Рожнев Владислав
Тот, кому доводилось бывать на Калининском проспекте Москвы, наверняка захаживал в кафе «Ивушка», подымался на второй этаж. Зал невелик, но опрятен и обставлен приятной мебелью. Но самое выдающееся в его оформлении — два удивительных натюрморта. Висят они на противоположных стенах справа от входа. Я, собственно, сперва увидел тот, на котором изображены овощи. Изображены так, как представляются, допустим, вегетарианцу, приговоренному к пожизненному мясоедению. Вот, обратите внимание, тугобокий арбуз — того сорта, что искрится инеем по кровавой мякоти, вот лук-порей. сочащийся хлорофиллом, вот веточки укропа, желаннее почетной Пальмовой Ветви. Вам хочется редиски? Извольте, вот вам редиска, не какая-нибудь пустотелая древесина, а доподлинный корнеплод, напруженный спелыми земными соками. Вот вилок белокочанной капусты, предмет особенного исступления все того же вегетарианца, вот… Но довольно, этак недалеко до голодного обморока. Обернитесь! То. что возложено на этот старинный столик (натюрморт второй), предназначено для неспешного поедания, это, знаете ли, десерт. Фрукты. Получайте, пожалуйста, глюкозу из «дамских пальчиков», услаждайте нёбо ягодами клубники и земляники. Художник щедр, такая или, возможно другая задача была поставлена перед ним заказчиком. Во всяком случае, это заказчик получил сторицей. Но совершенно не ожидал, что в придачу получит еще нечто. Нечто, возвысившее натюрморты до самоценно-художественных полотен. Эти самые столики (один с развалом овощей, другой— фруктов), тщательно выписанные художником, как бы парят над двумя уголками старой Москвы, с ее характерной, исконной архитектурой. Купола церковок, белокаменные фасады и зеленые крыши… А вот это с лепным портиком зданьице попало сюда из несуществующего уже квартала Арбата. И заметьте: картины висят в помещении. расположенном именно на месте несуществующего уже квартала Арбата! Висят как предание, как память о том, что было до нашего варварского нашествия. В этих двух полотнах — горечь автора, незримо присутствующего в кафе на ежедневном беспечном празднике…
В общем, аппетит у меня пропал. Я встал, подошел поближе к одной картине, к другой… Под обеими стояла подпись: «В. Рожнев, 1985».
Вторая встреча с работами художника произошла у меня в 1987 году в Выставочном зале МОСХа. Между этой выставкой и последней, в которой он принимал участие и которая называлась «Выставка пяти»,— расстояние в двенадцать лет. Представленное им на персональную выставку написано в самый расцвет застоя (да, стоячая вода цветет), когда искусство мало-помалу утратило интерес к человеку, к тому человеку, которого мы традиционно называем «маленьким», то есть интерес к Великому Маленькому Человеку. Множились портреты знатных деятелей, руководителей высшего эшелона, множились картины парадных жанров. По литературе прокатилась волна романов о директорах крупных производственных комплексов и объединений, об академиках (в данном контексте это слово следует произносить через «э» оборотное) и проч., и проч. Административно-чиновничий аппарат обзаводился своей номенклатурной эстетикой, всячески поощряя борзо пищущую челядь и подталкивая инакомыслящих «на путь истинный» ножом бульдозера. Выстоять значило не солгать. Холсты, которые я увидел на выставке Владислава Рожнева, говорили сами за себя и за автора: этот выстоял.
Владислав Валентинович Рожнев (1941) принадлежит тому поколению, которое еще недавно называли «сорокалетними», а нынче — «шестидесятниками», что вернее: именно в шестидесятых формировалось их мировоззрение. Родился он и вырос в рабочем поселке Коминтерн Кировской области. Затем — художественное училище в Костроме и Московский суриковский институт. Далее — годы упорной работы.
Я тоже вырос в рабочем поселке от неравного брака города и деревни и не без волнения узнавал на картинах Рожнева памятный быт послевоенного времени — с форсом отложного воротничка и окурка. навечно приклеевшегося к губе, с кирзовыми сапогами и спортивными полуфренчиками. Узнавал эти праздничные демонстрации и духовые оркестры, шествующие мимо принаряженных кумачом бараков, мимо несообразия монументов с фанерным шиком русской глубинки. Здесь и боль, и горькое недоумение. и гордость за свой народ, не растерявший духовной красоты и нравственных ценностей, несмотря ни на что. ни на какие политические катаклизмы.
Портреты и автопортреты Рожнева полны лукавой усмешки и озорства (кстати, об одном из них писала «Нью-Йорк тайме», назвав его лучшим из представленных автопортретов на выставке в Венеции, о чем автор и пишущий эти строки узнали спустя три года в случайном разговоре с американским искусствоведом). То же самое можно сказать и о его «семейных» портретах, как бы слегка пародирующих провинциальную чопорность старинных фотографий.
Рожнев часто пишет старую мебель, в которой витает дух ее создателей, безымянных мастеровых. Пишет несуразные города с домами, домиками и строениями, возведенными по эталонам провинциальной классики. Но там, где зритель готов уже улыбнуться и даже растянул губы, вдруг приходит щемящее ощущение невосполнимой утраты; иная жизнь, иные ритмы стали нормой нашего бытия…
Евгений БОГДАНОВ