Александрова Татьяна
Александрова Татьяна Ивановна (1929-1983гг.) русская советская художница, писательница, автор сказки о домовёнке Кузьке.
«Кто лучшая из женщин?» — как-то спросила Таня. «Ты!» — радостно отозвался я. Таня отмахнулась от комплимента: «Я серьезно говорю. Лучшая из женщин та, которая уважает других женщин. Уважает их талант, ум, человеческое достоинство. Без тени соперничества, ревности, зависти».
Такой была и сама Татьяна Александрова.
Она не любила жаловаться. Не любила говорить о своих бедах и болезнях. На вопрос: «Как поживаете?» — неизменно отвечала: «Замечательно!» У некоторых это вызывало зависть. Таня не выносила формализма, скуки. «А зачем я здесь?» — вдруг спохватывалась она на каком-нибудь методическом совещании и старалась незаметно пройти к выходу.
Она любила смеяться. За день происходило и говорилось много такого, что ее радовало и забавляло. И соседка, живущая за стеной, стала распускать слухи про то, какую богемную. разгульную жизнь ведет эта художница: с чего бы ей так смеяться? Но Таня улыбалась даже в свои последние дни на земле. «Чему улыбаешься?» — спросил я. «Не просто улыбаюсь,— с трудом шевеля губами, прошептала Таня.— Смеюсь…
Замыслы… Такие потешные!»
Ее нет уже четвертый год, но моя жизнь наполнена ее замыслами и памятью, ее книгами и рисунками. Не далее как вчера пришла молодая преподавательница рисунка, живописи и композиции из Дворца пионеров, где когда-то работала Таня. Деловито достала принесенный
картон и принялась оформлять Танины работы для выставки. А в почтовом ящике я нашел авторские экземпляры книжки «Волшебный сад» на молдавском языке. Ах, как смешны и жалки эти бедные коты из Таниной сказки! Они кидаются на деревья, где растут пирожки и сосиски, с криком: «Моя! Моя!»— но ветки отскакивают от них, ибо в волшебном саду все можно взять— для других, а не для себя. «Мы, коты, так не можем,— объясняет кот Мурзик своей хозяйке девочке Маше.— Наше дело— хватать только для себя».
Позвонил стихотворец-любитель, он пять лет тому назад не застал меня и, делать нечего, показал свои стихи Тане. «Какой был замечательный разговор! Никогда его не забуду»,— и обещает записать для меня, что говорила ему Таня. А молодая женщина из Третьяковской галереи, готовящая детскую передачу на телевидении, просит послезавтра быть дома, она зайдет вместе с режиссером выбрать для показа несколько акварелей с «портретами цветов», как Таня их называла. У ее цветов есть индивидуальность, есть свои характеры — это именно портреты. Наверное, она давала каждому из этих цветков не родовое и видовое, а личное имя, подобно тому, как герой ее повести-сказки, маленький Лешик, сын старого Лешего, знает по имени каждый куст, каждую сосну и березу в огромном лесу: «А как же? Иначе они откликаться не будут!» На выставке в Доме детской книги в Москве и Ленинграде (она называлась «Портрет цветка — портрет ребёнка») дети рассказывали какой характер у каждого из нарисованных Таней цветков и сочиняли про них сказки.
И вот звонит режиссёр Аида Зябликова. В пятницу по телевидению покажут третий фильм про домовёнка Кузьку. Как Баба-Яга с толстым котом приехала к нему в гости в городскую квартиру, где этот семивековой хранитель домашнего уюта (у домовых считают веками) поселился в ящике для игрушек у девочки Наташи. Это сказка из Таниной книжки «Кузька.»
Книга вышла совсем недавно. Таня не дожила до нее трех лет, а до работы над первым мультфильмом — двух дней. В день ее похорон позвонили с телевидения: картина в плане, срочно нужен сценарий!.. А теперь Кузька так понравился детям, что мультипликаторам приходится самим придумывать ему приключения.
…Я знал Таню 25 лет. И только через 10 лет осмелился признаться ей и самому себе, что люблю ее. 15 лет мы прожили вместе.
Помню, в первые дни после нашей женитьбы мы шли под серым моросящим небом, и вдруг она сказала: «Посмотри, как красиво!» И верно. Я часто проходил по этой улице в гораздо лучшую погоду, но такой красоты никогда не видел. «А все держит вот эта женщина в красном плаще,— пояснила Таня.— Смотри, смотри, пока она не свернула за угол!» И я увидел крохотную далекую фигурку, на которой в это мгновение и впрямь держалась красота улицы.
С ней никогда не было скучно! Поездка по делу в метро и автобусах с несколькими пересадками, а Таня довольна: «Давай отнесемся к этой поездке как к путешествию. Вот сейчас, пока едем, будем смотреть только на руки людей и на то. что и как эти руки держат». Это было одно из самых захватывающих путешествий в моей жизни! А потом мы глядели только на шапки. Бог мой, чего только не нахлобучивают на головы! «А теперь давай смотреть только на губы и глаза»,— предложил я. «Что ты! — ответила Таня.— Ты сразу устанешь. В них такое огромное содержание!»
Когда мы поселились на первом этаже на окраине Москвы, Таня сразу завела по блокнотику: на кухне, у меня в кабинете и у себя в мастерской. Они лежали на подоконниках. На кухне — блокнотик, который назывался «Утренние прохожие». Из моего окна она рисовала «вечерних прохожих», никуда не спешащих. А ее окно глядело на детскую площадку. В блокнотике, лежащем на подоконнике, она рисовала играющих детей и записывала их высказывания. Их тысячи— этих мгновенно запечатлевшихся на бумаге живых, узнаваемых фигур и лиц.
Жадность ее к изображению людей и цветов была так велика, что однажды на строительном пустыре, где ей понравились сразу малыш с собакой и какой-то с виду непритязательный, но крепкий и веселый цветок («Какой молодец!» — сказала про него Таня), она принялась что-то искать, раздвигая траву палочкой, а потом и вовсе ползая в ней. «Очень хочется рисовать.— смущенно объяснила она.— А карандаш забыла. Вот и ищу, вдруг, на мою удачу, кто-нибудь потерял…»
Если она была хмурой, значит, ей не пишется. Если рассеянна, то думает, например, о бессмертии: «Как было бы замечательно жить хотя бы лет триста!»
«О чём ты сейчас задумалась?» — спросишь её во время прогулки.
«Видишь ли, — отвечала она, — у нас в мире трёх измерений вечно не хватает времени. А в мире четвёртого измерения времени сколько угодно. Поедем в Калугу на Циолковские чтения? Там чувствуешь себя как в будущем: кругом одни только умные лица! Почему люди не запретят войну? Неужели мы, Человечество, еще такие дети или дураки? А может, это глупость всех веков мешает миру: сколько ее накопилось в делах, в умах, привычках!»
Она была поразительно скромна и не позволяла говорить о себе, о своих работах. Кроме того, она была настоящим педагогом, а настоящий педагог верит, что дети будут лучше, чем он сам. Если он при этом художник, то, конечно же, овладев навыками и тайнами учителя, они станут рисовать в тысячу раз лучше, чем учитель. (Собственные работы так уступали воображаемым шедеврам учеников!)
Когда она рисовала цветы (а это очень тихое занятие), птицы и звери в лесу переставали бояться. В такие минуты лес жил своей потаенной жизнью, и мы видели и чувствовали ее. Цветов она никогда не срывала. Весной, когда бывало холодно, я разводил на тропинке маленький костер, чтобы Таня могла погреть руки.
Когда она рисовала детей, то рассказывала им сказки. Те даже и не замечали, что позируют. Лица детей на ее портретах чаще всего серьезные, иной раз печальные и всегда очень значительные. Таня считала, что психологический портрет ребенка любого возраста, написанный так, как великие мастера писали взрослых, может стать важным открытием нового искусства. Корней Чуковский говорил, что маленький ребенок — черновик, набросок человека, каким он будет, став взрослым. В зависимости от воспитания и обстоятельств жизни он может стать и Циолковским, и самым низкопробным делягой. Сказками Таня пробуждала в своих «моделях» их затаенную духовную жизнь, силу сопереживания и мечты и, рисуя их лица, пыталась заглянуть в будущее.
Она любила читать детям собственные сказки, или рассказы о своем детстве, или свою «фантастику для подростков», как она ее называла, где, скажем, в сельскохозяйственной школе будущего один мальчик выводит пушистую змею, чтобы она, линяя, сбрасывала шкурку, из которой выйдет великолепный меховой воротник. А другой выводит роботов-червяков, которые по воле человека быстро и незаметно готовят почву к посеву без всяких плугов. При этом она раздавала детям бумагу, кисти и краску и просила их рисовать. А чтобы сказки были поинтереснее и посовременнее, она ездила на научные конференции — слушать физиков, биологов, исследователей космоса.
Как-то мы гуляли по берегу пруда: «Гляди, как отражается в воде эта чудесная береза. Знаешь, отражение — это искусство, создаваемое самой природой. А теперь найди ту же березу на берегу. И не найдешь! Видишь, в жизни скромна, а в отражении так заметна».
Такой была и она, Татьяна Ивановна Александрова. Была и осталась.
Валентин Берестов, поэт.
Татьяну Ивановну Александрову очень любили лети. Она была художником, оформляла детские книжки и спектакли. А больше всего любила рисовать малышей. Чтобы дети сидели тихо, когда их рисуют, она рассказывала им сказки. Разные. Веселые и грустные. Однажды Татьяна Ивановна придумала сказку про маленького домовенка Кузьку и девочку-Наташу, у которой он жил в доме. Детям сказка понравилась, и они попросит придумать еще… Так появились приключения Кузьки в лесу, где он очутился однажды осенью вместе со своим волшебным сундучком. В лесу-Кузька подружился с маленьким Лешиком, внуком старого лешего деда Диадоха. Вместе с Лешиком Кузька встречает Бабу Ягу, у которой два дома: для хорошего и для плохого настроения. Что было потом, вы узнаете, прочитав несколько главок из «Новых приключений Кузьки», последней книги талантливой писательницы и художника Татьяны Ивановны Александровой. А проиллюстрировали мы сказку эскизами художника Смолянова к кукольному фильму, который поставлен по этой книге на Центральном телевидении.
Посреди лужайки—дом. Не курная изба, не на курьих ножках. Из трубы завитушками бежит дымок.
— Дом Бабы Яги для хорошего настроения!— сказал Лешик, маленький леший, друг Кузьки.— Здесь она никого не трогает.
Кузька отскочил, будто дом укусил его. Вот беда-беда-огорчение! Дом, о каком все домовята, даже крошечные, двухвековые, могли без конца слушать сказки, пряничный дом, крыша из коврижек и коржиков, ставни вафельные, окна леденцовые, ступени сахарные, вместо порога пирог — и как раз в нем живет Баба Яга!
— Убежим скорее, а то Яга увидит нас и съест до крошечки! — чуть не плакал Кузька.
Скрипнула дверь. Он испуганно поглядел на крыльцо, но вместо Бабы Яги увидел толстого пушистого кота. Сидит и умывает лапкой чистенькую мордочку.
— Гостей намывает! Кого бы это? Батюшки, он нас намыл! Мы — гости!—сообразил Кузька — и в дом, Лешик следом.
А в доме будто ждут гостей: званых, незваных, прошеных, непрошеных. На столе узорная скатерть, кувшины, корчаги, кринки, миски, плошки, чашки, блюда, самовар на подносе.
Лепешки сами окунались в сметану. Блины сами обмакивались в мед и масло. Щи прямо из печи, из большого чугуна — наваристые, вкусные. Кузька и не заметил, как съел одну миску, другую, потом полную чашку лапши и закусил кашей с топленым молоком. Напился квасу, брусничной воды, грушевого взвару, оттер губы и…, навострил уши.
В лесу кто-то выл. Или пел, не поймешь. Вой приближался. Уже стало понятно. что это слова песни. Песня была жалостная:
Уж я босая, простоволосая,
Одежонка моя поистерлася…
Кузька на всякий случай залез под стол, Лешик — тоже.
Ох, прохудилася, изодралася.
Вся клочками пошла
Да, ох, лохмотьями…
Хриплый бас за стенкой смолк. Кто-то шарил на крыльце. Кузька не находил себе места под столом от беспокойства:
— Ты уверен, что нас тут не тронут?
— Уверен, уверен,— зевнув, ответил Лешик.— И дедушка Диадох уверен тоже. Он всегда говорит, в этом доме и тронуть не тронут и добра не видать.
— Как не видать?—Кузька высунулся из-под стола.— Вон сколько добра на столе и в печи!
Тут дверь отворилась, и в доме очутился… не поймешь кто. Голосищем мужик, а на голове кокошник золотом горит, самоцветными каменьями переливается. На ногах сапожки зеленые, сафьяновые, с красными каблуками. Сарафан алый, как утренняя заря. Кайма на подоле как вечерняя заря. По сарафану в два ряда серебряные пуговки. А из-под кокошника прямо на Кузьку, глаза в глаза, глядит Баба Яга и руки протягивает.
— Это кто ж ко мне пришел? — медовым голосом пропела она.— Гостеньки разлюбезные пожаловали погостить-навестить! И куда ж мне вас, гостенечки, поместить, посадить? И чем же вас. гостюшки, усладить-угостить?
— Что это она? —шепнул Кузька, тихонько толкая друга.— Или, может, это совсем другая Яга?
— В лесу Яга одна! В том доме такая, в этом этакая,— ответил Лешик и поклонился:— Здравствуй, бабушка Яга!
— Здравствуй, здравствуй, внучек мой бесценный! Яхонт ‘мой! Изумрудик мой зелененький! Родственничек мой золотой! И ведь не один ко мне пришел. Дружочка привел задушевного. Такой славный дружочек, красивенький, ну прямо малина, сладка ягода. Ах ты, ватрушечка моя мяконькая, кренделечек сахарный, утютюшечка драгоценненький!
— Слышишь? — опять забеспокоился Кузька.— Ватрушкой называет, кренделем…
Но было совсем непохоже, что Яга хочет съесть своих гостей. Она суетилась вокруг них, уговаривала, упрашивала отведать того, попробовать этого, подсовывала самые лакомые кусочки. А потом взбивала перины и подушки, стелила шелковые простыни, бархатные одеяла, спать-почивать укладывала.
Лешику в доме было душно. Он ночевал на крыльце, сторожил Кузьку. Но Кузька выглянул из дверей и сказал, что его стеречь не надо и чтобы Лешик шел домой, к деду Диадоху.
Зимой у Бабы яги
Жил маленький домовенок у Бабы Яги всю зиму. Непогода, вихри, стужа, сам
Дед Мороз стороной обходили круглую поляну. Не хотели, наверное, связываться с Ягой. Кузька все ждал: вот-вот загудит в трубе злая тетка Вьюга, свирепый дядька Буран распахнет дверь, швырнет в избу пригоршню снега, Дед Мороз застучит, заскребется в избу ледяными пальцами.
Но Вьюга ни разу не свистнула в трубу. Буран не подлетал к крыльцу. Метель с дочкой Метелицей гуляли на других полянах. Дед Мороз не дышал на окна, они так и остались прозрачными.
Кузька смотрел, как летит белый снежок, когда Яги не было дома или она спала на печи, выскакивал на поляну, ловил снежинки.
Чуть Яга увидит Кузьку за окном, сразу закричит:
— Ах, дитятко озябнет, замерзнет, простудится, ознобит ручки-ножки, щечки-ушки, отморозит носик! — и тащит его в дом, отогревает на печи, отпаивает горяченьким.
Поначалу Кузька удирал, спорил:
— Что ты, бабушка Яга! Это ты не молоденькая, тебе и прохладно. А мне в самый раз!
Но зима долгая. Кузька понемножку научился бояться даже слабого ветерка, легкого морозца. Сидел на теплой печи или за столом, за расписной скатертью. А Баба Яга готовила ему яства одно другого слаще.
Вот только скука, делать Кузьке ничегошеньки-нечего. Вот бы всех друзей сюда, в пряничный дом! Вот бы все обрадовались! И делать-то тут никому ничего не надо, все готовенькое.
Да вот то-то и оно, что не надо. Бездельный домовой — разве домовой?
Очень скучал домовенок по друзьям-домовым, по Лешику… Хоть бы во сне чаще снились, что ли. Но Яга что ни день, а особенно длинными зимними вечерами шептала-нашептывала: плохие, мол, у Кузеньки дружки, позабыли его, позабросили. Искать его не ищут, спрашивать о нем не спрашивают, никому-то он не нужен: как счастье, то вместе, а как беда — врозь.
Ругала она и новых Кузькиных друзей, леших. Спят в берлоге, как собаки на сене. Кузенькино сокровище присвоили. Зимой волшебный сундучок им вовсе ни к чему, а отдать не отдали, себе припрятали чужое добро.
Кузька слушал, слушал да от нечего делать и поверил. И как не поверить? Он ведь всего-навсего маленький глупый домовенок, шесть веков ему, седьмой пошел. А Бабе Яге столько веков, что и сама не помнит, со счету сбилась. И все годы злом жила, неправдой. И умна, да неразумна. Все б ей хитрить, обманывать. А неправдой далеко уйдешь да назад не воротишься и друзей потеряешь… Сидит Кузька за полным столом. Бабу Ягу слушает, себя жалеет, друзей поругивает.
Бабеныш- ягеныш
Лешик поскорее вылез из короба, дед Диадох еще крепко спал. Лешик выбрался из берлоги. Была ранняя весна. Лешонок отряхнулся от приставших к нему в коробе сухих листьев —и бегом к другу.
— Цел ли, жив ли?
Пряничный дом сиял на поляне, как весенний цветок. Лешик скорее заглянул в окно и глазам своим не поверил, ни левому, ни правому. Кузька сидел за столом и распоряжался:
— Не так. Баба Яга, и не эдак! Я что сказал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирогов творог где? Внутри. А у ватрушек? Сверху. Ешь теперь сама!
— Дитятко милое! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие. душистенькие, сами в рот просятся.
— В твой рот просятся, ты и ешь,— грубо отвечал Кузька.— Одно дитятко, и того накормить толком не можешь. Эх ты, Баба Яга. костяная нога!
— Чадушко мое бриллиантовое! Покушай. сделай милость! — уговаривала Яга, поливая медом гору ватрушек.— Горяченькие, свеженькие, с пылу, с жару!
— Не хочу и не буду! — опять грубо ответил Кузька.— Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь.
— Ой-ой. голубочек мой золотенький. Прости меня, глупую бабу, не угодила! Может, петушка хочешь леденцового, на палочке?
— Петушка хочу! — смилостивился Кузька.
— Иду-иду. мой золотенький! Несу-несу тебе петушка, мой цыпленочек!
Кузька сидел напротив Кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселем, заедал кулебякой. Баба Яга суетилась у печи:
— Я сварю-напеку такого-этакого, чего никто не видал и не едал. А видели бы. иззавидовались.
Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ухватились за одну особенно пышную пышку, молча потянули каждый к себе. Кузька хотел стукнуть кота, но увидел Лешика, бросил пышку, заерзал на лавке:
— Садись, гостем будешь. Здравствуй, здравствуй, изумрудик мой зелененький! Каково спал-почивал? Что так рано встал? Дедуленька, небось, разбудил, послал внука к старой бабуленьке.
— Дедушка еще спит. Я сам прибежал, — рассеянно ответил Лешик, узнавая и не узнавая друга. Лешик говорит, а Кузька позевывает… Баба Яга домовенка в люльку, баюкает. Кузька сосет тюрю. Может, это и не Кузька вовсе? Может, Яга его подменила. Съела настоящего в другом доме, или спрятала, а это какой-нибудь бабеныш-ягеныш балуется.
— А где же волшебный сундучок, Кузенькина радость? —пропела Баба Яга, покачивая люльку.— Или вы с дедом Диадохом забрали себе чужое имущество?
Кузька в люльке с тюрей во рту промямлил:
— Отдавай мой сундук, сей же час, чучело зеленое! Ты — вор, и твой дед—разбойник.— И Кузька заснул.
Яга поглядела на Лешика:
— Сам сбегаешь за сундучком или мне, старой, свои косточки тревожить?
Сундучок.
…Из-под вороха сухих листьев Лешик достал Кузькин сундучок. Когда вынес его из берлоги, на сундучке так и засверкали прекрасные цветы и звезды. Лешик нес его и любовался. «Как же это Кузя хочет отдать такую красоту?»—думал Лешик. осторожно обходя лужи по пути к Бабе Яге.
— Охо-хо-хо! — вздохнул он у Мутной речки.
— Охо-хо-хо-о-о! — отозвалось эхо. да так громко, угрожающе, будто не лешонок охнул, а медведь взревел или матерый волк завыл.
Это было Злое эхо. Лешик знал о нем, но впервые услышал. Даже дед Диадох боялся его встретить.
На крыльцо пряничного дома выскочила Баба Яга:
— Изумрудик мой пожаловал, сундучок принес! Давай-ка его сюда! Поглядим-посмотрим, что за чудо невиданное, что в нем такого-этакого особенного, в этом сундучке. Разговоров о нем, разговоров. Давненько мне покоя нет. Дом у меня — полная чаша, а все чего-то не хватает.
Хотела взять сундучок. Но Лешик проскочил в дом, из рук в руки передал сундучок хозяину. Кузька даже не обрадовался. Глядит тупо, будто полено держит или чурку. Баба Яга выхватила у Кузьки сундук. А домовенок и бровью не повел.
Разглядывает Яга сундучок, вертит так и эдак:
— Какая от него радость, скажи своей бабушке? Вот чадушко неблагодарное! Кормишь, поишь, а словечка не дождешься!
Билась Баба Яга. упрашивала. Молчит Кузька. Схватила нож, открывает сундучок— нож сломался. Стукнула сундучок кочергой, кочерга погнулась. Озлилась старая.
— Нам не владеть, так не владей никто!— размахнулась и швырнула сундучок в печь.— Не мне, так никому!
А в печи огонь погас, угли потухли, Зола остыла. Сундучок опять целехонек.
Ахнула Баба Яга, схватила сундучок и к двери:
— В этой печи не сгорел, в том доме вспыхнешь!
Кузька хвать Ягу за сарафан, расписную кайму оторвал:
— Отдавай мой сундучок. Баба Яга. костяная нога! Не умеешь с ним обращаться и не трогай!
— А ты умеешь с ним обращаться, дитятко мое сладенькое? — Баба Яга оставила сундучок у печки, кинулась к домовенку. — Что в нем за радость, скажи?
Кузька опять молчит.
— Ну.— кричит Баба Яга.— yнecy вас всех в другую избу, для плохого настроения, и с сундучком вместе! Там у меня заговорите! — хватает домовенка. а он тяжелый, не поднять, руками отпихивается. ногами отбрыкивается.
— Тебе надо.— кричит Кузька,— ты и ступай, куда хочешь! Там грязно, от пыли не продохнешь…
— А ежели вымету, вычищу, пойдешь со мной, деточка? —спрашивает Баба Яга сладким голосом.
— Пойду,— отвечает Кузька.— Мне тут надоело.
Баба Яга верхом на метлу и была такова. Только Злое эхо вслед прогудело: «У-у-у!»
Побег.
Маленький лешонок торопится. Надо бежать! А Кузька сидит за столом, ест ватрушки. Лешик и так и сяк старается увести друга. Нет. сиднем сидит.
Лешик к печке, схватил сундучок, протягивает его домовенку:
— На!
— Дай! Дай! — Кузька тянется к сундучку, а встать лень.
Чудеса! Кочерга шагнула от печки, толкает домовенка к выходу, ухваты подпихивают. Веник выскочил из угла, подхлестывает сзади. Кузька кое-как перевалил через .порог. Пряничный дом сам выпроводил домовенка.
Куда бежать? С трех сторон Мутная речка. Злое эхо мост охраняет. Вплавь Кузька речку не одолеет. Один путь — через Черное болото. Лешик про это болото слыхать слыхал, а бывать в нем не бывал. Там жили болотные кикиморы, глупые, бестолковые.
Весь день хлюпала под ногами у друзей черная болотная жижа. Кузька с трудом вытаскивал из нее свои лапти. Лешик бежал легко даже по болотной тропе. Возвращался, поднимал упавшего Кузьку и опять с сундучком в лапках убегал вперед. Посмотреть, скоро ли кончится болото.
Весенний праздник.
Потягиваясь и зевая, дед Диадох вылез из берлоги. Глядь, а внука-то рядом нет. Вдруг из-за деревьев стрелой вылетела сорока с ужасной вестью-новостью: кикиморы, мол, утопили в Черном болоте Лешика и Кузьку с сундучком. Дед Диадох сломя голову побежал к Черному болоту.
По дороге к старому лешему подлетел дятел, утешил его, поругал сороку-белобоку и вывел прямо на опушку, где отдыхали Кузька и Лешик. То-то было радости!
И тут только все поняли, что в лесу сегодня Весенний праздник. Он всегда наступает, когда просыпается Леший. Цвели красные, голубые, желтые цветы. Серебряные березы надели золотые сережки. Птицы пели свои лучшие песни. В голубом небе резвились нарядные облака.
А потом дед Диадох спросил у Кузьки, какая же тайна хранится в волшебном сундучке.
Кузька взял в руки сундучок и торжественно сказал:
Сундучок, сундучок.
Позолоченный бочок.
Расписная крышка.
Медная задвижка.
Раз-два-три-четыре-пять.
Можно сказку начинать!
Заиграла тихая музыка. Со звоном откинулась крышка сундучка. Все замерли. А Кузька схватил прошлогодний сухой листик, что-то на нем нацарапал и опустил в сундучок. Крышка зайлопну-лась. а сундучок произнес приятным голосом:
— Чирки-почирки. черточки и дырки. Вот и весь сказ. Как раз про вас.
Наступила тишина. Дед Диадох. Лешик и русалки, вытаращив глаза, глядели на сундучок: надо же. простая деревяшечка. а как разговаривает.
Кузька объяснил, что волшебный он потому, что ежели положить в него рисунок. какую-нибудь картинку, то сундучок сам сочинит и расскажет сказку про то. что на картинке нарисовано. Но вот беда! Рисовать домовые не умеют. Домовые потихоньку утаскивают рисунки у людей, у взрослых или у детей, опускают в сундучок и слушают сказки. Вспомнил Кузька про людей, и так ему домой захотелось!
• * * *
Вот какую историю рассказал Наташе волшебный сундучок, когда положила она в него Кузькин портрет, который сама нарисовала.
