Хироси Есидо
Хироси Есидо (1876-1950) — художник из японии, пейзажист. Основной представитель направления «Новая печать», принесшее в японскую графику Европейский импрессионизм.
Японская Ассоциация международного искусства, показавшая в Москве осенью нынешнего года работы современных художников Японии, предоставила возможность вглядеться в доселе неведомые нам полотна и подумать о корнях японского изобразительного искусства, о внешнем влиянии на него и о том, куда это искусство движется.
Фотокорреспондент, отправившийся на выставку с заданием подыскать иллюстрации к моему рассказу, был не единственный, кому бросились в глаза прежде всего работы японских художников-модернистов. Мы все еще никак не привыкнем к подобного рода искусству.
Cнежный пейзаж.
Фотокорреспонденту, как и мне. да и многим другим посетителям выставки, японский модернизм понравился. Но в книге отзывов я прочел такую запись: «Эх, Япония! Япония! И она не устояла перед чумой модернизма!» А вслед за ней: «Япония утратила свои национальные художественные традиции». Высказывания покоробили меня. Во-первых, раздраженной безапелляционностью и, во-вторых, несправедливостью. Картины были развешаны, будто на выставке руководствовались шарами, вытащенными из лотерейного барабана. В немыслимом соседстве оказались картины авангардистов и листы, выполненные в стиле позднего средневековья «укиёэ», вполне реалистическая живопись, что-то заимствовавшая у наших «передвижников», и до крайности условно выписанные каллиграфические строки. Это подчеркивало плюрализм сегодняшнего японского художественного творчества, что, по-видимому, и вызвало раздражение у некоторых посетителей и их несправедливые суждения, выплеснувшиеся в книге отзывов. Стереотип, заключающийся в том, что модернистское полотно на стене, английская надпись на майке и металлический рок по телевизору непременно свидетельствуют о засилье «массовой культуры», все еще силен.
К живописи западного направления — оно получило в Японии наименование «ёга», то есть «западная картина», в противовес «нихонга», «японская картина».— японцы приобщились в конце XIX века. Увлечение «ёга» не встречало у народа внутреннего протеста, а у властей— подозрительного недоверия. Эта живопись пришла в Японию вместе с европейской парламентской системой и немецким лимонадом, английскими мануфактурами и французскими фраками и воспринималась как одно из проявлений мирового прогресса, от которого японцы отстали из-за двухвекового добровольного затворничества. У японцев не было психологических и административных барьеров, мешавших впитывать заморские художественные течения.
Шли годы. Отдав должное моде на одно направление западного художественного творчества, японцы перенимали другое и погружались в него с тем же самозабвением, с каким сейчас предаются, скажем, абстракционизму, сюрреализму, гиперреализму, поп-арту, оп-арту и прочим веяниям, идущим из-за рубежа. Но, воздавая моде должное, японцы оставались и остаются японцами, знающими, любящими и до конца дней своих преданными и графике «укиёэ», и художественной каллиграфии. Я упомянул только те жанры японского традиционного изобразительного искусства, которые наряду с работами модернистов были представлены на выставке. Думаю, что подобного рода сосуществование, когда две крайние противоположности или движутся на параллельных курсах, или пересекаются, но не подминают одна другую, и привело к взаимообогащению: в модернистских работах японских мастеров ощущается национальный колорит, а традиционное японское искусство приобрело черты, которые делают его доступным пониманию любого человека на Земле.
Графика «укиёэ» сродни японской поэзии. Не случайно рисунки часто сопровождаются трехстишиями — «хайку», подчас неотделимыми от изображения. Дело в том, что и «укиёэ», и «хайку» необыкновенно экологичны, как сказал бы ученый. Они пейзажны, позволю себе сказать я. И объясняется это удивительной особенностью японской натуры. Японец не стремится покорить природу, хотя и не ожидает милостей от нее. Он старается слиться с природой, ощутить себя ее частью. И когда это ему удается, люди получают картину, на которой изображение и стихи соперничают в изяществе и поэтичности.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко…
Осенний вечер!
Не будь этих стихов, я, может быть, и изложил бы, что воспроизвел художник — ветку сосны и нахохлившегося ворона,— но, конечно, не сумел бы передать чувство, выраженное в рисунке. Не сумел бы по той же-причине, по какой нельзя рассказать словами музыку.
Произведения станковой живописи и традиционные «укиёэ», висевшие на выставке бок о бок. наглядно продемонстрировали разницу в понимании принципа художественного творчества у европейцев и у японцев. Что для европейского художника холст, на который он собирается нанести краски? Всего лишь площадь, где художник запечатлит пространство. Для японского художника бумага — она главный его материал — уже и есть пространство. И ему остается только разместить в нем героев картины и окружающие их предметы.
Позади ворона, сидящего на голой ветке, нет уходящего вдаль леса с пожухлой листвой или покрытого тучами мрачного, неба, но скупые линии рисунка столь выразительны, что впечатление осени полное. Из глубины столетий дошла до нас фраза японского художника: «Тот не понимает искусства живописи, кто не умеет читать линии». На выставке посетителям, я уверен, открылась суть этой мудрой мысли.
Вероятно, самым необычным для нас на выставке был жанр каллиграфии. Разумеется, если смотреть на иероглиф только как на слово из словаря, то ничего, кроме недоумения, вызвать знак не может. Но японцы издревле называли иероглифопись «рисунком сердца» и открывали в нем мир больших переживаний. Почему же рисунок сердца? Да потому, что иероглиф — предельно упрощенное, но от этого не потерявшее глубокого содержания изображение конкретного понятия, определенного образа. Художник, вкладывая в написание иероглифа обуревающие его чувства, подчиняя кисть своему настроению, создает произведение, которое может взволновать не меньше, чем тщательно выписанная картина.
Жаль, что на выставке некому было объяснить это посетителям и многие из них не сумели в отдельных иероглифах и в целых иероглифических строчках разглядеть рисунок сердца. Мне повезло. Я побывал в музее каллиграфии в Токио, и устроитель тамошней экспозиции известный японский каллиграф Тэссин Асука растолковал мне:
— Японца приводит в волнение манера написания иероглифа в сочетании со смыслом, который иероглиф несет.— Асука подвел меня к своему произведению. На московской выставке я увидел примерно такие же работы.
ВЛАДИМИР ЦВЕТОВ
