Пензин Виктор
Пензин Виктор Петрович (1938) — художник-график, художник-монументалист, возродил современный лубок.
Веками люди вырабатывали правила жизни и сами же нарушали их. Причем чем дальше во времени, тем это делалось более жестоко. Будь то заповеди Господни или «моральный кодекс» строителя коммунизма. Были попытки утвердить жизненные правила посредством искусства. Оно ведь так тесно переплетено с жизнью, а в жизни до того все взаимосвязано и изменчиво, что лично мне кажется совершенно невозможным выработать что-то постоянное и следовать ему.
Сомнения мои серьезно пошатнулись, когда я встретился с художником Виктором Пензиным — создателем единственного в стране, а может, и в мире Музея народной графики; человеком, вернувшим к жизни древнейшее народное искусство Руси — лубок.
Пензин не перестает удивлять окружающих неожиданностью своих поступков, своих суждений, мероприятий, заявлений, своих произведений, наконец… Он не из тех, кто постоянно жалуется на ужасающую действительность и невозможность что-либо в ней изменить. Он как раз из тех немногих, кому удается что-то менять в ней. Виктор с древнегреческого — победитель. Пензина в полном смысле можно назвать победителем, и за это его многие недолюбливают. Победителей у нас не любят, хотя никогда не говорят об этом вслух. Не оттого ли о нашем земляке (даже фамилия у него нашенская — Пензин) больше знают за рубежом. В Мексике, Аргентине, Эквадоре, Перу, Тунисе, Канаде, Колумбии, Сингапуре, Италии, Испании, Австралии устраивались его выставки. Папа римский Иоанн-Павел II удостоил его своим благословением, беседой и медалью в честь 16-летия своего восшествия на престол.
Пензин знает, что он совершил подвиг, гордится им, охотно принимает сравнения себя с великими преобразователями, основоположниками и подвижниками, считая при этом, что все совершенное им есть продукт интуиции: настал момент, когда нужно было именно ему появиться в определенном звене исторической цепи, и он появился. Конкретно с 1960-го по 2000 год.
Наверное, не все безукоризненно в характере и поведении Пензина с точки зрения этики, но меня всегда странным образом влекло и влечет к этому человеку. Среди моих современников он, безусловно, представляет собой наиболее цельный образ художника, представляет без всякого наигрыша в силу одних лишь проявлений своей ультраинтуитивной натуры.
Опыт человеческой судьбы, тем более судьбы творческой, бесценен для людей. Рассказ о Пензине, человеке и творце, я хочу начать с осени 1954 года, когда нас, студентов-художников, привезли в Башмаковский район помочь колхозникам убрать с полей картошку. Зарядившие дожди принудили помощников томиться в крестьянской избе и смотреть, как встревоженная наплывом незнакомых людей кошка прячет своих котят на полатях.
Котятам вовсе не интересно было сидеть под потолком, и они, подобно бесстрашным камикадзе, один за другим бросались с полатей вниз на наши головы.
Витя Пензин, до этого рисовавший хозяйскую копилку в виде кота (помнится, небесно голубого цвета с малиновым бантом и выражением редкого самодовольства на ушастой морде), переключился на ту худую серую кошку и стал делать с нее наброски. Отчего-то все кошачий хвост не удовлетворял его — то он выходил слишком.натурпльный, то болтался, как мочалка. В конце концов Пензин завернул на рисунке кошачий хвост спиралью и остался доволен своей придумкой.
Скоро всем нам осточертело вынужденное безделье. Мы стали искать себе хоть какое занятие.
В ровном пустом поле с потерявшимися за сизой моросью краями я облюбовал стог сена на предмет лежания в нем один на один со своими мыслями.
Без особых трудностей добрался до стога. Но тут обнаружилось, что он уже занят. В искусственной нише под навесом из яркой соломы сидел Витя Пензин и, насвистывая марш из «Аиды», увлеченно малевал…
— Увидел кочета у нашей хозяйки и вспомнил своего… Самое яркое воспоминание детства…
Петушок. Детский городок в Джар-Кургане.
Мать Виктора, неграмотная, но богатая природным умом женщина, чтобы спасти последнего, шестнадцатого, в роде Пензиных мужчину из тех пятнадцати (в том числе и отца) не вернувшихся с фронта, отправляла сына на лето к бабушке в деревню. За то, что мальчонка хорошо помогал старушке по хозяйству, та подарила внуку петуха, до того нарядного и звонкого, что всю дорогу, пока Витя возвращался домой, сердце его ликовало. Ему казалось, что сильная, гордая птица сулит радостную перемену в их невеселой городской жизни. Очень скоро ликование сменилось безутешным рыданием: красавца петуха пришлось зарезать и сварить — в доме не было ни крошки.
И петух, и кошка, и копилка, и та размокшая от дождей деревенька с ее привередливо петлявшей в низине речушкой — все впоследствии нашло своё отражение в работах Пензина.
В отличие от нас, коллег Виктора по художественному училищу, интуитивно противившихся тогдашнему официальному искусству и выбиравших себе в руководство кто Сезана, а кто — Пикассо, Пензин хотел говорить не об искусстве, а о том, как жизнь отпечаталась в его душе с детства, и о том, как она переживалась им в настоящий момент.
Он тщательно, почти лабораторно исследовал импрессионистов, Врубеля, Фалька и, отказавшись от всех, буквально шокировал нас собственным обнажением цвета. Он «красил» свои холсты, как красят заборы. Так нам тогда казалось. Мы еще не отдавали отчета, что это было самое честное понимание цвета. В сущности эстетика авангарда от Казимира Малевича до Михаила Ларионова, в «честной», грубоватой краске которых всегда что-то мерещится в глубине, и где живет цвет, насыщенный пространством, светом, настроением.
В ту пору Виктор подрабатывал на жизнь тем, что оформлял книжки в местном издательстве и бесконечно много рисовал. Рисовал «что попало и как попало», и только одно считал он при этом важным — схватить в каждом остановившем его внимание предмете, будь то дерево, человеческая фигура, сценка у бочки с квасом, выкусывающая блох из собственной спины собака и т. п., самое для каждого типичное.
Многим тогда казалось, что система Пензина, заключавшаяся в чередовании тонкой и гибкой линии со сплошь тонированным штрихом, какой получается, если проводить не острием карандаша по бумаге, а боком — дескать, вовсе и не система, а дешевый прием, рука, набитая на книжных иллюстрациях.
При всем том было в рисунках Пензина что-то внушительное: баснословная меткость, характерность и та зрелость острой наблюдательности, которая приходит к художнику, когда его рука безупречно послушна глазу. Словом, тайно я поверил Пензину и стал ждать от него чудес.
Чудеса незамедлили объявиться. Правда, поначалу они были совершенно иного рода, нежели те, что сулили его первые работы.
После окончания Московского полиграфического института у Андрея Гончарова в 1963 году, что совпало с 300-летием города Пензы, Виктор передал в дар картинной галерее им. К. А. Савицкого коллекцию древней живописи. А чуть позже, к 75-летию Пензенского художественного училища подарил свыше тысячи листов зарубежной и русской графики. После чего задержался в родном городе в качестве художника монументалиста.
Белинский. Турбаза «Чембар».
Среди работ той поры горельефы Лермонтова и Белинского для турбазы «Чембар», витражи «Сказки Ахунского леса», Оформлнние Дома политического просвещения (ныне Центральный Дом искусств», башенные часы главного фасада станции Пенза-I (да, да — всё это его рук дело), наконец, детский кукольный театр «Орлёнок».
Журавушка. Турбаза «Чембар».
Здеcь в кукольном мы в основном и общались. Вечно ненасытный и жадный до всего нового, Пензин осваивал в театре метод инкрустики, открытый ещё доевними греками: варил краску с воском и вплавлял её паяльной лампой в стену.
Несмотря на дым и чад, ни сцене театра полным ходом шли репетиции спектакля по моей пьесе «Сказ о старой сигнальной трубе». Наш рабочий день кончался далеко за полночь. После чего в комнатке Виктора при театре мы позволяли себе расслабиться — поговорить за жизнь. Однажды я спросил его, на какие, извиняюсь, шиши он приобретает старинные картины, которые запросто может подарить галерее.
— Милый мой, — ответил Пензин. — Заработать нашему брату деньги не так уж и сложно, если поставить такую цель. После окончания института я много занимался графикой и выпустил общим тиражом около 50 тысяч эстампов. Вот тебе и деньги. Я работал, не разгибаясь, по 16 — 18 часов. Когда сводило руки — опускал их в таз с горячей водой; едва легчало — снова брался за работу: резец, кисть, перо. Трудно. А кому когда было легко? Может быть, Микеланджело? Или Рублеву? Но мы сами выбрали свою дорогу. ‘•
И здесь исключается только одно — быть посредственностью. Настоящий художник — всегда личность. А личностью становятся тогда, когда среди десятков тысяч тропинок и дорог в жизни прокладывают свою собственную дорогу. Пусть маленькую, корявую, но свою.
Я думал о своей дороге, путешествуя по Онеге и Волошке в Архангельской области на плотах, велосипеде, пешком. Там, на Севере, я нутром воспринял истинную красоту в ее гармоничном божественном трезвучии: небо, земли и всего сущего между ними. Величавые женщины, сильные духом мужики, все, что они делали, сотворяли в повседневности своими руками, было функционально необходимо, и в этой несуетной функциональности была подлинная красота. Кованые светильники, плетеные расписные туеса, пряничные доски, мезенские прялки, ножницы, подковы… Архангельский муаровый синий плат в красных яблоках вызвал у меня трепет и восторг больший, нежели тот, что я испытывал перед бессмертными произведениями живописи в музеях. А дрожащие песни вдов-старушек, до сих пор ожидающих не вернувшихся с войны мужей… В той вековечной русской дали, где нет ни железных дорог, ни троллейбусных линий, открылась мне моя дорога. Там стал мне ясен главный смысл собственной жизни.
Тогда впервые услышал я от него о народных картинках, которых встречал он великое множество, бродя по старой Руси. Виктор Петрович говорил о них одновременно и с позиций наивного зрителя, неискушенного в тонкостях ученого искусства, и с позиции знатока, утонченного созерцателя. Какой язык! Какая предметность! Наглядность, простота и
диковинная свежесть! Автор народной картинки не ищет славы (потому чрезвычайно редко оставляет свое имя на своем про изведении). Он ищет лишь формы выражения завладевшей его душой мысли. Он отважен. Он одинаково уверенно чувствует себя среди зверей и птиц, среди почивших и здравствующих правителей, среди обыденных предметов и среди диковинных
существ — чертей или тех же ангелов небесных. Великие картины не толпятся у него в памяти, и он находит свое собственное — простое и новое решение темы. Тут и сон, и явь, и поражающие воображение композиции, и — самое главное — в стиле его: и эпичность, и юмор, и провидчество, и положительное понимание жизни.
В творчестве самого Пензина той поры причудливо сплелись традиции русской иконы и фрески, авангарда 20-х годов и целого пласта еще толком неисследованного, бездонного и простодушно-мудрого народного искусства. Все органично, все со знаком достоинства, поскольку все предопределено его художественным «генетическим кодом».
Через десять лет после тех памятных ночных бесед в театре Виктор Петрович открыл в родном городе выставку «Российский лубок», где, помимо собственных работ, были показаны произведения его коллег по мастерской народной графики, созданной Пензиным за два года до этой выставки и явившейся закономерным итогом деятельности художника за четверть века по возрождению лубка.
Автопортрет в гороскопе.
Рыцарь Дон Кихот.
Победа.
Выставка была довольно тепло принята пензенцами. Правда, на одном из ее обсуждений возник искусственный спор о высоком и низком жанрах в изобразительном искусстве, завершившийся высокомерным вопросом к Пензину: а нужно ли художнику-профессионалу опускаться до такого, извините, фе-фе искусства, каким является лубок и чье время кануло в Лету? На что Пензин ответил: считаю за честь пополнить список тех профессионалов, кто четыре столетия сотворял лубок — эти подлинно народные картинки. Народ же интеллигентен от природы. Наделен чувством справедливости. Без него нет вообще культуры, ее облагораживающего влияния на человека. Он помолчал и добавил: нормального, разумеется, а не «фе-фе» человека.
Мыши кошку изловили…
В целом Пензин был доволен результатами выставки, хотя ожидал, и не без основания, самого худшего. За месяц до вернисажа в Пензе он был вызван в КГБ по поводу некоторых своих работ и, в частности, лубочного листа «Мыши кошку изловили…». В яркой улыбчивой картинке совершенно случайно число мышей оказалось равным числу членов тогдашнего Политбюро Коммунистической партии. «Что за идиотские намеки? — спросили художника и, не дожидаясь ответа, приставили кулак к носу. — Смотри, донамекаешься».
В фильме Тарковского «Андрей Рублев» опричники подводят веселого скомороха к дереву и с размаху бьют его лицом о корявый ствол… Почему ему вспомнились те кадры? Он пытался перевести в шутку выходку идеологических цензоров — ведь по сути дела вызов в КГБ — это серьезная оценка его деятельности, а перед глазами стояло превращенное в кровавое месиво лицо скомороха.
Ничто не ново под луной. Он лично видел распоряжение московского генерал-губернатора от 1854 года, по которому деревянные лубяные доски надлежало изрубить и сжечь, а медные перелить в колокола. Мы, говорит Пензин, должны быть благодарны царской полиции за то, что она, пусть в качестве улик, но сохранила в своих архивах древнейшие образцы народных лубочных картинок.
Здесь, наверное, есть смысл сделать небольшое отступление и поговорить о лубке, о его природе, его истории.
В Москве, на углу Рождественского бульвара и Сретенки, высится небольшая белая церквушка. В прошлом веке она называлась Успение в печатниках. Три столетия назад ее построили мастера Печатного двора Первой московской типографии. Они жили в этом районе своей отдельной слободой. И улица Лубянка получила свое название от лубочных листов, создаваемых в Печатной слободе. Неподалеку от Сретенских ворот, в переулке, еще одна старая церковь. Когда-то к ее ограде типографские мастера приносили на продажу изготовленные дома листы с картинками. С тех пор церковь так и называется — Троица в листах.
Теперь о самом названии — лубок. Откуда оно взялось? Издавна на Руси первый верхний слой древесины под корой липы назывался л у б о м. В Рязанской губернии, например, в середине прошлого века липу вообще называли лубом.
Опытный художник-гравер, подчеркиваю — опытный, брал гладко струганную шлифованную липовую доску, делал на ней рисунок, выбирал определенным образом фон. На подготовленную доску кожаной подушечкой — мацей наносили черную краску из жженного сена, сажи и вареного льняного масла. Поверх доски накладывался лист влажной бумаги, и все это вместе протискивали между валов нехитрого печатного стана. Получившийся оттиск и назывался лубочным листом.
Даже когда на смену липовой доске в XVTII веке пришла медная, оттиск с нее по-прежнему назывался лубочным, и не только по привычке, но и потому, что отпечатанные картрнки разносились по белу свету торговцами (офенями) в лубяных коробах.
Лубок был удивительно популярным для своего времени. Если судить о нем нынешними категориями, он являлся и телеграфом, и газетой, единственным источником знаний и лучшим украшением жилища простого люда, которому официальное искусство было просто не по карману.
В современных искусствах вряд ли можно назвать хоть одно, которое бы ни испытало на себе животворного влияния лубка: живопись, музыка, театр, кино, цирк… Как же после всего этого можно умереть?
Возрождая лубок, Виктор Пензин мечтал о том, чтобы он снова оказался на рынках и вокзалах, в книжных магазинах. » Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукинском дворе… Двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах…» Это Н. В. Гоголь. Начало его повести «Портрет». Предел мечтаний Пензина — лубок в салоне троллейбуса, в вагоне электрички и в школьном учебнике.
Вскоре, однако, он с грустью признался самому себе, что его собственной жизни не хватит на то, чтобы осуществить задуманное. Самое большее, что он может сделать один, — 100 работ, не больше. Забегая вперед, скажу: на сегодняшний день им созданы десятки тысяч лубочных листов. Это стало возможным благодаря тому, что художнику удалось собрать вокруг себя единомышленников.
Сергей Конёнков.
В одном из старинных московских домов Пензин арендовал подвал. Для сборов определил конец рабочей недели — пятницу. Купил самовар. «И началось, — вспоминает Виктор Петрович. — До сорока человек набивалось. Идеи буквально захлестывали нас, как морские волны. Оно и понятно: одна голова хорошо, а — сорок!..»
И дело двигалось. Выставка «Российский лубок» с 1984 по 1988 годы экспонировалась в 20 странах и 60 городах бывшего Союза. Удивительное дело: рушился десятилетиями отлаженный строй, рвались словно бумажные ленты связи между республиками, еще вчера называвшимися братскими, а лубок, вопреки этому вселенскому Армагедону, как истинно национальное проявление сближал художников тех самых разъединившихся республик. Из Литвы, Латвии, Армении, Украины, Белоруссии художники слали свои работы Пензину. Слали почти как в чеховском «Ваньке Жукове» : Москва, мастерская народной графики, Пензину. Те, что поближе — приезжали. В Москву потянулись лубочники из Питера, Самары, Ростова-на-Дону, Вологды и Саранска.
Это неудивительно. Лубок раскрепощал, позволял выразить очень заветное в очень личной форме и тем самым делал людей разных наций и народов близкими, понятными, интересными друг другу.
К тому времени Виктор Петрович совершил большую поездку по странам Латинской Америки. Встретился с замечательным художником современности Альберто Бельтроном, вместе с ним побывал в мастерской народной графики в Мексике и убедился, что стоит на правильном пути.
Работа в мастерской Пензина шла не только по линии возвращения лубка из небытия, из забвения (что в конце концов вылилось в создание Большого атласа лубка), но и по линии его совершенствования и «породнения» с современностью. Так от цветной линогравюры, с чем нагляднее всего сравнить лубок, Пензин попробовал технику резцовой гравюры.
Он показывает мне диковинный оттиск:
— Это Альбрехт Дюрер… Как-то в Нюрнберге Дюрер увидел живого носорога, изумился его небывалости, пришел домой и, полагаясь на абсолютную зрительную память, поспешил нарисовать это диво. Восхищение застило глаза художнику, и получилось невообразимое чудище, лишь отдаленно схожее с носорогом. Гравюра эта, выполненная в XVI веке, за столетие до знаменитого «Чудища Гишпанского», на мой взгляд, была предтечей лубка. Два момента восхищают меня в «Носороге». Это в первую очередь то, как художнику застило глаза (не сомневаюсь, Ионеско стал писать своих «Носорогов» после того, как увидел «Носорога» Дюрера). Второе — резцовая гравюра. Применение ее в лубке явилось качественно новым шагом в нашем деле.
Как-то в мастерской Пензин увидел двух подростков — совсем еще детей. Кто такие? Оказалось, что дети его коллег. Вдвоем они увлеченно и, главное, грамотно выбирали резцами фон будущей картинки по заготовленному рисунку на доске. Отчего-то факт этот умилил Виктора Петровича. Вот кому пожинать плоды его сотоварищами усилий, как в свое время пожинал плоды он сам из сада своих предшественников: передвижников и импрессионистов. И не есть ли эти работающие в его мастерской мальчишки первые камешки фундамента лубочной школы, жить которой в XXI веке.
Любая школа, кстати, имеет свою методику, как любое искусство собственное теоретическое обоснование, что является как бы паспортом жизни литературы, живописи, музыки, шахмат. Теория необходима и для его лубка. Не откладывая дела в долгий ящик, в том же году он обосновал и обнародовал собственную теорию — «Стилистические особенности и традиции жанра «Российский лубок». Пять основополагающих пунктов.
Еще через четыре года чванливый, неприступный МОСХ в разделе секций графики вписал новое наименование: «Российский лубок». Её первым председателем стал Виктор Пензин. Так благодаря его вулканической натуре лубок обрел зоконность, обрел гражданское право на жизнь в стране по имени Изобразительное искусство.
Во время нашей последней встречи с Виктором Петровичем мы много говорили о таланте. О его составляющих.
— Интеллект, ремесло, темперамент — все это правильно, — говорил Пензин. — В то же время все это — пустой звук, если талант не защищен творческой волей. В искусстве, как в революции — мало победить, нужно уметь защитить свое искусство.
Весной 1992 года в Москве на Сретенке в светлый день праздника святой Пасхи открылся Музей народной графики. Как говорилось в приглашении, уникальный музей был создан по инициативе художника Виктора Пензина и при поддержке ВФК (Всероссийского фонда культуры) с тем, чтобы не от случая к случаю и не от выставки к выставке, о постоянно радовал любителей народного искусства русский лубок.
Музей ставил перед собой задачу превратиться в научный центр по изучению лубка, его глубинных связей с народными картинками Франции, Италии, Германии, Японии, Китая, Вьетнама и др. В планах новорожденного значилась широкая просветительская, выставочная и издательская деятельность.
Открывался музей при большом стечении народа, представителей различных ведомств, министерств, в первую очередь, естественно, музейщиков.
Отец Георгий из Святой Троицы в листах, освятив новое детище культуры, поздравил присутствующих с замечательным праздником. Председатель ВФК Петр Лукич Проскурин назвал усилия Виктора Пензина по созданию музея героическим деянием. Он пожелал музею Виктора Петровича процветания, развития, продвижения в глубокие и широкие народные слои.
Пензин глядел на веселую праздничную толпу, слушал восторженные речи и похвалы в свой адрес, а думал с непонятной грустью о том, что миссию свою, определенную им самим в пространстве сорока лет, он выполнил досрочно. Создал мастерскую народной графики, открыл при ней художественную школу, наконец — музей. Для одной жизни достаточно. Об этом Виктор Петрович и сказал в заключительном слове.
— Горячо верю в будущее лубка. Для этого у него имеется главное: молодость, ученики — есть кому передать свой опыт. Я же все что мог сделать — сделал.
Рано было ему думать о покое. Едва отгремела официальная часть праздника, группа наголо стриженных верзил ворвалась в музей и учинила погром: крушила экспозиционные щиты, мебель, ломала двери. Преградивший хулиганам дорогу Пензин был жестоко избит. Избит, как вскоре выяснилось, спонсором музея, который с тем лишь и взялся помогать новому островку культуры, чтобы исподтишка захватить его, — точь-в-точь как в известной сказке. Слишком заманчивым было для новоявленных коммерсантов под личиной спонсора заиметь собственный офис в центре столицы, в таком замечательном здании, какое обрел Музей народной графики.
Началась в полном смысле битва за музей. С одной стороны — художник Пензнн, с другой — армия бизнесменов, в сетях корыстных интересов которых оказалось, к сожалению, правление ВФК, возглавляемое известным писателем, Героем Соцтруда Петром Проскуриным, еще вчера на открытии музея обнимавшим и целовавшим его создателя.
Битва эта дает богатейший материал для написания захватывающего романа. Мы же, преследуя совершенно иную цель в своем очерке, ограничимся лишь перечнем узловых моментов этого поучительного в своей абсурдности противостояния да вздохнем: «Господи, до чего же тяжка в нашем мире дорога к торжеству справедливости».
За первым погромом последовал второй. Или ты уходишь из этого дома, было сказано Пензину, или твоя отрезанная голова ляжет на этот стол.
Через несколько дней, убедившись, что Пензин не из пугливых, налетчики сменили тактику: нельзя испугать, возьмем подкупом. Вот тебе миллион долларов, и убирайся. Когда и это не помогло, они стали душить художника властными руками ВФК, членом правления которого Виктор Петрович, кстати, сам являлся.
Большей подлости и предательства Пензин не знал в своей жизни. Именно поэтому долго отказывался принимать всерьез весь тот противоправный бред, который обрушился на его музей со стороны ВФК. Лишь когда П. Проскурин лишил музей права юридического лица и закрыл его расчетные счета в банке, коллектив музея на вероломную войну ответил войной, принял экстренное решение о прекращении всяческих отношений с фондом культуры, административном неповиновении и преобразовании музея в юридическое лицо с новым составом учредителей.
В письме на имя Проскурина Пензин спрашивает: «Ради чего Вы так стараетесь загасить очаг, Вами же зажженный? В интересах людей, стремящихся захватить чужое здание с тем, чтобы наживаться на нем? »
Пензин продолжал верить, что писатель образумится. Но последовал приказ: Освободить В. П. Пензина от должности директора Музея. В 3-дневный срок сдать в добровольном порядке документы и ключи.
Пензин не может смириться с несправедливостью и на правах члена правления ВФК обращается в президиум, правление и ревизионную комиссию с письмом, в котором доказательно вскрывает противоправную деятельность их председателя.
По существу, писатель Проскурин рассматривал ВФК как свое частное предприятие, что наносило невосполнимый вред деятельности фонда, роняло его престиж, равно как и престиж самого председателя.
Пензин настаивал на созыве внеочередной конференции ВФК. К обращению Пензина присоединились члены президиума, правления и ревизионной комиссии.
Здесь были А. Владимиров из научно-реставрационного центра им. Грабаря и профессор В. Дерягин из Российской государственной библиотеки; писатель В. Гузанов и журналист Л. Замойский; народные художники О. Комов и Д. Шмаринов; дирижер М. Плетнев; академики В. Сидоров и А. Рочегов; депутаты Верховного Совета А. Клименок и Ф. Поленов; кинорежиссер В. Лопатин; председатели авторитетных российских обществ и фондов Н. Кутузов, Ю. Леонов, Д. Мамлеев, В. Погодин, А. Шкурко — более 30 человек.
Видя, что дело принимает серьезный оборот, П. Проскурин инсценирует заседание правления ВФК, на котором из 93 положенных членов присутствуют лишь 14, включая лиц, которые заочно по просьбе Петра Лукича дали согласие на использование своих голосов, не ведая, для какой цели они будут использованы. Примечательно и то, что заседание
проходило не в здании ВФК, а в Союзе писателей, где среди участников преобладали литераторы, личные друзья Петра Лукича.
Тем не менее скоро обнаружилось, что многие из тех, кто якобы отдал Проскурину свои голоса, вовсе этого не делали. Писатель Валентин Распутин, например, и академик Б. Рыбаков.
Вокруг Пензина растет число прозревших, не утративших совести и мужества людей. Они обратились в Минюст РФ с протестом против незаконных действий руководителя Всероссийского фонда культуры. Затем к мэру Москвы Ю. Лужкову. К министру культуры Е. Сидорову.
Доверившийся нечистоплотным коммерсантам, окончательно запутавшийся Проскурин оставил свой высокий пост в здании фонда культуры, которое к тому времени практически превратилось в штаб-квартиру националистической партии с громким названием « Славянский собор ». У входа в здание выросли группы вооруженных боевиков.
Любопытно, что задним числом П. Проскурин, признав собственную неправоту, будет рекомендовать Пензина на пост председателя фонда. Но это Виктора Петровича ни в какой степени не интересовало. Главное, что дело, за которое он бился, победило. 6 апреля 1994 года специальным распоряжением правительство Москвы передало В. П. Пензину в аренду заветное здание по Малому Головину переулку на Сретенке. Значит, есть Правда на земле, только иногда надо сходить за ней в тридевятое царство.
Вот и сейчас он опять отправляется туда, в тридевятое царство. Новая горячая забота Пензина — построить творческую дачу для своих лубочников. Дома творчества есть у живописцев, скульпторов, графиков. А его лубочникам некуда, как говорится, и головушку приложить.
На стыке трех областей: Московской, Тверской и Ярославской, у деревни Елпатьево, что затерялась среди хвойных лесов на берегу хрустальной речки Нерль, нашел такое место Пензин. И увидел там Церковь-калеку без окон, без дверей. Увидел и обомлел от красоты ее и от места, на котором она возвышалась.
Церковь ту в честь Вознесения Господня заложил в 1814 году камергер Нарышкин Павел Петрович (Боже! До чего все переплетено, взаимосвязано и близко на Земле твоей!). От Нарышкиных род Петра I пошел. 1858 году в конце сентября останавливался в доме Нарышкина вели Александр Дюма в сопровождении блистательной актрисы Парижского театра Жени Фальконе и художника Жака-Пьера Муане. В своей книге «Путевые впечатления в России» автор «Трех мушкетеров» посвятил целую главу о своем пребывании у Нарышкина. Глава так и называ «Дорога в Елпатьево».
Как же пройти мимо всего этого? И загорелся Пензин реставрировать церковь.
Мы все говорим: Россия поднимется с колен, воспрянет из праха. Милые мои, само по себе не произойдет этого. Лишь когда всем мы возьмемся, сами и поднимем.
— Вот пишу письмо губернатору Ярославской области, — говорит Пензин. — Прошу его стать спонсором. Думаю, не откажет. Разве он некрещеный. Пусть выделит делянок пять хвои. А там, глядишь, кирпичный завод расщедрится. На своем горбу все бы перетаскал. Только бы дали…
— А как же лубок? — спрашиваю.
— А разве это не едино? Разве не листья одного дерева все: и Poccия, и вера, и народ, и история, и лубок?
Воистину так.
Викто Сидоренко.
