Воспитательного общества благородных девиц при Воскресенском Новодевичьем монастыре, то есть Смольного института, в экспозиции представлена пестрая коллекция (опять же в количестве семи единиц) иных портретов, которые считались ранее работами неизвестных мастеров, но оказались работами Левицкого, что установлено благодаря стараниям искусствоведов Русского музея. Качество атрибуции оставим на совести ГРМ. Тем более «настоящим подвигом» назвал на вернисаже общую работу реставраторов и научных сотрудников Иван Карлов, главный хранитель Русского музея.

Выставка состоит из трех частей, и ее композиция тщательно продумана Знаменитые портреты «смолянок» занимают центральный зал, они — как драгоценный камень, украшающий кольцо. А окружающие его два зала — как благородная оправа для истинной ценности: один рассказывает посетителям об истории самого воспитательного учреждения, другой — о той кропотпивой, поистине ювелирной работе, которую проделали реставраторы Русского музея.

levickij7

                                                                                              Портрет Е.Н.Хрущевой и Е.Н.Хованской.   1773 год.

Исторический отсек представляет портреты основателей Смольного института — императрицы Екатерины II, графа Ивана Бецкого. Далее — те самые ново-обретенные работы самого Левицкого, якобы написанные в поздний период. Опять же, тайна сия велика есть. Ведь первый полный каталог картин Левицкого пытался составить еще Сергей Дягилев в начале XX века. Этот каталог дополнил потом Игорь Грабарь, собравший в 1922 году в Третьяковской галерее первую монографическую выставку художника. Но наследие его до сих пор, оказывается, полно открытиями чудными.

Вот сенсацией нынешней выставки, по единодушному мнению специалистов, стал портрет Павла I, написанный в конце 1790-х годов. Он многие годы принадлежал князьям Голицыным и числился за неизвестным мастером. Сейчас он принадлежит частному коллекционеру, живущему в Австрии, а Русский музей, конечно же, мечтает видеть портрет в своем собрании.

Но главной притягательной силой для обычных посетителей являются, конечно же, семь безупречных и роскошных портретов воспитанниц Смольного института, выполненных Левицким в конце XVIII века, между 1772-м и 1776 гадом. История их появления на свет до сих пор до конца не исследована только по косвенным данным — по распискам в получении денег за разного рода живописные заказы — хотя бы приблизительно устанавливаются даты написания портретов.

Они до сих пор поражают свежестью красок, одухотворенностью лиц. Судьбы этих смолянок не отмечены какими-то выдающимися деяниями, но их образы, запечатленные Левицким, до сих пор заставляют зрителей застывать перед портретами в мечтательности и восторге. Екатерине Нелидовой молва приписывала роман с Павлом I, хотя император клялся, что их связывает лишь дружба. В Глафиру Алымову был безумно влюблен граф Бецкой, основатель Смольного института, но замуж она вышла за известного поэта, вице-директора Академии наук и масона Александра Ржевского. И они прожили свою жизнь благополучно и счастливо.

Зато история жизни их портретов печальна. Все семь портретов вскоре после их создания попали в Большой Петергофский дворец, императорскую резиденцию, где хранились в неотапливаемых помещениях. В результате, уже по свидетельствам современников, холсты очень скоро стали покрываться плесенью. Позже некоторые искусствоведы даже заговорили о «характерном для Левицкого зеленом колорите» не подозревая, что этот самый «колорит» придавала его работам въевшаяся за столетия плесень. Как рассказали реставраторы, от полного уничтожения работы спас… сам Дмитрий Левицкий: его мастерство и точное следование всем правилам масляной живописи — в первую очередь, достаточное время для высыхания одного слоя перед нанесением другого, правильная работа с холстом и так далее — сохранили портреты, несмотря на сырость, которой они подвергались за почти двести лет хранения в царском дворце.

Но печальное состояние портретов тем не менее не мешало и в XVIII, и в XIX веках оценивать работу Дмитрия Левицкого, как выдающуюся: восторженные отклики «Смолянки» получили в Лондоне, на Всемирной выставке 1862 года куда портреты впервые вывозились для показа широкой публике. Тогда, благодаря в том числе и работам Левицкого, европейские искусствоведы заговорили о том, что в России действительно существует школа живописи, не уступающая европейской.

Только в августе 1917 года портреты были отданы наконец в руки профессионалов. Работы Дмитрия Левицкого были переданы из царского дворца в Петергофе на постоянное хранение в Русский музей, но зрители смогли увидеть роскошные работы только через несколько лет, после капитальной реставрации.

Третий зал как раз и рассказывает о последних и очень важных годах жизни этих портретов — это настоящая история возвращения работ выдающегося мастера из длительного «заточения» под слоями защитных лаков, плесени, неумелой реставрации XIX века. Как рассказала Евгения Петрова, заместитель директора Русского музея, некоторые портреты были такими черными, что иногда сложно было понять, отчего они считаются шедеврами. Зато когда живопись предстала такой, какой она была когда-то, все ахнули — даже специалисты никогда не видели такого сложного зеленого цвета, такого изысканного серого, такого разнообразия оттенков.

Теперь же по картинам Левицкого можно изучить обычаи и традиции Смольного института. Например, цвета форменных платьев воспитанниц Смольного института зависели от класса младшие носили платья цвета кофе -как на портрете Настасьи Давыдовой. Второму классу полагался голубой цвет-в таком небесном платье предстает Феодосия Ржевская. Старшие носили белое — в нем изображены Екатерина Молчанова и Глафира Алымова.

Но все эти тонкости, все мастерство были долгие годы скрыты под следами прежней, неудачной реставрации. И только сейчас, на открывшейся выставке, зрители смогут увидеть работы этого выдающегося русского художника во всем блеске его мастерства.

Наталья ШКУРЕНОК

 

С тревожным ожиданием смотрел ва своих современников Левицкий. Порывистый и взволнованный, на портрете кажется он безмерно удивленным своей эпохой. Удивленность его рождает абсолютно трезвый взгляд на людей и действительность. Иронизирующим наблюдателем не совсем справедливо назвал его А. Бенуа.

Он, «портретной», хотел показать человека правдиво, со всеми сложностями и простотой, с высокими устремлениями и жестокой необходимостью приспособиться. И художник достигает этого. Что ни лицо — характер. Что ни лицо — биография.

Архитектор Александр Филиппович Кокоринов.

Разумным и последовательным государственным мужем Левицкий изображает Сиверса. Но таковой был тогда не нужен. И Сиверс оставляет службу.

Зато благоденствует Храповицкий, статс-секретарь императрицы. Его называли острым человеком. Но Храповицкий точно знает пределы своей остроты и, сибаритствуя, самодовольно «проплывает» на портрете работы Левицкого.

И чудачит Демидов. Совершенно неожиданный — парадный портрет создает художник. Заводчик и вельможа вольно стоит перед нами в халате и колпаке, опершись на лейку и указуя на плоды своих рук — выращенные в фарфоровых горшках растения. В наряде Демидова, в самой позе — пусть сумасбродный, во вызов времени в обществу. Все смешалось в этом человеке — доброта (он щедро жертвовал бедным), оригинальничанье (чего стоит только его выезд — лошади и лакеи все в очках) и естественное желание осуществиться, в науке например…

Поражает провальная пустота в лице смазливого фаворита Ланского…

Но более всего привлекали художника, образованнейшего человека и гуманиста, люди, в ком видел он единство благородной цели и общественно полезного действия, которые верили, что жизнь дана затем, чтобы светить этой жизнью.
Жест великолепный, выхватывающий воображение: купив у всемирно известного философа, одного из создателей энциклопедии Дидро, библиотеку, императрица Екатерина II оставила ее ему пожизненно.

Левицкий рисует Дидро наедине с рождающейся мыслью. Дидро дома. Он снял парик в облачился в халат. «Небрежно открытой шеей» гордо вознесена большелобая голова. Неспокоен его ум — «одновременно пожирающий и животворящий». Его мечты обретают формулы конкретных предложений. «Превосходное средство для предупреждения восстаний крепостных против господ: сделать так, чтобы вовсе не было крепостных». .

Дидро говорит, надеется в сомневается. Портрет показывает нам его спокойное достоинство в грустно-насмешливый понимающий взгляд. «Русский» Дидро мягок, во по всему лицу разбросаны росточки остроумия.

Императрица тоскует по оставленной игре в карты и внутренне улыбается наивности собеседника. Для крепостных у нее припасено верное средство — расправа «попроворнее и покруче». Зачем образование крестьянину или солдату? Их удел ясен’— погибать при штурме крепости от пули или на ниве от непосильного труда.

Дидро показан Левицким в момент прозрения. Целая гамма чувств на очень живом лице, сотканном из гнева и радости, раздумья и покоя.

Прозрение нерадостно. Нерадостность — ожидаемая. За павлиньими перьями философ разглядел ворону. Даже Екатерина поняла, что он увидел в ней «ум узкий и простой».

Дидро утомлен годами, рассказывает портрет. Но живет в нем неутомимое движеняе. В Париже ои итожит их встречу: «Екатерина, несомненно, является деспотом».

И все же как долго держались иллюзии. Они были рассыпаны в воздухе. Так хотелось верить в идеального монарха. И Дидро, и Левицкому, и его верным друзьям — просветителям и гуманистам. Один из них, искрометный Львов (на портрете работы Левицкого он победоносен, стремителен, задумчив), подсказывает идею портрета императрицы : «Екатерина — Законодательница в Храме богини Правосудия». Величественно выплывает в лавровом венке, милостиво сияя улыбкой и шурша белым атласным платьем. «Жертвуя драгоценным своим покоем для общего блага»,— пояснял Левицкий. «Седая развратница», как именовал ее Герцен, являлась на портрете в роли просвещенной и справедливой повелительницы.

Но иллюзии иллюзиями, а жизнь жизнью. «Истина пером моим руководствует!» — восклицал друг художника просветитель XVlll века Николай Новиков. Левицкий рисует его, как человека, которого глубоко уважает. Перед нами личность значительная, «муж гениальный».

Чем же особо прекрасно лицо, запечатленное Левицким? В нем восхищение мыслью. А она одухотворена двумя главными для Новикова качествами: человеколюбием и бескорыстием.

Мысль делает его бесстрашным. Мы видим на портрете человека, подобно Дидро, поучающего царей и «больших бояр» — Несмыслов и Безрассудов, Скудоумов и Злорадов. Как и все, знает он: за журнальчиком «Всякая всячина» прячется императрица и указует — сочинять сатиру лишь в «улыбательном духе», а восхвалять «твердого блюстителя веры и закона»…

Но Новиков по-прежнему с гневом пишет о бедности и рабстве крестьян, а саму «госпожу «Всякую всячину», то бишь императрицу, поносит всякими словами. Углядев подобное, могли ли не искриться самой лютой злобой бесстыжие карие глаза Екатерины, столь благолепно взирающие с портрета работы Левицкого? И она бранится.

А Новиков следует любопытной и крамольнейшей по тем временам мысли Дидро:

«Право возражения— является… правом естественным, неотчуждаемым н священным». И возражает. Не только словом. Всем своим поведением. В голодный 1787 год раздает хлеб крестьянам почти ста селений.

Левицкий мог гордиться своим другом. И он гордился. Высокое достоинство человека, следующего только благородным помыслам своей души, воспел в портрете.

Радишев был для Екатерины бунтовщиком хуже Пугачева, а Новиков оказался еше хуже Радишева. Тогда очень любили задавать вопросы и получать ответы, Дидро, например, задал императрице восемьдесят восемь вопросов в письменном виде. Она задает Пугачеву в чине армейского поручика всего семьдесят пять. Но отвечает на них Новиков в сыром каземате секретного дома Шлиссельбургской крепости, где его стерегут двести солдат и семьдесят восемь пушек.

Бесстрашный человек Левицкий не отступается от своего опального друга. «Любезного и сердечного друга Дмитрия Григорьевича и Наталью Яковлевну,— пишет Новиков по освобождении,— поблагодарите за все…»

Вот тогда-то и создает художник портрет великого просветителя XVIII века. Новиков на портрете спокоен, слишком спокоен. В то время, вспоминают, был он «ласков и добродушен».

Вот каков он на портрете — ласков и добродушен. Страдания переплавились. Ни чего не умерло в нем. Как символ того, как знак его души — клубится на портрете мятежное небо. «Все мы ищем себя во всем».

По-разному кончалась их жизнь. Умер в Париже Дидро. Уединился в заботах о крестьянах своего сельца Новиков. Бедствовал Левицкий, «будучи в самых горьких обстоятельствах при старости моей…» Екатеринин «век златой» растаял, как мираж. Их век, людей «острых» и славных, умеющих любить и ненавидеть, остался навсегда.

В. ЛИПАТОВ.

 

 

Очерки рассказывают об открытиях и находках художественных произведений, совершенных в последние годы в советских музеях. Это и новые поступления картин, графических листов, изделий прикладного искусства, иных художественных ценностей. Это и интересные атрибуции картин, то есть установление автора полотна или хотя бы его школы, времени и места его создания, узнавание портретируемого, расшифровка того или иного туманного сюжета, потаенного смысла произведения.

Находки и открытия, о которых здесь будет рассказано, относятся к творчеству крупнейших русских художников — Левицкого, Рокотова, Коровина, Врубеля, а также художников, прежде мало известных даже специалистам, открытых, по достоинству оцененных и восстановленных в истории отечественного искусства только сегодня.

Открытие картин в наше время — уже не удел ученого-одиночки, каким бы одаренным, опытным и эрудированным он ни был, чаще всего это многолетний, кропотливый труд коллектива специалистов разных профессий: искусствоведов, реставраторов, историков, архивистов, химиков, физиков, рентгенологов.

Атрибуция — важнейший раздел искусствоведческой науки, и дается она, как и всякая истина, величайшим трудом. Зато писать об этом очень интересно. Смею надеяться, что и читатель не будет жалеть о потерянном времени.

В поисках «адмирала»

Живописный портрет адмирала Самуила Карловича Грейга, написанный крупнейшим русским художником второй половины XVIII века Дмитрием Григорьевичем Левицким, давно привлекает внимание искусствоведов. И не без оснований. Известно, что портрет этот был одним из лучших среди творений великого мастера. Но где он? След его теряется в начале нашего века…

levickij5

                                                                                         Копия с портрета Д.Левицкого.  Портрет адмирала С.К.Грейге.

Выходец из потомственной шотландской семьи моряков, Грейг в 1764 году поступил на русскую службу. Сделал быструю и блестящую карьеру. За героизм, проявленный в битве с турецким флотом при Чесме в 1770 году, получил орден Георгия 2-го класса и звание контр-адмирала. Вскоре следует новое повышение — чин вице-адмирала и пост командира кронштадтского порта. В 1788 году Грейг командует Балтийским флотом в войне со шведами. 6 июля разбивает шведский флот у острова Готланд. Столь триумфальная победа приносит ему высшую награду Российской империи — орден Андрея Первозванного. Запомните это, ибо в дальнейшем он будет иметь большое значение при искусствоведческой атрибуции, о которой пойдет речь дальше.

Неожиданная болезнь и смерть адмирала 15 октября 1788 года была отмечена национальным трауром. Канцлер А. Безбородко писал послу России в Лондоне С. Воронцову: «Без сомнения к вам скоро дошла ведомость о смерти адмирала Грейга. Сей почтенный муж сделался жертвой своего усердия к государыне и империи. С слабым здоровьем усиливался он противу времени и противу стихии. Хотел дождаться в море до самой крайности и довершить истреблением шведского флота свою кампанию. Нельзя не чувствовать потери, столь важной для государства».

Для художника Грейг был трудной моделью: некрасив, сутуловат, медлителен и молчалив. Не так просто было распознать в нем натуру глубокую, человека высоких нравственных правил, решительного и знающего флотоводца. Но Дмитрий Григорьевич Левицкий сумел показать в портрете адмирала и его ум, и его человеческую значительность. Когда же был исполнен этот портрет?

Впервые портрет упоминается в газете «Санкт-Петербургские ведомости» за 9 января 1789 года. В небольшом объявлении говорилось о продаже разных портретных эстампов. В частности: «…портрет покойного адмирала Грейга, писанный с оригинальной картины г. Левицким, а резанный… гравировальщиком Джеймсом Уокером…» Эта очень неясная заметка вызывала недоуменные вопросы: с собственного ли оригинала сделал копию Левицкий или же с картины другого художника? Но тогда почему не названо его имя? И вообще, зачем сообщать покупателям о том, что маститый художник выступает в роли заурядного копииста? Разгадка объявления наступит позже, и она окажется очень важной в исследовании портрета.

Далее портрет Грейга встречается в «Месяцеслове» за 1844 год. Здесь приводится «Алфавитный список достопримечательнейших русских и живших в России художников». О Левицком говорится следующее: «…советник Академии художеств, хороший портретный живописец. В Соборной церкви
Александро-Невской лавры находятся его портреты Петра I и Екатерины II, а в Чесменском дворце портреты многих царственных особ века Екатерины II. Из портретов частных лиц, им нарисованных, один из лучших есть славного адмирала Самуила Карловича Грейга». Вот как! Современники считали этот портрет одним из лучших в творчестве художника.

Однако впервые он показывается широкому кругу зрителей только в 1870 году на выставке «Русских портретов известных лиц XV 1-ХV111 веков». Ее устроители нашли холст у потомков адмирала в Петербурге. В 1902 году «Портрет С. К. Грейга» публикуется С. П. Дягилевым в его монографии «Русская живопись XVIII века. Д. Г. Левицкий», где, в частности, сообщалось, что с портрета существуют три копии: в Морском ‘ музее в Петербурге, в Морском корпусе и у великого князя Сергея Александровича.

В 1905 году «Портрет С. К. Грейга» экспонировался на знаменитой Таврической «Историко-художественной выставке русских портретов…». Поступил он туда из собрания А. С. Стенбок-Фермор, урожденной Грейг, правнучки адмирала. Поскольку портрет не был подписан автором и не датирован, то устроители выставки, прежде всего Дягилев, сослались на популярную гравюру английского художника и гравера Джеймса Уокера, который сделал ее, как сам указал в подписи, с картины Левицкого. Притом, обратите внимание, отпечатки гравированного портрета Грейга появились в продаже уже 1 ноября 1788 года, то есть спустя полмесяца после кончины адмирала. Уокер точно воспроизвел живописный оригинал, правда, несколько упростив его. Указание Уокера очень важно, ибо он хорошо знал и Самуила Карловича, который помог ему устроиться на русскую службу, и Левицкого, произведения которого неоднократно гравировал.

После Октябрьской революции портрет попал в Русский музей. Затем, вероятно после Великой Отечественной войны, он передается в Бахчисарайский историко-архитектурный музей. Здесь-то он и был обнаружен старшим научным сотрудником Всесоюзного на-учно-исследовательского института реставрации Министерства культуры СССР Екатериной Юрьевной Ивановой и привезен на исследование в Москву.

Когда она внимательно осмотрела картину, то живопись показалась ей какой-то вялой, не похожей на темпераментное, могучее письмо знаменитого мастера. Но это было ее личным ощущением, первоначальным впечатлением. Чтобы точно судить о том, создан ли портрет Левицким или кем-то другим, нужны были неопровержимые аргументы. И Екатерина Юрьевна углубилась в изучение исторических и литературных источников.

Прежде всего предстояло выяснить, когда же Левицкий написал портрет Грейга. Естественно, скажете вы, только в период от 10 июля 1788 года, когда адмирал получил знаки отличия ордена Андрея Первозванного, с которыми изображен художником, до его смерти 15 октября того же года, то есть в течение последних четырех месяцев его жизни. И сразу такая несуразность! Дело в том, что за это время Левицкий не мог встретиться с Грейгом. Тому есть документальные свидетельства. Это — «Камер-фурьерский церемониальный журнал 1788 года», в котором отмечались все события царского двора, в том числе посещения его важными лицами, подробный дневник А. В. Храповицкого, писателя, статс-секретаря Екатерины II; но главное — письма самого Самуила Карловича, которые он регулярно отправлял с корабля «Ростислав», из порта Ревель жене в Ораниенбаум. В них он пунктуально, день за днем, описывал свою, в общем-то, однообразную военную жизнь. Конечно, позирование для своего портрета, притом такому именитому художнику, как Левицкий, не могло пройти неотмеченным. Адмирал непременно сообщил бы об этом домой. Ничего подобного в его письмах Иванова не обнаружила. Из документов следует, что все эти месяцы Самуил Карлович отсутствовал в Петербурге, где жил художник и где он мог ему позировать, а пробыл в море, преследуя шведские корабли.

Когда же Левицкий исполнил его портрет? Есть бесспорные доказательства того, что Дмитрий Григорьевич писал Грейга в 1786— 1787 годах. И вот по какому торжественному поводу. В 1782 году Екатерина II учредила новый орден Российской империи — орден св. Владимира. Одним из первых им был награжден Грейг. А в 1786 году императрица повелела Левицкому написать портреты «владимирских кавалеров». Притом они должны были составить единый парадный ансамбль и украсить один из залов Зимнего дворца. Поэтому картины писались одинаковыми по размеру и по композиции. Известно двенадцать таких портретов, созданных Левицким. Портрет
Грейга входил в эту коллекцию и был, по всей видимости, сходен со всеми остальными. Но об этом приходится гадать, поскольку местонахождение портрета неизвестно.

Но как объяснить тогда то, что на бахчисарайском полотне Грейг изображен как с орденом св. Владимира с красной лентой, так и с орденом Андрея Первозванного с голубой лентой? Быть может, знаки отличия этого ордена были дописаны позже? Такое часто случалось в то время и не считалось чем-то предосудительным. Когда же сделали рентгенограмму картины, то увидели на снимке, что ее детали, в том числе ордена св. Владимира и Андрея Первозванного, исполнялись одновременно. Выходит, портрет писался сразу же после смерти адмирала. Очевидно, для его вдовы, ибо холст с тех пор и до революции хранился в семье Грейга и у его потомков. Вдова же, естественно, пожелала иметь изображение мужа со всеми орденами и отличиями.

Образцом для него, по всей видимости, послужил оригинал Левицкого, вошедший в портретную галерею «владимирских кавалеров». Но кем был исполнен? Самим Дмитрием Григорьевичем или его учеником? Это могло установить лишь комплексное исследование картины с помощью современных научно-технических средств — рентгена, отраженных ультрафиолетовых и инфракрасных лучей, микро- и макрофотосъемки, химического анализа грунта, пигментов красочного слоя.

Рентгенолог Института реставрации Владимир Иванов подготовил снимок полотна, который, кстати, и показал одновременность написания всех деталей картины. Затем снимок был показан заведующей научно-экспертным отделом Государственной Третьяковской галереи Мильде Петровне Виктуриной, уже исследовавшей ряд произведений Левицкого, поэтому имеющей довольно полное представление о технике и технологии живописи художника. Она сопоставила рентгеновский снимок портрета Грейга с такими же снимками бесспорных работ мастера. Более того, с помощью заведующей отделом галереи Ирины Михайловны Сахаровой сравнили и сами картины. И что обнаружили?

А то, что портрет Грейга писался… не Левицким! Его исполнил художник, неплохо знающий манеру мастера. Вероятнее всего, его ученик. Способный ученик. Ничего не скажешь, он умело сработал под Левицкого, но тем не менее не смог в полной мере воссоздать живописную сочность, пластичность и фактурную форму лепки, живой пастозный мазок, глубину тени и праздничность блика, то есть те индивидуальные черты творчества великого живописца, которые делают его узнаваемым в ряду современников и последователей. «Образы в портретах Левицкого, — совершенно справедливо писал искусствовед Г. Н. Голдовский, — сохраняют, при всей конкретности, известную степень загадочности. Они отличаются необыкновенной для времени своего создания эмоциональной подвижностью, в них фиксируются тончайшие оттенки чувства. Характеристики персонажей в произведениях художника по силе и значительности граничат с психологическим реализмом… В конечном счете этот отчетливо видимый у Левицкого оттенок личного чувства, помимо всего прочего, определяет и яркое своеобразие его творчества, ибо, по точным словам М. Горького, «русское искусство, прежде всего, сердечное искусство».

Копиист, исполнивший «бахчисарайский» портрет Грейга, передал лишь технические приемы Левицкого, внешние особенности его письма. А потому портрет не несет на себе печати авторских раздумий и тревог, свойственных первозданному творению. И на рентгеновском снимке это хорошо заметно — ни исправлений, ни переписок, ни наполненности мазка, ни сильных ударов кисти, то есть ничего того, что свидетельствовало бы о напряженной, ищущей мысли художника. Кстати, именно переписки, более того — кардинальные переделки, вплоть до того, что замазывалось уже готовое изображение и поверх него писался совершенно новый вариант, очень характерны для Левицкого.

«От картины веяло каким-то бездумьем, психологической что ли успокоенностью, — рассказывает Екатерина Юрьевна. — Впрочем, над чем размышлять, мучиться, когда художник копирует чей-то образ! Точно списывай, и все! Хотя, надо сказать, копиист старался передать сдержанность и благородство живописи учителя. Видимо, он был грамотным художником. Да и работал, вероятно, под наблюдением самого Дмитрия Григорьевича».

Итак, портрет адмирала Грейга — копия, сделанная неизвестным нам художником с подлинного произведения Левицкого из галереи «владимирских кавалеров».

А теперь, пожалуй, можно объяснить несколько загадочное объявление, напечатанное в «Санкт-Петербургских ведомостях». Помните, там сообщалось, что «портрет покойного адмирала Грейга, писанный с оригинальной картины г. Левицким…». Да, верно, портрет писался с подлинного его произведения, но только не «г. Левицким», а его учеником. Знал ли это податель объявления (им, вероятнее всего, был гравер Джеймс Уокер)? Или поместил его в газету, чтобы поднять цену на гравюры с портрета, раз копиистом был сам достопочтенный метр? Кстати, стоимость гравюр действительно была высокой. Так, по мнению Екатерины Юрьевны, можно истолковать газетную заметку.

Законченная работа внесла ясность с «бахчисарайским» портретом Грейга, но увы, не прояснила основного вопроса: где же оригинал Левицкого? Неожиданная находка побудила продолжить поиск. В Андроповском историко-художественном музее при осмотре его коллекций Иванова натолкнулась еще на один портрет Грейга, также созданный Левицким. Однако и он не имел ни авторской подписи, ни даты исполнения. В музей портрет поступил в 1921 году из Петрограда, где пребывал в каком-то частном собрании. Картина была сильно записана, загрязнена, неухоженна, поэтому не привлекала внимания специалистов и пролежала более полувека в музейных запасниках. Екатерина Юрьевна взяла картину в Москву для реставрации и всестороннего изучения, на что ушло более семи лет.

С первого взгляда портрет полностью походил на бахчисарайскую копию. Хотя, постойте! Выявилось одно существенное меж ними различие. На портрете из Андроповского музея Грейг был изображен опять-таки с двумя орденскими лентами, андреевской и владимирской, но голубая, андреевская, находилась под красной, что являлось грубейшим нарушением установленных правил ношения этих орденов. Ведь андреевская лента — знак высшего в Российской империи ордена — всегда должна быть только сверху. Никак иначе. Такую ошибку не мог совершить Левицкий или иной художник чопорного XVIII века. Подобная вольность для них была просто невозможной, недопустимой!

Все разъяснилось, когда портрет исследовали в инфракрасных лучах и под рентгеном. Оказалось, что андреевская лента была дописана на картине много позже, в конце XIX столетия. Под ней отчетливо просматривались первоначальные изображения зеленых отворотов мундира и пуговиц, подобных тем, что и на остальной части портрета. А дописал голубую ленту художник, естественно, не знавший правил ношения российских орденов. Он просто выполнил пожелание владельца портрета привести его в соответствие со всеми наградами адмирала, что и сделал. Кроме того, он бесцеремонно срезал холст сверху и с краев. Так же варварски подправил и картину.

Чтобы привести живопись в первозданный вид, советским реставраторам пришлось немало потрудиться. Они сняли позднейшие подновления, закрывавшие лицо, руки, фон и грубо искажавшие авторское письмо, но орден Андрея Первозванного с

его голубой лентой оставили как пример историко-документального подхода в реставрации прошлого века.

Сами собой напрашивались вопросы: не является ли этот портрет подлинником, созданным Левицким для галереи «владимирских кавалеров», не с него ли писался и портрет Грейга, который сейчас находится в бахчисарайском музее?

Будоражила мысль — неужели найден столь драгоценный оригинал знаменитого русского живописца? Это же выдающееся открытие!..

Однако дальнейшие исследования картины неопровержимо показали, что ее также нельзя отнести к творчеству мастера. На рентгеновском снимке увидели такую же вялость, невыразительность, однообразие красочного мазка, как и в бахчисарайской копии. Художник умело выписал мундир, ордена и пуговицы, но лицо и руки «одолеть» не смог.

А быть может, портрет выполнен в том же XIX веке? Нет. Рентгенограмма показала, что по характеру живописи, по времени ее наложения его вполне можно отнести к концу XVIII столетия, ко времени Левицкого. Химический анализ грунта, пигментов красочного слоя подтвердил, что они идентичны тем материалам, которыми пользовался Левицкий и его ученики.

Какое можно из всего этого сделать заключение? Неутешительное. Портрет Грейга из Андроповского историко-художественного музея также исполнен учеником или последователем Левицкого, его современником. Он также скопирован с оригинала — портрета адмирала, написанного Дмитрием Григорьевичем для галереи «владимирских кавалеров», местонахождение которого нам до сих пор остается неизвестно.

Чтобы убедиться в своем предположении, Екатерина Юрьевна провела несложный эксперимент. Она нанесла на тонкую прозрачную пленку контурный рисунок с бахчисарайского портрета и наложила его на андропов-ский портрет Грейга. Они полностью совпали друг с другом. Этим приемом часто пользовались художники-копиисты в XVIII веке. Они обводили контуры подлинника на тонкой прозрачной бумаге, затем прокалывали иглой на ней частые отверстия по линиям рисунка. Переносили их на свой холст, постукивая по бумаге тряпочкой с завернутым в нее угольным порошком или мелом.

Результат поиска Ивановой вошел несколькими строками в большой каталог юбилейной выставки произведений Д. Г. Левицкого, которая была организована к 250-летию со дня рождения художника и с большим успехом прошла в Ленинграде и в Москве. К ней велась многолетняя подготовка. Было собрано более ста работ. Большинство из них подверглось комплексному технико-технологическому исследованию. Обнаружены новые архивные документы. Все это позволило не только впервые столь полно представить творчество мастера, не только четко определить его индивидуальные особенности, но и восстановить ряд важных страниц в истории русской художественной культуры XVIII столетия. Выставка заставила пересмотреть атрибу-

ции некоторых произведений художника, совершенно по-новому оценить другие его работы. Поэтому она стала, образно говоря, парадом интереснейших открытий и находок.

Наконец-то был окончательно, надо полагать, отнесен к творчеству Левицкого широко известный портрет просветителя Николая Ивановича Новикова, написанный в 1797 году (правда, эта дата пока еще со знаком вопроса) и находящийся в Государственной Третьяковской галерее. В течение долгого времени его приписывали то кисти Левицкого, то Боровиковского, то считали копией с утерянного оригинала, то авторским повторением, то… Пожалуй, никакое другое произведение Дмитрия Григорьевича не вызывало столько спорое и разночтений, подчас совершенно противоположных, сколько этот портрет. Существование не менее семи копий, конечно, очень усложняло его атрибуцию.

Комплексные исследования в ряде случаев отвергали устоявшиеся и казавшиеся доселе бесспорными суждения. Так было, к примеру, с портретом Агаши (дочери Левицкого) в русском костюме.

levicrij 025

Портрет А.Д. Левицкой. Дочери художника.   1785 год.

Еще в 1948 году авторитетная комиссия под председательством академика И. Э. Грабаря осмотрела картину (она тогда находилась в частном собрании) и определила, что она является позднейшей копией, исполненной в отдельных деталях посредственно и несогласованно по отношению к- оригиналу, датированному 1785 годом и хранящемуся в Государственной Третьяковской галерее. Несмотря на такое жесткое заключение, портрет все же был куплен Русским музеем. Он имел авторскую подпись и дату — также 1785 год.

При подготовке к выставке портрет Агаши был тщательно исследован рентгенологом Русского музея С. В. Римской-Корсаковой. Результаты ее работы были, прямо скажем, ошеломляющие. При изучении под сильным микроскопом даты было установлено, что последнюю цифру нужно читать как 3. То есть картина написана не в 1785-м, а двумя годами раньше. Выходит, именно этот портрет является оригиналом, а не тот, что экспонируется в Третьяковской галерее. Затем Римская-Корсакова нашла, что изображение Агаши написано поверх другого, первоначального варианта, который, вероятнее всего, также был портретом Агаши, но исполненным на другом фоне, с драпировками и натюрмортом. Он чем-то н£ устроил художника, и он его «замазал и вновь загрунтовал. Прием, как уже отмечалось, весьма характерный для Левицкого. Однако при исследовании картины в инфракрасном свете выявился рисунок, который не был обнаружен ни в каких иных работах художника. Он напоминал перевод с кальки и был подведен только под фигуру Агаши. Что это означало? А то, что портрет Агаши, очевидно, писался с другого оригинала, который нам неизвестен. Им, конечно, не является картина, которая хранится в Третьяковской галерее, ибо она, повторяю, написана в 1785 году.

Весьма любопытным оказалось изучение портрета, как доселе считали, Екатерины Романовны Дашковой, одной из замечательных русских женщин XVIII века, президента Российской Академии, личности яркой, оставившей большой след в истории отечественной культуры и науки. По поводу этого портрета, созданного в 1774 году и ныне находящегося в Государственном Русском музее, много спорили, о нем высказывали разные суждения. Вначале считали его портретом неизвестной женщины, затем изображением Дашковой, правда, со знаком вопроса, который обычно не замечали. Лишь в 1960-х годах искусствовед Н. М. Гершензон-Чегодаева определенно исключила его из иконографии Дашковой, но никак это не аргументировала. В процессе подготовки к выставке сотрудники Русского музея смогли это ее утверждение обосновать. Во-первых, изображенная не имела ордена Екатерины и статс-дамского шифра, которые Екатерина Романовна получила в девятнадцать лет за участие в дворцовом перевороте, возведшем на трон российского государства Екатерину II. Далее, в год исполнения портрета (1774) Левицкий безвыездно жил в Петербурге, тогда как Дашкова постоянно находилась в своем подмосковном имении Троицкое.

levicrij 026

 

Портрет Е.Р.Воронцовой-Дашковой    1784 год.

Наконец, имеются иконографические различия этого портрета с другими бесспорными изображениями Дашковой, в том числе созданным Левицким и находящимся сейчас в частном собрании в США (авторское повторение — в частной коллекции в Москве). Поэтому на выставке он экспонировался как портрет неизвестной в малиновом платье.
…Знаменитый художник написал ее в профиль на темном фоне, эту симпатичную восьмилетнюю курносую девочку, старшую дочь императора Павла I. Луч света выхватывает роскошное платье, цветы в венке на голове и прочие «красивости» А во тьме точно скрыты и первый, несостоявшийся брак с шведским принцем, немало ускоривший смерть бабушки-императрицы, и второе замужество, закончившееся смертью в неполные восемнадцать от послеродовой горячки в так и не принявшей ее Вене. Не везет зачастую написанным великими живописцами красавицам — судьба знаменитой Лопухиной, запечатленной Боровиковским, не лучше. Не везет порой и их портретам.

Этот, представленный в Историческом музее, около ста лет был неизвестен современникам. В списках произведений Левицкого_составленных «сначала Дягилевым, а потом Грабарем, значится три изображения великой княжны, но какой из них сегодня перед нами — из Большого Петергофского дворца или из имения князей Куракиных в Саратовской губернии, никто не знает.

Никто не знал ничего и о самом портрете, пока в 1974 году весьма известный ныне архимандрит Псково-Печерского монастыря (и собиратель русской живописи) Алипий не приобрел его в одном частном московском собрании. В следующем году Алипий умер, но портрет успел попасть во Всесоюзный художественный научно-реставрационный центр имени Грабаря, к духовному воспитаннику Алипия, знаменитому реставратору Савве Ямщикову. Выполняя волю священника — передать картины из его котлекции в государственные музеи, — Ямщиков подарил портрет Александры Павловны Ярославскому художественному музею. С Ярославлем связано немало страниц творческой биографии самого Ямщикова В частности, немало нашумевшая выставка 1980 года «Ярославское искусство XVII — XIX веков» Кроме того, до этого полотен Левицкого в Ярославском музее не было.

Савва Ямщиков незадолго до смерти выступил с инициативой показа портрета великой княжны именно в Историческом музее. В этом, конечно, есть безусловный резон — в залах наших крупных живописных собраний этот небольшой портрет вполне мог потеряться, а в ГИМе, в зале, посвященном «золотому веку русского дворянства» по верхнему ярусу которого развешены портреты «екатерининских орлов» портрет смотрится весьма выигрышно. Получился своего рода мини-музей одной картины, которая через месяц отбудет назад в Ярославль, в залы бывшего губернаторского дворца.

Георгий Осипов

В декабре 1777 года в доме петербургского барина П. В. Бакунина состоялись один за другим несколько домашних спектаклей. Ставили комедию Реньяра «Игрок» и комическую оперу Саккини «Колония».. Главные партии пели сестры Дьяковы, а одну из второстепенных —Николай Александрович Львов, в те годы еще не прославивший себя ни сочинением стихов, ни замечательными архитектурными проектами и постройками, ни исследованиями по горнорудному делу, ни усердным собиранием и записью народных песен. Тогда его знали просто как молодого обаятельного человека. Мало кто догадывался о его недюжинных познаниях в области различных наук, о его удивительной работоспособности. Именно он, вернувшись из путешествия по Европе, привез текст и ноты опер, услышанных им в Париже, и в самое короткое время воодушевил молодежь бакунинского дома и их родственников—Дьяковых. Все приглашенные на спектакли были очарованы пленительной игрой и пением Машеньки Дьяковой. Среди приглашенных друзей Львова был, по всей видимости, и Дмитрий Григорьевич Левицкий. Художник Левицкии был старше всех других друзей Львова. В ту пору он уже известен и при дворе и в кругах великосветской знати. В Петербургской Академии художеств Левицкий вел класс портретной живописи. Он не стремится к популярности и не берет заказы от всех желающих, но почти каждому выполненному им портрету сопутствует громкая молва Он пишет в рост «русского чудака» XVIII века П.Демидова, изобразив его в домашнем костюме, колпаке, с лейкой в руках. С поразительной естественностью передана небрежная поза и помятое лицо с запавшими щеками, покрасневшими, припухлыми веками и умным проницательным взглядом маленьких глаз. Именно Левицкому поручают написать портрет французского энциклопедиста Дидро, гостившего в России по приглашению Екатерины II. Судя по тому, что Дидро увез полотно во Францию, бережно хранил всю жизнь, он считал его одним из лучших своих изображений.

В начале 70-х годов Левицкий получает заказ на исполнение целой серии портретов воспитанниц Смольного института. Все воспитанницы Смольного изучали театральное искусство. Поэтому Левицкий изображал их в костюмах из спектаклей, произносящими очередную реплику или выполняющими танцевальное па. Это была работа, в которой художник раскрылся и как виртуоз кисти, которому доступна передача тончайших оттенков цвета и сложнейших пластических гармоний; и как человек, открывший свое понимание красоты. Его увлекает не столько правильность пропорций и черт лица, ни даже грация движений, сколько душевные качества модели, способность к самозабвенной увлеченности и, конечно, естественность.

levickij

Портрет Н.А.Львова.   1774 год.

В Николае Львове Левицкий встретил человека,очень близкого себе, родную душу. В нескольких написанных им в разные годы портретах Львова какая-то особая притягательность. Вглядываясь в эти портреты, испытываешь чувство волнения, которое возникает, когда живопись становится документом, свидетельствующим о душевной близости художника и модели. Поэтому у исследователей и появилось предположение, что любовь Львова к Машеньке Дьяковой не оставалась тайной для художника. Возможно, он не знал, что Львов несколько раз просил ее руки. Но получал отказ от родителей: для обер-прокурора сената невелика была честь отдать дочь за небогатого дворянина. Скорее всего не читал он и тех элегий, которые появились в тетрадях Львова, посвященных мукам и радостям любви:

…Вот сей-то прелестью волшебною мутится
Мои дух, когда я зрю тебя передсобой.
Из жилы в жилу кровь кипящаястремится.
Теряются слова, язык немеет мой.

Но Левицкий не мог не заметить чувств поэта. Тем более, что в 1778 году, получив заказ написать портрет Машеньки Дьяковой, художник часто бывал не только в доме Дьяковых, но и у Бакуниных, где жил Львов.

Вскоре и сам Левицкий подпадает под чары Дьяковой. В, ней было все, что он ценил в женщине: внешнее очарование, артистизм, музыкальная чуткость, несомненный ум. Но самое главное, он угадывал в ней способность любить самоотверженно и верно.

levickij6

                                                                                                       Портрет М.Дьяковой.

По первому впечатлению портрет Дьяковой не выделяетсяиз галереи портретов великосветских женщин, написанных Левицким. Чуть тронутое улыбкой милое лицо, обрамленное искусно причесанными волосами, небрежно схваченными лентой. И как всегда у Левицкого, удивительная гармония перетекающих один в другой легких полутонов: коричнево-золотистого, матово-зеленого, серо-розового…

Но в отличие от других этот портрет при его рассматривании начинает излучать волны тепла и света. Только что, вглядываясь в полотно, мы удивлялись мастерству, с которым переданы переливы муара, блеск атласа, прозрачная легкость кисеи. Но тут же нас удивляет и другое. Поэзия страсти составляет как бы душу полотна, именно она придает особое очарование всему облику девушки. Но это не та страсть, которая испепеляет и уничтожает, которая способна унизить и погубить человека. Слишком прям и открыт взгляд Дьяковой, да и во всем ее образе благородство и доброта.

Уже в наши дни исследователь творчества Д. Левицкого назовет его свидетелем и летописцем одной из романтических историй XVIII века, истории Ромео и Джульетты со счастливым концом. Только незаурядная девушка способна была поступить так, как поступила Машенька Дьякова. Тайно обвенчавшись с Львовым, она продолжала жить в родительском доме, скрывая от родителей свое замужество. Она была уверена, что благодаря своим талантам Львов добьется признания, сумеет рано или поздно завоевать расположение ее отца. А любящим были ведь запрещены встречи, запрещено разговаривать друг с другом.

levicrij 022

Портрет Н.А.Львова.   1785 ? год.

Только в 1783 году, когда Львов был избран членом Российской Академии, получил чин коллежского советника, когда начались его успехи на архитектурном поприще, родители Дьяковой согласились наконец на этот брак. Левицкий написал тогда второй портрет Машеньки, теперь—Львовой.

levicrij 023

Портрет М.А.Львовой.   1781 год.

Она уже не кажется такой прелестной, поэтический ореол потускнел. В ее взгляде—спокойная уверенность хозяйки, будущей матери большого семейства (она родила пятерых детей).

А может быть, это уверенность женщины, которая не сомневается в безусловной любви к ней мужа, нашедшей отражение в его стихах о цветах.

…Их любовь живет весною,
С ветром улетит она.
А для нас, мой друг, с тобою
Будет целый век весна.

В любви Марии Алексеевны, ее стойкости, незаурядном уме черпал силы Николай Александрович Львов. Думается, душевного тепла этой женщины хватало и на его друзей, в том числе на Дмитрия Григорьевича Левицкого, которому к концу жизни выпало немало горестных дней.

Л. ОСИПОВА

 

Сентябрь 1773 года. Санкт-Петербург. Карета камергера Семёна Нарышкина въезжает в столицу. Семен Кириллович доставил из Парижа своего близкого друга — философа Дени Дидро.

Каждый день в точно назначенный час великий французский просветитель вступал на сияющий паркет нового Зимнего, построенного Растрелли. Екатерина II охотно привечала Дидро. Ей импонировало общение с одним из первых умов Европы. Ее не смущали вольнолюбивые речи и дерзкие прожекты философа.

Маска двуличия была свойственна Екатерине с самого начала царствования. И у нее уже был опыт общения с вольнолюбивыми мудрецами.

Михайло Ломоносов… Ведь всего десять лет тому назад они не раз вели беседы. И что же… Не его ли дерзкие слова стали известны ей: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».

Но опального Ломоносова уже нет в живых.

Шестидесятые—девяностые годы XVIII века. Победные фанфары славных викторий и морских баталий. Суворов и Ушаков. Творения зодчих — Баженова, Казакова и Растрелли, скульптуры Шубина и Мартоса, полотна Левицкого и Рокотова.

Бунт Пугачева. Ода Радищева «Вольность». Новиков, Фонвизин. Крепостное рабство. Грандиозные велеречения и банальное казнокрадство.

«Да — чудно, дивно было то время…— писал В. Г. Белинский.— Безбожие и изуверство, грубость и утонченность, материализм и набожность, страсть к новизне и упорный фанатизм к старине, пиры и победы, роскошь и довольство, забавы и геркулесовские подвиги, великие умы и великие характеры всех цветов и образов и между ними Недоросли, Простаковы, Тарасы Скотинины, Бригадиры; дворянство, удивляющее французский двор своею светскою образованностью, и дворянство, выходящее с холопьями на разбой».

Но вернемся к Дидро.

Мудрый философ среди всех своих маленьких слабостей имел еще одну. Он любил позировать художникам. История оставила нам с десяток изображений французского просветителя, исполненных такими превосходными мастерами, как Грёз, Ван Лоо, Фрагонар, Гудон, Пигаль, Колло.

Поэтому Дидро был польщен, когда обходительный Нарышкин познакомил его с Дмитрием Левицким, тогда уже знаменитым художником — академиком живописи.

Дени Дидро сочетал любовь к своим портретам с нелицеприятным отношением к полотнам и скульптурам, рисующим его образ.

«В течение дня я имел сто разных физиономий,— писал он по этому поводу,— в зависимости от предмета, который меня занимал. Я бывал ясен, грустен, задумчив, нежен, резок, страстен, охвачен энтузиазмом… У меня лицо, которое обманывает художника; то ли сочетается в нем слишком много, то ли впечатления моей души очень быстро сменяются и отражаются на моем лице, но глаз художника меня не находит одним и тем же в разные минуты; его задача становится гораздо более трудной, чем он это предполагал». Свою внешность Дидро описывал так: «У меня был большой лоб, очень живые глаза, довольно крупные черты, характерная голова античного оратора, добродушие, граничившее с глупостью, с простодушием древних времен».

Или вот слова, сказанные Дидро о себе по поводу полотна кисти прославленного Ван Лоо: ,

«Он изображен в фас с обнаженной головой; его седой хохол и жеманство придают ему вид старой кокетки, которая еще старается быть очаровательной; поза государственного секретаря, но не философа… Что скажут мои внуки, если они станут сравнивать мои грустные произведения с этим смеющимся, жеманным и женственным, старым кокетливым человеком? Предупреждаю вас, дети мои, это не я».

Как видите, писать старого мудреца было дело далеко не простое.

И, однако, Левицкий охотно взялся писать портрет. Дом Нарышкиных располагал к работе. Долгие беседы об искусстве запомнились художнику на всю жизнь.

Особенно запала в душу мастера одна фраза Дидро: «Правда природы есть основание правдоподобия в искусстве».

Живописец подошел к решению холста как бы изнутри, оставив в стороне столь характерный для его времени репрезентативный характер портрета. Его полотно лишено атрибутов славы Дидро. Перед нами бесконечно усталый, задумчивый, доброжелательный человек. Холст создавался в часы, когда философ отдыхал после утомительных диалогов с императрицей. Ведь недаром в письмах к жене он писал: «Разве я создан для придворной жизни, а придворная жизнь разве по мне?»

«Портрет Дидро» Левицкого. Сняв пудреный парик, надев домашний халат, сбросив маску условной светскости, на нас глядит мудрый пожилой человек. Легкая тень еле заметной грусти легла на высокое чело, притушила обычно острый, лукавый взгляд философа.

Возможно, мастер запечатлел миг, когда Дидро вспоминал свой долгий жизненный путь. И это состояние свободного от оков раздумья великолепно отражено на полотне.

Доброта, большая, человеческая, разлита во всем образе философа. Когда глядишь на холст Левицкого, на память приходят слова Мармонтеля, сказавшего о Дидро: «Вся его душа отражалась в его глазах, на его устах; никогда еще физиономия не изображала так верно сердечной доброты».

Русский портретист создал лучший портрет Дидро. Недаром весьма разборчивый философ увёз холст с собою, оставил в семье и завещал дочери. Ныне он экспонирован в публичной библиотеке Женевы.

Дидро увез с собою на память еще одно полотно Левицкого — портрет Нарышкиной, который ныне принадлежит Лувру.

Не следует этому удивляться. Живопись Левицкого по своим достоинствам достигла уже тогда подлинно европейского класса и по-своему предвосхитила появление в России Брюллова. Одна из вершин творчества Карла Брюллова «Портрет археолога Ланчи» необычайно напоминает по колориту и лепке портрет Дидро.

В заключение для любителей живописи хочется привести одну из фраз Дидро, посвященную этому трудному искусству:

«Я думаю, что для того, чтобы научиться смотреть картины, нужно больше времени, чем для того, чтобы научиться чувствовать поэзию».

, …Семидесятые годы XVIII века. Левицкий — первая кисть России. Он подтвердил это в десятках блестящих полотен, среди которых портреты Дидро, Демидова, Дьяковой, «смолянок» и многие другие.

Одним из лучших в этой плеяде шедевров, безусловно, является портрет Г. К. Левицкого.

Почему у имени Г. К. Левицкого, отца художника, поставлен вопросительный знак? Вот тут-то всего лишь одна из многих-многих загадок и нераскрытых тайн биографии живописца. Ведь до сих пор неизвестны место и дата рождения Дмитрия Григорьевича — Киев или Полтавщина? 1735 или 1737 год? Также до сих пор не установлено, где скончался художник: в Киеве либо в Петербурге? Хотя год смерти его — 1822-й — известен.

Портрет Г. К. Левицкого. Позволим себе поверить в правильность его атрибуции. Хотя никаких реплик, подтверждающих подлинность этого вывода, время нам не сохранило. И, однако, многое заставляет нас утверждать, что этот замечательный портрет изображает любимого отца живописца.

Предки Дмитрия Левицкого—украинцы. Дед художника Кирилл Нос, помимо своего имени, носил гордое прозвище «Орел». У него и родился сын Григорий. Правда, как мы уже говорили, много тайн окружает и фигуру отца будущего живописца. Неизвестен год его рождения, не объяснено, когда и почему изменил он свою фамилию Нос на Левицкий.

Но это все не затемняет главного.

Отец Дмитрия Левицкого, Григорий Кириллович, был талантливый художник, известный в свое время гравер. Он и привил сыну любовь к искусству. Потому с таким проникновением и теплом написан портрет.

levicrij 021

                                                                                               Портрет старика.  1779 год.

Многих смущает, что это полотно написано через десять лет после смерти Григория Кирилловича Левицкого. Но ведь никому не известно, были ли в руках у художника этюды и наброски, послужившие основой для создания картины. Всего вероятнее, что были, да и имеет ли это значение для мастера уровня Дмитрия Левицкого, владевшего в совершенстве искусством живописи. Пожалуй, нет.

Живописец, узнавший всю радость и горечь славы, добром вспоминал безмятежное детство, раздольные поля и дубравы родной Полтавщины, маленький домик и доброе, мудрое лицо отца, сделавшего так много для сына. Ведь лучшие черты характера Левицкого — широкая душа, честность, прямота и неистребимая любовь к искусству, вера в человека — заложены были отцом.

levicrij 024

                                                                                                         Портрет Г.К.Левицкого ?   1779 год.    Фрагмент.

Известный критик и искусствовед XIX века Новицкий называет портрет отца художника одним из лучших портретов всей русской живописи. Полотно Левицкого могло бы стать украшением любой галереи мира,— с такою, поистине рембрандтовской мощью и проникновением в существо Человека написан этот небольшой холст.

Можно только пожалеть, что крупнейший портретист эпохи почти не имел свободной минуты. Круговерть петербургского двора, десятки, десятки следующих один за одним вельможных заказов и, наконец, внимание самой самодержицы, захотевшей лицезреть себя запечатленной волшебной кистью мастера,— все это тревожило душу и выматывало силы. Но он писал не покладая рук, ежедневно умножая замечательную галерею портретов, в которых мы сегодня явственно видим его время.

Прежде чем продолжить дальнейший рассказ об удивительном творчестве Левицкого, позволим себе забежать на век вперед.

Лондон… 1862 год. Всемирная выставка. На ней весьма широко была представлена русская живопись.

Самой высокой оценки европейской критики заслужили полотна Левицкого. Обычно сдержанная на похвалы консервативная «Тайме» писала:

«Искусство времен Екатерины II прославилось… портретами в естественную величину Дмитрия Левицкого, русского Рейнольда, Генсборо и Рамзея в одном и том же лице… Он, кажется, учился во Франции».

Оставим на совести рецензента незнание имен учителей Левицкого. Ему представлялось, что подобное мастерство могло получить школу лишь на берегах Сены. Ему невдомек было, что школу юный живописец прошел, работая подмастерьем не у француза, а у русского художника Алексея Антропова, и не на берегах Сены, а у богатырских просторов Днепра и в белокаменном граде Москве. Но не в этом дело, а дело в том, что зрелый Левицкий в 70—80-е годы XVIII века создавал шедевры мирового класса.

levickij8

                                                                                                       «Портрет Урсулы Мнишек». 1783 год.

Жемчужина Третьяковской галереи.

Подойдем поближе. Вглядимся…

Овал. Как в волшебное зеркало глядим в окаймленное золотой рамой полотно. Вмиг воображение переносит нас через два столетия.

Левицкий — чародей. Его магическая кисть заставляет нас мгновенно очутиться рядом с живой, но бесконечно далекой от нас незнакомкой.

…Гордо посаженная головка. Благородный, удлиненный овал лица таинственно где-то повторяется в овале холста.

Высокая пудреная прическа. Начес и шиньон… Так близко знакомый нашим милым современницам. Тонкие брови, еле прочерченные карандашом. Нарумяненные щеки и чуть тронутые помадой губы. Все эти маленькие ухищрения косметики необходимы для того, чтобы лицо дамы не поблекло рядом со сверкающим атласом и драгоценными кружевами наряда.

Художник спешит. Он знает, что внизу уже ждет карета, запряженная цугом. Бьют куранты. Пора… Улыбка Урсулы означает конец сеанса. Графиня встает, чопорно приседает, придерживая широкую робу. Шумят крахмальные нижние юбки, сгибается в легком наклоне пудреная головка.

И вот наступит последний сеанс, и мастер мягкой кистью, чуть касаясь полотна, нанесет последние лессировки, создающие полную иллюзию карнации — игры света живого тела. Он почти незаметно тронет черные зрачки. И еще через миг последнее прикосновение кисти — и засверкают блики, и заживут, покроются влагой раскосые глаза.

Сеанс окончен.

Художник неспешно складывает краски, палитру, моет кисти. Впереди новый холст, новый труд.

Петербург в лесах. Как грибы растут новые дворцы. Вельможи торопятся обогнать друг, друга в роскоши и великолепии интерьеров. Нужны картины. Много картин.

Левицкого торопят. Он завален заказами. Его кисть, кажется, не знает усталости.

Восьмидесятые годы были апогеем, взлетом творчества мастера. Пройдет всего десятилетие, и прославленный любимец столичной знати напишет вот эти отчаянные строки своему бывшему меценату Безбородко.

«Сиятельнейший граф, милостивый Государь,— писал Левицкий,— все мастеровые и художники получали, а другие получают уплату за труды свои, один только я забыт милостию вашего графского Сиятельства. Вот уже четвертый год, как я не получаю не только за труды мои, но и за издержки мои никакой уплаты, будучи в самых горьких обстоятельствах при старости моей; и всего только за работу мою, по поданным к вашему Сиятельству щетам, следует получить 2000 рублей. Заступите, сиятельнейший Граф, своим покровительством человека, который служил, и служить вашему Сиятельству за счастье считает».

В чем секрет такого падения художника? Действительно ли в старости? Ведь художнику было всего пятьдесят четыре года. А прожил он восемьдесят семь лет.

Обратимся к биографии художника.

Одна из главных загадок судьбы Левицкого — это творческое молчание художника в последние четверть века его жизненного пути. Ведь за этот срок он написал всего с десяток полотен. Правда, эти холсты превосходны, но не слишком ли мало для такого мастера? Итак, живописец замолчал.

И тут еще раз можно посетовать- по поводу крайней скупости материала, рисующего хоть какие-нибудь житейские подробности бытия художника.

Попробуем обратиться к одному из главных свидетелей, знавших, как никто, живописца,— к его собственному «Автопортрету» — миниатюре, находящейся ныне в экспозиции Челябинской картинной галереи.

«Автопортрет»… Художнику около пятидесяти лет. Середина восьмидесятых годов — зенит славы!

Однако в «Автопортрете», написанном мастером около 1785 года, нет ни тени самодовольства или успокоенности, более того, чем дольше всматриваешься в черты лица художника, тем сильнее ощущение тревоги, беспокойства, владеющих человеком.

Немолодое, усталое лицо. Седина в волосах. Петербургская суета, бесчисленные заказы наложили свою печать на некогда свежие черты молодого человека, приехавшего в столицу.

Чуть-чуть заломлены брови, еле-еле приоткрыты губы, тревожно вскинуты глаза. Художник будто чутко вслушивается в доносящиеся до него неясные звуки. Или он увидел нечто неожиданное.

Может быть, вглядываясь в зыбкие черты быстролетящих будней, в вихревые перепады придворной жизни, живописец пытается представить себе завтрашний день, свое будущее?

Едва ли даже самый прозорливый мудрец угадал бы трагический ход развития судьбы Левицкого, когда полный, казалось, сил, находящийся в расцвете блистательного мастерства художник вдруг, по существу, бросит писать.

Напрасно это будут целиком приписывать болезни глаз, которая лишь в глубокой старости привела Левицкого к слепоте. Нет, не слепнуть стал художник в середине девяностых годов, а именно в эти годы он наконец прозгел. И помогла ему в этом сама жизнь и его замечательный друг, писатель и просветитель Новикв.

В какой-то миг с ослепительной ясностью Левицкий почувствовал всю ложность своего состояния. Его тонкий ум, его честная и прямая душа содрогнулись от ощущения фальши и лицемерия, которые окружали его ежедневно, ежечасно. Он содрогнулся от внезапного осознания, что он участвует сам в каком-то огромном фантасмагорическом обмане.

…Казалось, жизнь шла по-старому. С утра художник становился за мольберт, и холст за холстом покидали мастерскую, радуя вельможных заказчиков.

levickij2

                                                                                                 Портрет М.И.Мюссар   1790 год.

Но не радовался лишь живописец. Счастье созидания, творчества ушло. Осталось неуходящее чувство неудовлетворенности и пустоты. Если бы Левицкий мог прочесть слова Стасова, написанные спустя век, то, наверное, он с горечью отчасти согласился бы с тем, что он и его коллеги «родились слабыми и бессмысленными, без горизонтов впереди, и потому с наслаждением купались в помоях, нелепостях и тешились ими; они только к одному и были способны: к искусству рабскому, кадящему, норовящему хвалить, прославлять сильных и богатых — дальше этого они ничего не умели и не хотели. Для их безбедного и мирного жития им этого было за глаза довольно». Стасов утверждал, что талант этих художников был «испорчен и искажен, он весь израсходован только на ложь, притворство и выдумку главной сущности и на парад и блеск подробностей». Стасов восклицал: «Блеск! Цвет общества! Но где же сам-то был Левицкий, где настоящие тогдашние люди, где были собственные потребности художника, где прятались от него русские, не придворные и не мундирные, не люди бала, парадных бесед, канцелярской и иной службы, люди придворных улыбок и жестоких и пошлых дел?»

И художник ищет новые пути. Он ищет пути к народу, к народной тематике. Но, увы, он стал слишком далек от правды жизни.

Он пишет портрет своей дочери в свадебном народном уборе. Эпиграфом к этому портрету могут быть строки Новикова:

«Не все у нас еще, слава богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, а сожитии предков наших употреблявшихся; с не меньшим удовольствием увидят некое начертание нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою… К тебе обращаюсь я, любитель российских древностей… Не взирай на молодых кощунов, ненавидящих свое отечество».

Увы… Долголетнее писание заказных портретов сделало свое. Портрет Агаши не задался. Он получился салонный, далекий от жизненной правды. Несмотря на то, что поводом к написанию полотна послужила семейная радость—предстоящая свадьба единственного детища.

Душа художника была выхолощена дворцовыми буднями, сиятельными портретами, где почти каждый холст носит следы искусственности, слащавости и холодности. Наряд невесты театрален — ведь он скроен из драгоценного атласа, шелка, французских кружев. И поэтому сарафан, кокошник, кофта походят на детали маскарадного костюма.

Словом, художник потерпел в этой своей попытке создать образ одухотворенной юной женщины неудачу.

Искусство не прощает постоянных, хотя и маленьких уступок и полуправды. Многочисленная иногда салонная продукция Левицкого теперь мстила ему. Великолепное мастерство, владение цветом, рисунком, тоном не могли заменить главное в искусстве — правду! И этот надлом, надрыв, чутко ощущаемый тонким художником, все нарастал… Нестерпимыми стали часы заказной работы, все больше тянуло художника к одиночеству, к чтению, к горьким размышлениям.

Он не раз вспоминал слова, оброненные ему в разговоре Дидро, о том, что правда жизни суть правдоподобия искусства.

Как далеко ушли те годы, когда свежий глаз, молодая рука и горячее сердце воспринимали мир людей как нечто светлое, радостное, желанное. Когда он еще не знал всей грязи, всех закулисных коллизий двора. Когда за блестящим фасадом дворцов и улыбок великосветской черни он не ведал всей жестокости, а порою чудовищности судеб создания всего этого великолепия.

Теперь он узнал все…

«Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу, падают больше и больше, и седая развратница является в своем дворце «вольного обращения» в истинном виде. Между «фонариком» и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова. Двор — Россия жила тогда двором — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана. У каждой партии вместо знамени гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха…»

Эти страшные строки написаны Герценом.

…Вставал законный вопрос. Ты осознал всю фальшь петербургского света, ты познал трагическую судьбу народа? Восстань! Но Левицкий не был готов к роли борца. Он бесконечно устал. Его тревожила болезнь глаз. И он томился, тосковал и молчал.

Потекли однообразные будни. Вельможные заказчики, двор стали забывать некогда прославленного мастера. И за какие-нибудь два-три года художник впадает а нищету.

Теперь отношение двора ее величества к Левицкому определяла его дружба с Новиковым и другими деятелями русского просвещения. Не секрет, что живописец был, как и Новиков, масоном, а отношение Екатерины к ним было определенное.

Документы. Архив. Казалось, немые свидетели сложных судеб человеческих. Запыленные фолианты камер-фурьерских журналов, заполненные каллиграфическим почерком писцов дворцовых канцелярий.
Поожелтевшие протоколы долгих и порою бестолковых заседаний ея императорского величества Академии художеств. Метрические записи и прочие, прочие акты, купчие, доверенности… Все эти листы бумаги начинают говорить, стоит лишь углубиться в слова, начертанные рукою людскою, и вмиг отпадет вся условность высоких дворянских титулов и званий, вся эта иерархическая лестница, с таким тщанием выстроенная столетиями, и остается лишь его превосходительство — факт.

Вот строки из прошения, поданного в Совет Академии художеств осенью 1787 года:

«Ныне чувствую от всегдашних моих трудов в художестве слабость моего здоровья и зрения, нахожу себя принужденным просить высокопочтенный Совет о увольнении меня от должности… Во уважение к ревностной и беспорочной семнадцатилетней службе» снабдить «по примеру прочих пристойным пенсионом».

Левицкий покидает Академию. Ему назначают нищенскую пенсию размером 200 рублей в год. Все ясно. Ничтожная подачка нанесла глубокое оскорбление художнику, отдавшему почти двадцать лет воспитанию молодых мастеров.

Ясно, что слабость здоровья и зрение были лишь предлогом для ухода, обусловленного трениями с руководством Академии.

Левицкий стал неугоден.

Прошло долгих двадцать лет.

И однажды в маленький домик на Кадетской линии, что на Васильевском острове, пришла добрая весть. Новое руководство Академии художеств призывало Левицкого вновь принять участие в Совете.

И снова скупые строчки протокола: «Г. Левицкий, известный, и в свое время весьма славившийся художник, Советник Академии… находится ныне… весьма в нужном (надо понимать нуждающемся) состоянии, потому что по слабости преклонных его лет он не может уже столько работать… Семейство же его умножилось содержанием внуков и внук, которых по смерти отца их воспитывать должен он… Да и во время службы г. Левицкий получал жалованье от Академии всегда малое… не имев никогда ни казенной квартиры, ни дров и свеч». Совет Академии далее предлагает определить его в члены, «что сообразно будет и летам его, и званию, и приобретенной им прежде славе».

Левицкий, следуя своему моральному кредо, отказывается от так жизненно необходимой ему должности и жалованья в шестьсот рублей. Даже крайняя нужда не останавливает его от этого шага. Совет Академии настоял на своем, и Левицкий получал до смерти это жалованье. Однако до самой глубокой старости, полуслепой, ведомый внутренним долгом, он через силу посещал Совет.

Но вот слова, высказанные художником в одном из писем, в которых вылились все долголетние раздумья и муки Левицкого:

«Кто в чине своем не по христиански служит, тот служит тме и князю ее душевно и принадлежит ему душою и делами своими, хотя лицемерит и благоденствует, ибо нет середины или ничего между тмой и светом…»

Если вчитаться в аллегорический и условный язык, насыщенный формулами христианства, можно без труда обнаружить новиковский посыл очищения.

Великолепным подтверждением слов о тме и диаволе служит портрет известной наперсницы Екатерины Второй — А. С. Протасовой, написанный художником около 1800 года. Наиболее приближенная к императрице дама, знавшая досконально все подробности жизни порфироносной блудницы, блистательно раскрыта Левицким. Напомним, что этот холст создан через тринадцать лет после ухода живописца из Академии, причиной коему было указано на слабость зрения… Так ли это?

Портрет Протасовой. Одно из последних созданий мастера. Это, пожалуй, наиболее острый отрицательный психологический образ в творчестве художника. Все колеры цинизма, ханжества, властолюбия заключены в слегка припухших, с первого взгляда несколько сонных чертах придворной дамы. Нарочитая неряшливость убора, свободная прическа лишь подчеркивают скрытный, оценивающий все и вся взгляд немолодой женщины, познавшей самые невероятные ситуации фантастической жизни двора Фелицы.

Нет, Левицкий, пожалуй, никогда так остро не видел и так четко не фиксировал свои представления о свете и тме.

Но он молчал.

И, к сожалению, этот портрет — одно из немногих полотен, созданных уже в XIX веке. Несмотря на непрекращающиеся поиски новых холстов Левицкого, число творений мастера этой поры насчитывается единицами.

Дмитрий Григорьевич Левицкий скончался в 1822 году…

Ушел человек и мастер с судьбой трагичной и порою таинственной. Это и о нем писал А. С. Пушкин в статье «Александр Радищев»:

«В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению… ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали».

Но, к счастью, этот образ старца скорее рефлексирующего, чем действующего, относится к Левицкому лишь времени его заката.

Мы знаем и любим Левицкого, его творчество поры расцвета великолепного дарования. Автора таких шедевров, как портреты Дьяковой, Львовой, Протасовой, Новикбва, Дидро… В его неумирающих полотнах люди XX века видят далекий, давно ушедший в небытие мир и с признательностью благодарят Дмитрия Григорьевича Левицкого, «живописной науки мастера», как скромно называли в те дни замечательного художника.

Игорь Долгополов

 

Комментировать

Вам необходимо войти, чтобы оставлять комментарии.

Поиск
загрузка...
Свежие комментарии
Проверка сайта Яндекс.Метрика Счетчик PR-CY.Rank Счетчик PR-CY.Rank
SmartResponder.ru
Ваш e-mail: *
Ваше имя: *

товары