Гольбейн Ганс младший
Ганс Гольбейн младший (1497-1543) — немецкий художник, самый знаменитый из фамилии Гольбейнов
Джейн Сеймур.
Знатнейшие дамы Британии завидуют ей, не говоря уже о простых смертных. И действительно: Джейн Сеймур повезло. Будучи фрейлиной английского двора, она была удостоена внимания короля Генриха VIII —монаршею прихотью возведена в королевы, осыпана почестями и дарами. И в довершение триумфа в 1537 году ее портрет был заказан самому «мастеру Гансу», искуснейшему живописцу Гольбейну.
Портрет Бонифация Амербаха. 1519 год.
Младшему—одному из основоположников нового стиля в живописи, получившему наименование Северное Возрождение. Работал он легко и быстро, не мучая модель длительным позированием. С натуры обычно выполнялся лишь предварительный рисунок, остальное —окраска, детали, подробности облика портретируемого —удерживала цепкая память художника. При следующем свидании заказчик уже получал, как чудо, вполне законченное изображение маслом. И вот счастливый художник пишет счастливую женщину…
Портрет Ганзейского купца Георга Гизе. 1532 год.
…В 1526 году Гольбейн впервые явился в Лондон с рекомендательным письмом самого Эразма Роттердамского, сатирика и гуманиста, адресованным человеку, носящему не менее известное имя,—английскому просветителю Томасу Мору. Но портрет Эразма, посланный в подарок ученому-другу, был лучше любой рекомендации, широко растворив перед молодым живописцем двери гостеприимного дома Мора на Челси. С портретирования сэра Томаса и начинает Гольбейн свое художественное открытие англичан и Англии, позднее других стран Европы затронутой Возрождением. Гостиную на Челси не напрасно назвали «Приютом муз». Несмотря на высокий сан лорда-канцлера, ближайшего советника короля, сэр Томас превыше всего ценит в людях не высоту положения, а талант и разум. Эти качества восхищают его и в Гансе Гольбейне. Такой осязательной достоверности, какую он вносит в свои портреты, здесь, в Лондоне, до него еще не видели.
Портрет Шарля де Солье, Сьерра де Моретта. 1534 год.
Что, спросите вы, побудило достигшего творческой зрелости мастера покинуть родину и искать ненадежной удачи на чужбине? На то были свои причины. В последнее время в Базеле Гольбейн вместо картин принужден был выполнять мелкие заказы ювелиров и типографов. А с октября 1531 года ему пришлось расписывать циферблат городских часов за ничтожную плату. Отцы города искренне сожалели о Гольбейне. «Он слишком хорош, чтобы расписывать старые дома»,—говорили они. Но даже они не были властны повернуть вспять колесо истории. Ибо именно история трагическим эхом Реформации и Великой Крестьянской войны в Германии докатилась до сопредельной Швейцарии и ворвалась в недавно еще мирный город Базель. В 1528 году фанатичные сторонники Лютера, усмотревшие в искусстве греховное и дьявольское начала, уничтожили в городе украшения и картины пяти церквей, а через год вынесли постановление об изъятии вообще всех культовых изображений. Воцарившаяся здесь атмосфера религиозного фанатизма не только лишила Гольбейна работы в Базеле, но и вынудила к бегству Эразма.
Портрет Томаса Годселва с сыном Джоном. 1528 год.
А между тем именно сюда несколько лет назад привела нетерпеливая жажда познаний семнадцатилетнего начинающего живописца, сына художника Ганса Гольбейна Старшего. В Базеле не было широко развитой торговли и банков, как в его родном Аугсбурге, зато имелись университет и несколько типографий, вокруг которых группировались лучшие представители немецкой и швейцарской интеллигенции. К ним всей душой и потянулся молодой Ганс Гольбейн. Помимо живописи, он превосходно владеет техникой гравюры и фрески и, не уставая, совершенствует свое мастерство, предпочитая религиозным сюжеты, взятые из жизни.
Генрих VIII оценил гольбейновскую уникальность, назначив чужестранца своим придворным художником.
…Совсем не просто стать английской королевой, но удержаться в ее положении еще труднее. Это доказал трагический опыт всех предшественниц Джейн Сеймур. Прожив 17 лет с королевой Екатериной Арагонской, капризный монарх внезапно увлекся девушкой из ее свиты — Анной Болейн. И придворный живописец Гольбейн вынужден был стать устроителем пышного празднества в честь коронации леди Анны. Однако вскоре одна из молодых фрейлин показалась Генриху привлекательней нежной, но честолюбивой супруги. Тотчас нашлась при дворе услужливая пожилая леди, которая при помощи подставных лиц помогла монарху сфабриковать дело о супружеской неверности Анны, скорее всего, мнимой. Королеву осудили, а через день после ее казни король, не снимая белых траурных одежд, повел к алтарю новую королеву—леди Джейн.
Характер ли Джейн полюбился художнику? Или редкостной нежности цвет лица, каким она славилась? Нарядность и величие парадного портрета, который мы воспроизводим, не лишают образ королевы правдивости. Хотя это и жестокая правда. В живописном мире Гольбейна нет места каким бы то ни было недомолвкам—все у него ясно, четко и достаточно откровенно. Авторство Гольбейна легко угадывается не только по тому, как изображена молодая женщина, но и в блеске обильных, тщательно выписанных драгоценностей, в покрое ее роскошного платья. Вернее, двух платьев: под верхнее, тяжелого бархата, надето более легкое, серебристое. Королеве не положено было походить на обычную женщину. Отсюда официальная чопорность осанки леди Джейн, привычная застылость ничем не занятых холеных рук, наполовину упрятанных в кружево манжет. Дама закована в свой наряд, как в непроницаемую броню. Даже волосы скрыты причудливым и громоздким убором, больше напоминающим архитектурное сооружение, нежели дамскую шляпку. Острые углы его резко контрастируют с мягким овалом лица, а нежная шея с явным трудом выдерживает тяжесть головного убора.
Джейн Сеймур полна ощущения нелегкого бремени — быть королевой. Маленьким рот ее суховато, почти скорбно сжат. Светлые глаза не ищут контакта со зрителем. Взгляд ее как бы погружен в себя. А может, это проницательный автор угадал под спокойствием женщины затаенную тревогу ожидания?
Действительно, спустя немногим более года после свадьбы, леди Джейн умерла qт родов. Все, от придворных сплетников до почтенных историков, считали ее самой любимой из королевских жен, но когда доктора признались Генриху, что могут спасти кого-то одного—либо мать, либо ребенка,—монарх, позабыв от волнения роль любящего супруга, закричал:«Спасайте ребенка, женщин я найду сколько угодно!»
И все-таки леди Джейн Сеймур повезло: волшебная кисть Гольбейна сохранила ее молодую свежесть на все времена, а ее единственный сын, юный король Эдуард VI, стал прототипом героя повести Марка Твена «Принц и нищий».
Ольга Петрочук.
Гольбейн был человеком с горячей кровью и абсолютно трезвым умом. Под его серьезной внимательностью всегда таилась взрывчатая сила. Дошедшие до нас крохи его биографии подтверждают это. Он дерется с золотых дел мастером — факт остался, причина ушла в тень времени. Эразм Роттердамский, великий гуманист, подписывает рисунок художника, изображающий эпикурействующего за столом человека: «Это Гольбейн». И, наконец, известна быль, как художник спустил с лестницы надоедливого английского графа. Графа на носилках понесли жаловаться к королю. Но тот не стал рубить Гольбейну голову, а вполне разумно сказал: «Из семи мужиков могу сделать семь графов, но из семи графов я не могу сделать ни одного Ганса Гольбейна…»
Темперамент Гольбейн на полотне прорывается лишь в бурной пляске крестьян, лентой-фризом обвивающей дом, прозванный «Домом танцев». В остальных своих работах художник останется неумолимо спокойным к бесстрастным — впрочем, это впоследствии. А еще Гольбейн проповедует и поставляет. Дух времени, дух Реформации и Крестьянской войны в Германии касается его своим крылом. Да н каковы учителя у Гольбейна…
Эразм Роттердамский, всеевропейский ум, чьи кинги тогда расходились невиданными тиражами—десятками тысяч, чье слово повторялось как заклинание. Он нашел в девятнадцатилетнем Гольбейне блестящего иллюстратора своей «Похвалы глупости». Что узнал юноша-художник из этой книги? Что, оказывается, монархи пе любят правды, но жалуют «людей невежественных и тупых». Гольбейн принял положения мыслителя и откликнулся на них рисунками. Император со своим жезлом стоит, как пастух, потерявший стадо. Воинственный папа римский схож с ландскнехтом, жадно нахватавшим всяческого оружия. Спорящие богословы, что торговки на базаре — еще чуть н вцепятся друг другу в волосы. Причем лица узнаваемы: папа — Лев X Медичи, король — Франциск 1-й… И сам Эразм тут же, заглядевшийся на красотку Глупость и наступивший на корзину со снедью — чем привел в негодование хозяйку-торговку…
Гольбейн рисовал портреты своего великого учителя. Резок его могучий профиль. Эразм пишет письмо, погружен в беседу с невидимым собеседником. Он наслаждается мыслью, опробует острие фраз. Сосредоточен, собран, доволен тем, что пишет. Даже его руки как бы следят за драгоценной россыпью слов… На втором портрете выразительные длинные пальцы ласкают книгу, крупное угловатое лицо саркастичecки улыбается. Колоссальной нервной энергией насыщено его лицо.
Гольбейн достигает больших высот своей проповеди справедливости и равенства в «Плясках смерти», которые предусмотрительно не подписывает. Скепсис, трезвость, жизнеутверждающее начало. «Все сущее бренно». А что же сущее? Гольбейн смотрит на существующий правопорядок с точки зрения своего народа. Неприглядные перед появлением смерти власть имущие. Папа, трясущийся епископ, король… С герцогиней — смерть обходится и вовсе грубо — стаскивает ее с постели, да еще рядом какой-то скелет наяривает на скрипке. За монахом смерть приходит во время подсчета барышей, а перед рыцарем появляется в образе крестьянина. Как посол равенства и справедливости. Впоследствии П. Вяземский сравнит с «Плясками смерти» «Мертвые души» Гоголя.
А незадолго до этой серии гравюр Гольбейн создает картину, возможную разве что в тогдашней сумятице религиозных беспорядков и противодействий. Достоевский устами князя Мышкина восклицал: «Да от этой картины у иного
еще вера может пропасть!». Мертвее мертвого лежал перед зрителем во Всем своем устрашающем изяществе, угловатости наготы — человек, С жутким вызовом смотрело своим остекленевшим глазом запрокинутое лицо с разинутым ртом, торчащей бороденкой и уже безжизненно откинутыми назад волосами. И не Христос вовсе перед нами — Гольбейн сдернул с мертвеца священное покрывало,— а утопленник — его рисовал художник, ему безжалостно придал величественность. Гордая даже в смерти человеческая плоть заставляла размышлять о конечности жизни и ответственности за совершаемые при жизни дела.
Заканчивается поражением Крестьянская война. Пляшущих крестьян Гольбейна расстреливают, вешают, рубят.
Эразм дает Гольбейну рекомендательное письмо к своему другу Томасу Мору, в Англию. «Утопию» художник читал и даже воспроизвел одну ее сцену, расписывая зал в одном из домов своего родного города Базеля.
Три счастливых года живет Гольбейн у Мора. В семье, где чтили добрую шутку, любили игру и пение, увлекались науками, читали книги и наслаждалнсь умом собеседника, художника ценили. Мор писал: «Ваш живописец, мой дорогой Эразм,— превосходный талант». И впоследствии добавлял: «замечательный человек»
Гольбейн рисует семью Мора. Сохранился рисунок: лучезарный Мор среди родных, все с книгами, некоторые читают, на стене музыкальные инструменты, вокруг цветы. Простая изящная обстановка. Содружество согласных людей. Мор не мог не оказать на Гольбейна огромного влияния. Писал же Эразм, что, если бы Мор попросил его «сплясать под аккомпанемент рожка, я бы это сделал тут же!».
Гольбейн увидел в Море защитника обездоленных. В «Утопии» Мор и вовсе устранял королей: «Народ своею волей власть дает и отнимает ее», и уничтожал частную собственность. В «Утопии» грудились все, а из золота делали ночные горшки.
Гольбейн рисует ясно — целеустремленное лицо мыслителя, человека взыскующего, жаждущего только правды н жадно устремленного навстречу жизни, навстречу собеседнику. Кроток, но и невероятно могуч Мор. Убедительно его мягкое лицо человека, который не мог детского «плача снести», и одновременно стальное лицо борца, который, всходя на эшафот, спокойно сказал палачу: «Шея у меня коротка, целься хорошенько».
Как хотел Мор надеяться на достоинства нового короля! Явно преувеличивая, писал: «День этот рабства конец, этот день—начало свободы». Надеялся, вопреки всему. Генрих VIII умножил количество виселиц вдоль дорог Англии к повесил там 72 тысячи бедняков. Гольбейн рисует короля, «вестника свободы», разряженным в пух н прах, массивным, самоуверенным и крайне подозрительным. Маленькие глазки с мясистого отечного лица смотрят презрительно. Никаких возражений не потерпит этот человек и не посожалеет ни о чем. Коварен, жесток, тупо властен. Словом, король, и что с него взять. Гольбейн не отступил от истины, и каждый придворный, внезапно натолкнувшийся на портрет, «пугался, так как всем казалось, что и голова и другие части тела двигаются, как в натуре».
Поставим рядом портреты короля. Мора, Томаса Кромвеля, королевского секретаря. Что могло связывать короля с чистым, преданным своим убеждениям, умницей Мором? Иное дело — Кромвель… Какого прекрасного короловского пса рисует Гольбейн. Неглуп и цепок Томас Кромвель — плотный в своей пышной шубе, охраняющий, ждущий приказа, заранее злой. Ату его! Тут же сорвется в ту сторону, в какую глядит недобрый зрак его господина, н вцепится мертвой хваткой…Такие разные, всё же шли они какое-то время по одной дорожке в темроте времени. Свет Мора только мешал королю. Его волчьи глаза прекрасно видели в темноте.
Трудно было представить себе что-либо несовместимее Мора и поста лорда-канцлера королевства. Но якобы совместилось. Неподкупный судья на продажном мссте. Гольбейн рисует Мора в неловко сидящей на нем одежде канц. лера. Мор грустный, провидящий и неистовый в своих мыслях. Спокойны лишь его «крестьянские руки». Вскоре потребовалась его совесть, но Мор не продал ее, даже видимости не сделал и отдал большую государственную печать.
Король спустил с цепи Кромвеля, и Кромвель настиг Мора.
Король с удовольствием, сожалея лишь, что его канцлер умирает «с насмешкой», отрубил Мору голову и выставил ее на лондонском мосту.
Гольбейн видел эту голову.
«Как будто вместе с Мором умер я сам»,— сказал Эразм..
Конечно, и Гольбейн должен был пережить внутреннюю трагедию, но он никогда не прятал глаз от своего кровавого железного века. Был воспитан двумя великими книгами и дружбой с умнейшими людьми времени, верил их мысли и слову. Но иллюзий не питал. Он создал портрет французского посла Моретта — поистине шекспировский типаж. Человек, исковерканный многочисленными условностями и сохраняющий в себе остатки человека. Демон XVI века. Лицо Моретта, овеянного войнами н дипломатическнмн хитросплетениями, изглодано страстями. Он появляется на портрете, остерегаясь. лукавя, ничего не не обещая и что-то тая. Он появляется — и вздрагивает, от тревоги и восхищения,— и женщина, и бывалый удалец. Несмотря на то, что уже немолод, Моретт— человек действия. Посмотрите на его руку в красивой перчатке, охватившей позолоченный кинжал. Моретт будет приятнейшим собеседником, покажет себя знатоком в искусстве, но потребуется— убьет этим кинжалом. И все же налет печали на его лице — ни во что не верит Моретт.
И кто еще пошатнул веру Гольбейна в скорое достижение идеалов Мора, так это Год селвы. На первый «взгляд мы видим спокойно-добропорядочных внимающих людей. Но суть сложнее: художник показывает безропотную касту — столпов государства. Не так уж однозначен старый Годселв. Крепко вырезанное, обветренное лицо, добротная одежда, отливающие сединой волосы, и уверенность, и достоннство. И грубоват, и якобы откровенен, а более того — _ хитроват, энергичен. Жизнь его кое-чему научила, И потому он кое-чего достиг. В отлмчие от Томаса Мора Годселв приемлет действительность такою, какою она дадена. Самое достоверное лицо своего времени. Годселвы едины и неразрывны. Портрет парный, они как бы стоят в очереди друг за другом. Уйдет
старший — и младший, которому пока присуща юношеская мечтательность станет точно таким.
Гольбейн слышал мерную поступь трезво рассчитывающих Годселвов.
И, наверное, Гольбейн с удовольствием жил бы в стране «Утопии». Но беспощаден взгляд художника, утрачены иллюзии, и сверхобъективны кисть и карандаш.
Все умеет Гольбейн. Имя его произносят рядом с именем Рафаэля.
Не зря на его гербе были бычья голова и звезда. На автопортрете, рисованном в год смерти, у него действительно мощная плотная голова, зоркий взгляд. Трезво смотрит на мир Гольбейн. Не страшится, не восхищается, не надеется, не отчаивается. Знает всему настоящую цену. И сказке, и действительности. И устойчиво парит над ним звезда его таланта, единственно которой он следует.
Никто не сказал о Гольбейне точнее замечательного русского художника Крамского: «Это был человек колоссального ума. Он спускался со своим анализом почти в самую глубину человеческого лица, и его произведения в искусстве — как великие открытия науки. Нигде нерв не дрогнул. Он как будто пожертвовал сердцем…». Гольбейн всем пожертвовал ради правды. Он запечатлел историю своего времени в лицах людей. Никогда не лгал и не льстил.
Эразм разгадал его метод. Он писал дочери Мора, получив рисунок: «В твоей прелестной оболочке мне открылась еще более прекрасная душа»… Гольбейн видел душу и умел начертать её графически.
В.Липатов.
