Кулаков Вадим
Вадим Кулаков в Российской Академии художеств.
В залах Российской Академии художеств на Пречистенке открыта выставка Вадима Кулакова (1939), приуроченная к 70-летию народного художника Российской Федерации, действительного члена РAX, декана Академии живописи Университета Натальи Нестеровой. Представлены картины, акварели и офорты, а также — впервые — скульптура, которой художник увлекся с недавнего времени. Почти все работы — последних лет это своеобразный отчет за период, прошедший с предыдущей ретроспективы Кулакова в тех жв стенах четыре года назад.
Вообще-то камерные выставки — это не формат Кулакова. После окончания в 1963-м Московского государственного художественного института имени В.И.Сурикова ученик знаменитых станковистов Александра Дейнеки и Павла Сокопова-Скаля неожиданно занялся монументальным искусством. Оформление научной библиотеки Томского государственного университета,- мозаики в фойе Театра кукол в Рязани и гостиницы «Россия» в Москве (ныне, увы, несуществующей), рельефы в московском престижном «Президент-отеле», гордости брежневской архитектуры, плафон в саратовском Театре оперы и балета, наконец, уже после перестройки, — мозаика на фасаде храма Малого Вознесения на Большой Никитской улице… Всего сделанного не перечислишь. Только крупных произведений монументально-декоративного искусства на счету Вадима Алексеевича — около двух десятков, от мозаики в харьковском крематории до росписи танцзала в Златоусте.
Естественно, столь значительные объекты в небольших залах не покажешь, поэтому уже второй раз в академии перед нами Кулаков предстает как живописец и график (теперь еще, как уже сказано, и как скульптор). Что не противоречит творческой логике автора. «Станковая живопись — это самое захватывающе дело» — говорит он. Но многие его станковые вещи напоминают об изначальном художественном пристрастии. Именно оттуда, из недавнего прошлого монументалиста, — многие характерные черты поэтики его картин, что и определяет их оригинальность и неповторимость.
Это прежде всего некоторая статичность, хтоническая устойчивость и прочная укорененность изображенного на холсте — будь то люди, животные, деревенские избы (размеренный крестьянский быт — главная тема Кулакова-живописца) или реальные предметы, из которых компонуются натюрморты. Данные качества придают произведениям внешний покой, кажущиеся умиротворенность и гармонию. Но если приглядишься внимательней к картинам художника, то почувствуешь и скрытую тревогу, и внутреннее беспокойство, и даже надрывный разлад в, казалось бы, гармонично отлаженной, обстоятельно срежиссированной сцене.
Внутренняя неустойчивость сохраняется даже в натюрмортах, в любимом жанре Кулакова. Хотя с чего бы навечно замершим в объятиях «мертвой природы» вещам спорить друг с другом и самими с собой? Но кулаковские предметные постановки настолько необычны, многозначны и полны такого эмоционального напора, что их можно рассматривать часами и находить все новые и новые подробности, новые «краски» в прямом и переносном смыслах. Картины Кулакова — и я прежде всего говорю о натюрмортах — ассоциативны, сложны, многослойны, стереоскопичны. Каждую деталь здесь следует рассматривать как бы с разных сторон, в диалоге-противоречии с прочими элементами.
Так, например, строятся «крестьянские» композиции. Здесь очень часто женские фигуры выстраиваются в ряд, будто на параде. Но постепенно замечаешь, как они образуют уходящую в глубь холста перспективу, «поддерживая» друг друга в своей непохожести. А они действительно непохожи, несмотря на то, что лица их почти неразличимы (привет Малевичу!): Кулаков любит наряжать «своих» женщин в непривычно пестрые, условно-декоративные, красочные одеяния опять же в духе супрематизма, превращая сами платья в героев образного действа. Он увлекается символическими деталями, которые также придают изображениям зыбкость и открытость к разнообразию интерпретаций. Кулаков смело использует цитаты из истории искусства — от русского крестьянского примитива до французского рафинированного фовизма, от «ванитас» голландских барочных натюрмортов до цветовых геометризованных экспериментов уже помянутых супрематистов. Но эти реплики абсолютно авторизованы, они приобретают совершенное другое значение в контексте творчества художника
Вадим Кулаков — смелый живописец. Он старается создать всеобъемлющее пространство, в котором каждой вещи и каждой твари божьей предполагается свое место. Порой нам трудно угнаться за фантазией художника, и картина кажется недоговоренной и мысленно незавершенной. Но таковы стиль Кулакова, его манера разговаривать со зрителем. Иногда, мне кажется, художника даже мало интересует его доступность для окружающих. Его сложная живопись, подчас аллегорическая или склонная к символике, в том числе религиозной, -для думающего зрителя, обладающего и воображением, и желанием разгадывать интеллектуальные и эмоциональные кроссворды. Он — художник для избранных, даже когда рисует натюрморты или обращается к заурядному и привычному жанру ню.
Хотя свое творческое кредо Вадим Кулаков определил как будто бы просто: «Я убежден, что жизнеспособность произведения определяется вложенной в него энергией души, искренностью чувства и правдивостью переживаний». Добавил бы: и многими другими «открытиями» ума и сердца художника.
Евграф КОНЧИН
