Ракша Юрий
Ракша (Теребилов) Юрий Мефодьевич (1937-1980) — советский художник. Родом из Уфы. Окончил художественную школу при институте им. Сурикова. Учился на художественном факультете ВГИКа. Писал картины, работал художником в кино. («Время, вперёд», «Дерсу Узала», «Восхождение»).
Автопортрет.
Однажды Юрий Ракша признался: «За картиной я никогда не езжу. Она — мое сочинение». И никто не удивился, никто не назвал его болтуном или позером. Ему поверили. Во-первых, он никогда не рассказывал о себе сказки. Во-вторых, все знали — Ракша работает. Работает художником-постановщиком в кино. А это значит, колесит по стране со съемочными группами, сутками пропадает в павильонах «Мосфильма», корпит в мастерской над эскизами декораций, влезает во все мелочи костюмеров, иногда сам гримирует актеров. И еще создает киноплакаты, оформляет книги. Где уж тут ездить за картиной…
Но внимательный глаз мог приметить, как задерживается взгляд художника на лицах спорящих, как пристально всматривается он в сидящего напротив незнакомца, как заинтересованно следит за игрой света на щеке женщины, стоящей у окна. Его цепкая память схватывала все: случайную улыбку, изменившийся вдруг оттенок волос, движение губ.
Но особенно он дорожил выражением человеческого лица в момент наивысшего напряжения душевных сил. Человек принимает решение. Именно принимает, а не уже принял. Сосредоточена мысль, напряглась воля, затаились эмоции. Как значительно тогда лицо: оно словно освещено особым светом изнутри. Этот свет рождает надежда.
Не всякий день встречаются такие лица. Но он упорно собирал их в кладовой памяти, радуясь каждой новой встрече.
С одной стороны, он понимал, что таким может быть каждый его современник. С другой, видел, как их немного. Причина? Она в нас самих: мало думаем, поверхностно чувствуем, часто бываем ленивы и ограниченны.
И тогда он «сочинил» картину, за которой действительно не надо было никуда ездить. Усадил за низенький журнальный столик рабочего, инженера, писателя, художника, кинооператора, режиссера. Он придал каждому то выражение лица, которому поразился когда-то: увидев этого человека в момент наивысшего проявления его личности. Он и сам занял место среди них, справедливо рассудив, что имеет на это право. Ведь именно сейчас он принимает решение — написать картину о современнике.
Он сидит вполоборота, как бы вглядываясь в своих будущих зрителей, стремясь почувствовать, понять, какие же они. И конечно же, он не закрыл входную дверь. Кажется, сейчас она распахнется, и в комнату войдет еще один, десятый, приглашенный к этой беседе. Какой он, этот гость? Мы не знаем. С уверенностью можно только сказать, что лицо его будет освещено светом надежды.
Картина Юрия Ракши «Современники» была представлена на Всемирной биеннале молодых художников в Париже в 1971 году. А через год за это полотно ему была присуждена премия Московского комсомола. Он продолжал работать и сочинять картины. И по-прежнему много ездил по стране.
Неистребимая вера в значительных людей жила в нем с детства. Рожденный за четыре года до начала войны, он начал сознавать себя под сводки Совинформбюро. И тогда на обрывках газет, на клочках оберточной бумаги огрызками еще довоенных карандашей он стал изображать войну. И как бы холодно ни было в барачной комнате, какой скудной ни была пища, каким бы слабеньким ни было пламя коптилки — всегда, конечно, побеждали «наши» — все до одного богатыри, силачи, красавцы — «все они таланты, все они поэты».
Пятнадцати лет он был принят в Московскую художественную школу при институте имени В. И. Сурикова, имея за плечами изостудию Уфимского Дома пионеров. А через год его работа «Дорифор» попала в учебник по рисунку: воистину красавцы приносили ему счастье…
В 1957 году, закончив школу с серебряной медалью, он поступил на художественный факультет ВГИКа.
Минуло девять лет, прежде чем на молодежной выставке московских художников он показал свою первую живописную работу. Называлась она «Воскресенье». «Это не день недели, а воскресение памяти, немая остановка мгновения, которое было прекрасно», — напишет он впоследствии и каталогу своей первой персональной выставки.
Картина — воспоминание. Ясный день на самом кончике лета. Отсвет полыхающих листьев лежит на крышах старых построек, на пожухлой траве, на лицах и руках подростков, играющих в мяч. Все мы вышли из детства, и какой бы трудной ни была эта полоса пребывания на земле, мы возвращаемся к ней а наших снах или в нашей памяти. И пусть этот миг краток и эфемерен, все равно от соприкосновения с ним мы чувствуем себя обновленными и счастливыми. Но трижды счастлив тот человек, которого природа наградила даром остановить это мгновение.
Тыл.
К своему детству Юрий Раиша вернулся через два года после картины «Воскресенье», написав полотно, которое назвал кратко «Тыл». На картофельном поле собрались близкие ему люди: мать, бабушка, сестра. Здесь же и он сам, придерживающий мешок, в который бабушка высыпает ведро только что выкопанной картошки. Окаменело лицо матери: она предчувствует свою долю — одной поднимать сына и дочь. И как напоминание о гремящей войне — поднятые вверх ручки тележек, похожие на стволы пушек. «В такой форме мне хотелось рассказать о русской женщине, вынесшей на своих плечах всю тяжесть войны, тяжесть тыла», — напишет художник.
Не впервые в этом полотне художник обращается к образу матери. В 1969 году он создал картину «Моя мама», получившую золотую медаль на Всемирной биеннале молодых художников в Париже. Ранняя смерть матери, непроходящая тоска заставили его тогда взяться за кисть.
Моя мама.
«Моя мама» — своеобразный гимн молодости и печали. В тридцатые годы, когда деревня в поисках работы и заработка хлынула строить Магнитогорск, легко снялась и вылетела из родного гнезда и его мать. Быстрая, ловкая, работящая, она справлялась с любым делом: была подсобной рабочей, каменщицей, маляром, поварихой — и всегда везде была веселой, была красивой, была значительной. Работа над фильмом «Время, вперед!» в постановке Швейцера помогла всем сердцем вжиться в это далекое прекрасное время. «И пришел в картину золотой вечерний свет, в котором словно купались фигуры девушек. Их духовная и физическая красота сливались для меня в гармоническом единстве».
Счастливо сложилась судьба этой картины. Ее сразу же полюбили старые и молодые. Старики узнавали в ней самих себя, молодых заставляла грустить и дерзать.
И все-таки главное полотно было еще впереди. А пока…
Продолжение.
Рождённым жить!
Кино.
(центральная часть триптиха, фрагмент)
Работа в течение пятнадцати лат в кино закалила волю, укрепила характер, отточила глаз. Кто знает, не будь кино, может быть, ему не пришлось бы одолеть и самой значительной Своей работы — «Поле Куликово».
Предложение исполнить ее было неожиданностью. Почему ему? Он никогда не писал исторических полотен в полном смысле этого слова.
А собственно, почему не готов? Он вырос здесь, на родной земле. И нет для него ничего дороже Родины. Стяг Родины соткан из истории. И кроваво-красный пурпур поражений. И алые отсветы победного утра. Вот почему Кулиновская битва — это история и это современность. История современности. Современность истории.
Он безраздельно окунулся в музейный исторический материал. Читал, запоминал, впитывал. Удивительные страницы открывались ему.
И вот уже воображение рисует высокое место на берегу реки, как раз за стенами древнего монастыря. Припавший на колено Дмитрий, испрашивающий благословения, и строгий прямой Сергий, отечески положивший ему на плечо руку. Трудная эта минута. Каждый думает свою решающую думу. А дума эта о родной земле, за свободу которой надо платить жизнью, только ею.
Воинов провожают жены и сестры, как всегда в таких случаях, обливаясь горючими слезами, заранее скорбя о тех, кто не вернется в родные края.
Тут и Еидокия, жена Дмитрия, со своими детьми. «Плач жен» — так он назвал эту часть триптиха. Триптих? «Форма триптиха позволит мне показать событие в развитии, во времени, я смогу охватить главные, решающие моменты этой народной драмы», — записал он для себя.
Поле Куликово. Евдокия. Боковая часть триптиха.
Поле Куликово. Центральная часть триптиха.
Итак, боковые части были ему ясны: «Благословение Дмитрия на битву» и «Проводы ополчения». А центр? Вот здесь он и заколебался… Быть может, изобразить совет перед битвой, когда решили переходить Дон, чтобы там, в Задонщине, или одержать победу, или встретить смерть — ведь отступать некуда?..
А может, для центра выбрать момент, когда «Боброк слушает землю»?
Но участь центральной части триптиха решилась не в библиотеках, не в мастерской за эскизами и набросками — поездка на Куликово поле подсказала решение.
Он гнал машину. Он очень спешил: хотел встретить рассвет 8 сентября — день битвы как раз на самом поле.
В низинах стелился туман, травы облиты росой, и первые лучи солнца робко трогали землю. Вдали за спиной блестит полоска воды — Дон.
И он выбирает для центральной части триптиха момент, когда Дмитрий со своими товарищами стоит, освещенный первым солнцем, и смотрит туда, где выстроились войсна Мамая. На Дмитрии уже кольчуга простого ратника. Он готов идти в бой в пешем строю, который поляжет весь до последнего. Рядом с Дмитрием его верный соратнин Бренко. На нем княжеский плащ. Он получил его из рук самого Дмитрия. Это была честь и верная смерть: враги постараются убить князя и военачальника в первую очередь.
Образ отважного Бренка художник писал с Василия Шукшина, давнего, еще по ВГИКу, друга. Да и все другие герои триптиха — это лица наших современнииов, перенесенные работой воображения в даль времен.
Как и прежде, Юрий Ракша оставался верен себе: «Хотел рассмотреть героев в момент раздумья, принятия решения».
Уже потом, работая над картиной в своей мастерской, он услышал по радио песню: солдат второй мировой войны, русский солдат, спрашивает, где же оно, поле Куликово. И слышит: «Оно там, где ты стоишь».
Он до последнего дыхания стоял на своем Куликовом поле и умер с кистью в руке у мольберта, едва успев закончить картину. А полотно уже ждали в Третьяковской галерее — открывалась большая выставка. посвященная Куликовской битве. В залах, где расположились святые реликвии времен князя Дмитрия Донского, где висели картины Васнецова, работы Фаворского, появился триптих Юрия Ракши. Он, как и его герои, выиграл сражение.
Тамара ВЛАДИМИРОВА
Ирина Евгеньевна Ракша (1939) — писатель, кинодраматург.
Жена Юрия Ракши.
А КАКОЙ СЕГОДНЯ ДЕНЬ? (Отрывок из рассказа)……
— Да ну их. Небось за вином. — и крикнула на весь зал:—Закрыто! Закрыто!… Так. Портвейнов тридцать четыре по два тридцать… Прямо голова кругом с этой арифметикой.., Слушай, а вдруг нужный кто? Ну-ка, открой.
И Таня побежала быстро, крючок скинула.
В клубах пара ввалился квадратный заснеженный дядька в брезенте.
— Что, Лизавета, в праздник рано закрываешь?— Он притопнул на месте, и комья снега с плеч и ног полетели на пол, зашипели на печке.
Лиза обрадовалась:
— Ой, Петр Иваныч! — Слезла со стойки.— А какой сегодня день? Заработалась я совсем. Неужто и правда — праздник?
Он обиженно засопел, вылезая из своего твердого плаща.
— Наверное, День артиллерии,— сказала за его спиной Таня.
— О! Точно.
Он оглянулся и увидел незнакомую девочку в фартуке. Молча повесил у двери гремящий плащ и сразу стал такой домашний, в вязаной душегрейке и в серых катанках. Стоит, руки потирает.
В подсобке Лиза срочно достала пол-литра из холодильника.
— Видала? Ухажер! Как раз вовремя. Бывший начальник станции! — Она развеселой стала.— Вот так каждый праздник. Придет и сидит, размышляет. Жена у него — мегера. Сроду выпить не даст, печень его бережет. А сын в Москве учится…— Раскупорила бутылку, отерла тряпочкой.— Ты сыру нарежь голландского, да потоньше.
А он сидел в пустом зале, среди голых столов и следил, как за окном в свете фонаря крутится желтый снег.
— Чего ж редко заходите, Петр Иванович? — Лиза плыла к нему — на тарелочке полный стакан, огурчики, хлеб.
Он очнулся от мыслей.
— Дела все, Лиза, дела.— Расстегнул душегрейку. — Вот только что с партбюро. Наши к отчету готовятся. Пришлось выступить, подсказать.
Лиза присела, оперлась на белые локти.
— И чего вам беспокоиться, Петр Иваныч? Как говорится, на заслуженном отдыхе. Сидели бы дома…— Стаканчик подвинула: — Как печень-то, не тревожит?
— Ерунда. — Он помолчал и серьезно поднял стакан: — Ну, что, Лиза. С праздником, значит? За артиллерию нашу!
— С праздничком, с праздничком!
— Ракетных войск я не знаю, а вот артиллерию… — Дыхнул и выпил.
Лиза обернулась и крикнула:
— Ну, долго ты там? Он закусил огурчиком:
— Новенькая? И как, ничего?
Рисунок Юрия Ракши.
— А кто знает,— пожала Лиза плечами.— Новый сапог всегда жмет.
— Да притирается. Я старый солдат. Знаю.
Он был прост лицом. Добродушен. Смотрел, как спешит новенькая с чаем и сыром, как горячий стакан жжет ей пальцы. Улыбнулся:
— Садись, посиди с нами. Праздник нынче. Но Лиза отослала:
— Иди, иди. Нечего ей тут рассиживать. Еще клеенки мыть. А вы закусывайте, Петр Иваныч. Сыр свежий.
— Да, сыр свежий.— Он смотрел, как под фонарем уже валит косо летящий желтый снег.
— А как же, все стараешься, стараешься,— уже по-деловому заговорила Лиза.— Сами знаете, пятый год на одной точке, без жалоб. В ночь-полночь стучат, и днем не присядешь. И все хочешь, как лучше.— Вздохнула мечтательно: — Вот шторки собираюсь для уюту сшить, голубенькие такие. Уже и ткань присмотрела.
Он сидел благодушный, чуть раскрасневшийся от выпитого.
— Люблю я тут посидеть в удовольствие. На тебя поглядеть.— Хрипловатый голос его звучал в пустом зале.— Ну, хочешь, признаюсь?
— Да вы выпейте,— перебила Лиза.— Я еще принесу.— И стакан подвинула.
— В сорок четвертом, в такую же вот зиму, под Рогачевом командовал я батареей…— И поднял стакан.
— А вообще-то у меня вопросик к вам, Петр Иваныч.— Лиза смотрела, как он пьет.— На базе мне один человек сказал, что в вагоне-ресторане местечко освободилось. Как вы думаете, стоит?
Он отставил стакан, помолчал:
— Надоело, что ли?
— Да не то, чтобы надоело,— сказала она,— а охота свет посмотреть, себя показать. Может, замолвите за меня словечко? Вы ведь всех там знаете.— Она оживилась.— И с планом у меня порядок, без пяти минут ударник коммунистического труда,— и улыбнулась:— Я ведь сознательная.
Петр Иванович озаботился:
— Подумать можно… А с личной-то жизнью у тебя как?
— Ой! — засмеялась она.— Какая уж тут личная! Вся моя личность на общество тратится.— И серьезно:— А может, записочку напишете?.. Я набросала там кой-чего на листочке, чтоб вас не утруждать.
— Так сразу и записочку… Погоди. Покумекать надо,— сказал он задумчиво и поглядел в окно. Там уже не было видно фонаря, снег совсем залепил стекла.— Налей-ка мне, Лиза, еще. Сегодня мой день. Салют сегодня в городах-героях. А в сорок четвертом под Рогачевом…
Лиза устало вошла в подсобку. С лица стерлась улыбка:
— Ох, уж эти мне пенсионеры! Слушать их тошно.— Достала начатую бутылку.— Ладно, бог терпел и нам велел. А то улетит без меня вагон-ресторан мой… Ковер-самолет мой голубенький.
Таня молча перетирала солонки.
— Это один человек мне умный совет дал. Иди, говорит, в вагон-ресторан. Сразу достаток изменится.— Лиза щедрой рукой отрезала любительской колбасы.— А ты, если хочешь, иди. Я сама тут управлюсь. Только печку проверь, не то угорим.
Петр Иванович машинально возил стакан по клеенке:
— Мне ведь Лиза, что думаешь, выпивка эта нужна?.. Я ведь, если по совести, поглядеть на тебя хожу.
Лиза не удержалась от смеха:
— Да чего ж на меня глядеть? — Но, довольная, украдкой подмигнула Тане: вот, мол, дает старик.— Да и глядеть-то вам на меня, поди, поздновато? А, Петр Иванович?
— Вот ты какая. Да я не про то-о…— он покраснел даже,— тоже мне, выдумала. Я ведь, что сказать-то хотел. С лица больно похожа ты на одну… Вот гляжу — она и она. Под Рогачевом это было, зимой. Снег вот так же валил…
— Ты закусывай, Петр Иваныч, а то захмелеешь, про записочку мою забудешь.
Но он говорил монотонно:
— Они у нас, Лиза, телефонистками были. Две молоденькие такие…
Отхлебнул из стакана. Лиза слушала, с тоской глядя по сторонам.
— …Первая летом погибла, в июле. На мине подорвалась в лесочке. Прямо рядом с КП. А вторая… Вторая вроде тебя была, отчаянная какая-то…— Он помолчал.— И без нее мне, Лиза, не было света.
Лиза опять подмигнула Тане украдкой. Но та отвернулась, раскрыла дверцу печки. Красные отсветы заплясали у нее по щекам.
— Да ты послушай,— вдруг поднял взгляд Петр Иванович.— Дай рассказать… Так вот, значит… Это как раз в зиму было, в такое вот время под Рогачевом. У нас связь порвалась. А народу в обрез. Послать некого. И пошла она сама, голубка моя, по проводу ко второй батарее… Тут, Лиза, немец как раз в атаку.— Он смолк, вспоминая далекое.— Да… Пошел немец в атаку. И, веришь сердцу?.. Накрыл я ее своим же огнем, родимую. Своим же огнем… Она по линии шла, как раз на втором километре, где немец пошел на прорыв… А была она уже на третьем месяце, Лиза. Все никак неp— Да притирается. Я старый солдат. Знаю. хотела в тыл от меня уезжать. «Не поеду,—/p говорит,— пока не заметят. И как я тебя одного оставлю?» За меня все боялась… Эх, Лиза, Лиза…
Таня замерла у печи. Стало слышно, как потрескивают дрова. Лиза встала и пошла скорее в кладовку— бумагу искать. А как же — дело есть дело. И, может, момента больше такого не будет.
Он не поднял головы, слышал, как, постучав каблуками, та скрылась за скрипнувшей дверью. Помедлил, потом выложил деньги и, тяжело поднявшись, двинулся к выходу. Повторил на ходу:
— Своим же огнем… А сам вот живу…
У дверей долго одевался, не мог попасть в рукава оттаявшего плаща.
И было слышно, как угли шурша падают в поддувало.
Из кладовой выскочила Лиза с бумагой в руках:
— Да куда ж вы, Петр Иванович?!
Но он распахнул дверь и, скрипя ступенями, молча ушел в белый мороз.
Лиза стояла растерянная.
— Господи, с чего это он? — Посмотрела на деньги, на Таню, сидевшую на корточках у печи.— Может,-ты чего сказала?
Таня молчала с красным от жера лицом.
И Лиза испугалась, крикнула:
— Почему он ушел? Ты чего ему тут сказала?
Таня упрямо глядела в печь.
— Я тебя спрашиваю,— подскочила Лиза,— Что ты ему сказала?—Она теребила в руках сложенный листок.— Ну вот что, девушка. Хватит с меня твоего характера. Завтра можешь не выходить. Всего хорошего.
Таня поднялась. Медленно пошла одеваться. Но остановилась и поглядела мимо Лизы в пустой и прибранный зал:
— Я сказала ему, чтоб он ничего не писал тебе. Никогда ничего не писал.
Ночь была тихой и звездной. Белые крыши дНо особенно он дорожил выражением человеческого лица в момент наивысшего напряжения душевных сил. Человек принимает решение. Именно принимает, а не уже принял. Сосредоточена мысль, напряглась воля, затаились эмоции. Как значительно тогда лицо: оно словно освещено особым светом изнутри. Этот свет рождает надежда. ppомов сияли. Блестела под лунным светом укатанная дорога. И по этой дороге, по морозцу бежала домой через весь поселок Таня. Вот и кончился ее первый рабочий день — День артиллерии.
/p
