Пеан Р.
«Неувядаемые цветы! Панно! Киоски! Домик Гейш! Персидский дастархан!» — на работающей в Москве выставке «Неактуальная реклама. Русский плакат начала XX века» среди прочих артефактов можно увидеть, например, и эту афишу Поля Ассатурова, зазывающую на декадентский бал-маскарад 1901 года. Посмотреть на цветные листы столетней давности, чей «манипулирующий» эффект ощущается сегодня куда меньше, чем эстетический, предлагает Государственная Третьяковская галерея.
Международная автомобильная выставка.
Выставка состоит из сотни работ переломного времени — рубежа XIX-XX веков, эпохи предельных художественных экспериментов и религиозных опытов. Тематика разнообразна: можно, например, посмотреть на афиши к первым уже прочно забытым кинолентам — «По свежим следам. Похождения знаменитого английского сыщика» (1910) и «Обманутая Ева» (1918). Или на рекламу художественных выставок, постоянно открывавшихся в тот эстетически плодотворный период — от работ Константина Сомова (эскиз афиши совместной русско-финляндской экспозиции, 1897) и Евгения Лансере (анонс выставки картин «Мира искусства», 1915) до акварельных плакат-ширм Сергея Судейкина для поэтического вечера Василия Каменского (1919).
Впрочем, в Российской империи рекламировалось не только искусство — через плакаты звали на международные автомобильные выставки, предлагали подписаться на журналы «Нива» и «Золотое руно», важной была и социальная тема — немалая часть плакатов предлагает, например, купить красное пасхальное яйцо («Помогите несчастным детям…», 1914) или сдать вещи раненным в уже начавшейся Первой мировой (Константин Коровин, «Дмитрий Донской», 1914). Оформлять рекламные листы не гнушались многие художники с известными именами — вроде Ивана Билибина, сделавшего афишу к концерту «Духовное песнопение» в Московской консерватории 1910), или Льва Бакста, создавшего в своей изломанной манере рекламу открытых писем Красного Креста (1904). Ещё больше вычурность Бакста восхищает в афише спектакля «Мученичество Св. Себастьяна» (1911) — и, надо сказать, что ростки русского модерна, пробивающиеся в работах художников объединения «Мир искусства» и их анонимных собратьев, составляют, пожалуй, главный интерес.
Модерн, в то время под разными именами поразивший Штаты и Европу, с присоединившейся через общие коды Россией, создал на нашей почве феномен, который органично вошёл в русскую культуру. С одной стороны, мы работали в тех же рамках, что и Климт, Муха, Тиффани и Роден, которые делали всё дальше уходящее от норм и идеалов классицизма губительно красивое искусство. С другой же — Климта и Муху легко перепутать, особенно неподготовленному зрителю: картины обоих богаты декором и населены архетипичными женскими образами. Впрочем, если присмотреться, становится ясно, что темы Климта — это библейские аллюзии и рыжеволосые красавицы, а также общее мрачное, фатальное настроение. А вот Альфонс Муха, рисовавший здоровых светловолосых барышень и проявлявший сильный интерес к славянской мифологии, который к концу жизни увёл его от декоративности и вдохновил на создание славянского живописного эпоса, своими работами фактически ознаменовал рождение чешской нации. И всё же в тот период, когда оба художника принадлежали к модерну, разница была не слишком очевидна — дивергенция началась позже.
Что же касается жизни стиля у нас, то, попав в северные широты, модерн мгновенно стал русским — появились сделанные в европейской манере, но национальные по содержанию и визуальному кодированию работы Билибина, Добужинского, Врубеля, Васнецова, — и тому было несколько причин. Пожалуй, главная из них — западная мода попала на подготовленную почву — на уже созданную и развивающуюся систему искусства. Модерн не просто копировался, а использовался для разработки близких нам проблем, и шумы русской культуры не стали ему помехой.
Выставка в Третьяковке, составленная, казалось бы, из «пустяков», хороша не только потому, что наводит на очевидные мысли о том, что раньше рекламировались более достойные объекты (визуально — выставки, балы, концерты, поэтические вечера, тогда как для прозаических товаров и услуг оставались дешёвые строчки в газетах) или что реклама была красивым и штучным явлением, а потому, что делает очевидным горький факт: наше современное искусство находится в более печальном положении, чем то, столетней давности. И на это опять же есть причины. Соц-арт — наиболее внятное из высказываний поздне- и постсоветского искусства — не смог лечь на нашу культурную подложку, поскольку являл собой осмеяние и отвержение русско-европейской культуры и её достижений. Можно предположить, что единственный шанс у нашего contemporary art появится тогда, когда оно вспомнит о своей национальной базе — о картинах Дейнеки, Пахомова, Самохвалова, — о том значительном, героическом и сверхчеловеческом, что было создано в «большом» русском искусстве. Тогда, быть может, повезёт и нашим потомкам — как нам, зрителям, казалось бы, не самых значительных артефактов эпохи модерна, везёт сейчас.
Ксения ВОРОТЫНЦЕВА
