Соколов Пётр
Соколов Пётр Фёдорович (1787-1848) — русский художник-аквалерист, портретист, основатель портретной акварельной живописи в России.
Портрет Александра Сергеевича Пушкина. 1836 год.
Один из самых известных прижизненных портретов поэта. Очень интересно мнение о нем одного из первых русских фотографов, двоюродного брата А. И. Герцена С. Л. Левицкого: «Я знал Пушкина в 1832 году и лицо его запомнил хорошо, тем более,-что лицо у Пушкина было такое характерное, что оно невольно запечатлевалось в памяти каждого, кто его встречал, особенно же в тех, кто с известным благоговением относился к поэту. Когда же мне впервые показали акварель Соколова, я сразу сказал: „Это единственный настоящий Пушкин»».
Акварель создавалась, как предполагают пушкинисты, при посредстве брата А. О. Смирновой (Россет) Аркадия, которому Пушкин и подарил свой портрет. Впоследствии он был у «просвещенного любителя литературы и искусства» П. Н. Батюшкова (сводного брата известного поэта). Позже портрет Пушкина принадлежал А. А. Бахрушину, основателю Государственного центрального театрального музея в Москве.
Художник подписал портрет, что одно уже свидетельствует о высокой оценке автором своей работы.
В начале XIX века в моде был небольшой акварельный портрет, который обычно заказывали для подарка близким «на вечную память». Признанным виртуозом такого портрета был Петр Федорович Соколов, работы которого хранятся во многих музеях и частных собраниях не только в нашей стране, но и за рубежом.
Один из своих женских портретов П. Ф. Соколов назвал «Неизвестная с письмом». Невозможно оторвать глаз от прекрасного и значительного лица, от «смотрящих прямо в душу» глаз. И так хочется побольше узнать об этом человеке! А на портрете лишь подпись художника, полустершаяся дата — разобрать ее можно только с помощью лупы—да скромные факты картотеки: в 1925 году попала на хранение в Государственный Русский музей из царского дворца. Странно, но женщина, написанная Соколовым, очень похожа на внучку великого русского полководца Михаила Илларионовича Кутузова, жену австрийского посланника в Петербурге Дарью Федоровну Фикельмон.
Портрет Дарьи Фёдоровны Фикельмон. 1837 год.
В книге Н.Раевского «Портреты заговорили» опубликованы два ее изображения. Сам автор, а вслед за ним и читатели сетуют, что одно из них — акварель английского художника — недостаточно совершенно в художественном отношении, а другое, фотографическое, представляет Дарью Федоровну уже в пожилом возрасте. Нас же. естественно, интересует. какой была Долли в середине тридцатых годов, когда Пушкин в неоконченной повести -Египетские ночи» изобразил ее «величавой красавицей», держащей себя со «всевозможной простотой».
Некоторое время назад советскими корреспондентами в Италии и научными работниками И. Бочаровым и Ю. Глушаковой были обнаружены неизвестные портреты членов семьи Хитрово-Фикельмон, один из которых принадлежал итальянцу К.Агриколе.
С этого рисунка Агриколы была сделана фотокопия. Это помогло исследователям найти еще ряд портретов Долли не только в России, но и в Чехословакии. Сравнив их с «Неизвестной с письмом-, было нетрудно убедиться в том. что и на портрете
П. Ф. Соколова мы встречаемся с этой замечательной женщиной. Интересно, что это единственный из портретов красавицы, принадлежащий кисти русского художника: кроме того, он, безусловно, лучший по своим художественным достоинствам и психологической глубине. Датирован портрет 1837 годом. В этот год, 29 января. Долли оставила подробнейшую запись в своем дневнике о дуэли и гибели великого Пушкина: «Сегодня Россия потеряла своего дорогого. горячо любимого поэта Пушкина. этот прекрасный талант, полный творческого духа и силы! И какая печальная и мучительная катастрофа заставила угаснуть этот прекрасный, сияющий светоч, которому как будто предназначено было все сильнее и сильнее освещать все, что его окружало, и который, казалось. имел перед собой еще долгие годы!..»
В том же 1837 году Долли пережила потерю друга своего детства — горячо любимой двоюродной сестры. Тяжелое душевное состояние, последовавшее за этими двумя потерями, заставило ее осенью 1838 года навсегда покинуть Петербург, не дожидаясь, пока муж получит отставку по службе.
Портрет не противоречит всему тому. что мы знаем о состоянии Долли в том тяжком году. Перед нами грустная. с печальными глазами женщина, которая выглядит старше своих 33 лет. И в то же время перед нами светская дама, умеющая властвовать собой. Видимо, этот портрет, созданный незадолго до отъезда Долли из России, предназначался для подарка матери и сестре, остающимся в Петербурге (после смерти Е. М. Хитрово в 1839 году портрет остался у сестры Долли — Е. Ф. Тизенгаузен, которая, будучи фрейлиной, жила во дворце. Этим, по-видимому. и объясняется местонахождение портрета до революции). Он написан художником очень тщательно, с большим вниманием к деталям. И очень красив по цвету: теплые, мягкие, палевые тона платья контрастируют с ярко-изумрудными шалью и лентами чепца. Фигурой Долли очень походила на мать, те же округлые, покатые плечи, коротковатая шея. которую, следуя своей привычке скрывать маленькие недостатки, художник прикрывает легкой косынкой. Великолепно написаны кружева, обрамляющие темные волосы, и длинные серьги. Серьги Соколов пишет довольно часто, а вот кольца почти никогда Здесь исключение.
Но мастерски выписанные детали не могут отвлечь нашего внимания от значительности прекрасного лица, глубокого, проницательного взгляда. О Долли ходила слава, будто она умеет не только необычайно тонко разбираться в человеческих отношениях. но и предсказывать их будущее развитие, за что еще в молодости, в Италии, все называли ее флорентийской сивиллой.
Вот что пишет она в письме П. А. Вяземскому после того, как Пушкин впервые представил ей свою молодую красавицу супругу: Жена его прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия у
такой молодой особы…’. А чуть позднее сообщает: Пушкин у нас в Москве, жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение ее лба застаатяет меня трепетать за ее будущность.
Умение тонко чувствовать характеры и отношения говорит о большом уме и’исключительной интуиции молодой женщины.
Не вызывают сомнений и ее необычайная эрудиция, острый ум. Люди, знакомые с дневниками и архивами Фикельмон. заметили, что она не только читала, но и изучала Цицерона и Вергилия. Данте и Петрарку. Гете и Шиллера.
Легко представить, что в ее салоне всегда было о чем поговорить, обменяться мнениями, поспорить. Не случайно Долли была достойной собеседницей Пушкина и его друзей.
В письмах поэта к Наталье Николаевне весной и летом 1834 года часто упоминается посещение этого семейства: …Графиня Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда… И снова: «…был я у Фикельмон. Надо тебе знать, что с твоего отъезда я, кроме как в клубе, нигде не бываю.. Видимо, этот дом Пушкин посещал особенно охотно.
К сожалению, сохранилось только одно письмо Пушкина, адресованное хозяйке великосветского салона. Оно было написано в Москве 25 апреля 1830 года незадолго до его женитьбы на Н. Н. Гончаровой: Графиня .. Поверьте. что я останусь всегда самым искренним поклонником Вашего очарования, столь простого. Вашего разговора, столь приветливого и столь увлекательного, хотя Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших светских дам.
Примите еще раз. графиня, дань моей благодарности и моего глубокого почтения .
Читая это письмо, один из крупнейших исследователей творчества поэта. Д. Д. Благой, отмечает, что …за светской любезностью чувствуется и несомненная симпатия к блистательной адресатке. которая, соединяя в себе ум и красоту с простотой и непринужденностью. — сочетание, столь редко встречающееся в женщинах ее круга.— видимо, в какой-то мере напоминала его милый идеал — Татьяну последней главы «Евгения Онегина >
Светское общество огорчает Дарью Федоровну своим духовным убожеством. Вот как она пишет об этом в одном из писем к Вяземскому: Как я ненавижу это суетное, легкомысленное. несправедливое, равнодушное создание. которое называют обществом. Дневник Фикельмон рисует гнетущую атмосферу сплетен, интриг и холодного любопытства. которые окружали Пушкина в последние месяцы его жизни Она была истинным другом поэта, и портрет доносит до нас высокую степень ее горестной печали и тяжких раздумий.
П.Ф.Соколов изобразил ее с письмом в руке. Не перечитывала ли она письмо погибшего поэта? Все может быть.. Так или иначе, но. по-видимому. читая полученное письмо, она все же мысленно прощается с дорогой ее сердцу родиной, которую предстоит покинуть…
И.Чижова.
Моршанский музей в Тамбовской области один из удивительных и своеобразных. Хранит прекрасные картины, старинные гравюры, акварели, рисунки, скульптуры.
Почти о каждом экспонате можно долго говорить. Мой же рассказ лишь о прелестном акварельном портрете Софьи Львовны Шуваловой, его необычной судьбе. Создан портрет блестящим мастером-акварелистом Петром Федоровичем Соколовым, по свидетельству современников в своей славе мало уступавшим великому Карлу Брюллову. Воспитанник Академии художеств, он в 1839 году избирается в ее действительные члены.
Был очень плодовит, работал быстро, легко, изящно — и кажется, перенес на свои листы все поколение современников, в том числе выдающихся деятелей русского государства и отечественной литературы первой половины 19 века. Так, широко известен его превосходный портрет Л. С. Пушкина, исполненный в 1836 году, портреты П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, Н, М. Муравьева, М. Н. Волконской с сыном, И. П. Витали и многих других. Без Соколова мы не имели бы столь наглядного представления о его эпохе и ее лучших представителях. Притом художник не приукрашивал действительность, людей, которых изображал — и вот они перед нами, живые, быть может, чуть опоэтизированные. Впервые портрет Шуваловой экспонировался на знаменитой Таврической выставке русского исторического портрета, которая состоялась в Петербурге в 1905 году. Произвел большое впечатление. Но настоящий успех пришел к нему уже в наши дни на
выставке «Русский акварельный и карандашный портрет первой половины XIX века», которая была устроена в Москве. Сама выставка стала крупным событием в культурной жизни столицы: и по высокому качеству работ, на нее отобранных из многих музеев страны, и по открытиям ранее нам не известных шедевров. Одним из них и был «Портрет С. Л. Шуваловой»
Портрет С. Л. Шуваловой
. Затем выставка с не меньшим признанием прошла в Ленинграде. Восторженный прием ей был устроен в Париже, во Флоренции. После столь успешного турне портрет вернулся на свое место в Моршанский музей и «алмазом первой величины» украсил его экспозицию. Как картина попала в музей? Из бывшего имения графов Бенкендорфов, которое находилось неподалеку от Тамбова. Вывезли его в 1918 1919 годах при обстоятельствах военных, чрезвычайных. Из архивных документов я узнал, что в спасении историко-художествснных богатств имения принимал участие представителъ музейного отдела Наркомпроеа Александр Александрович Семенов. …Каменный двухэтажный усадебный дом Бенкендорфов стоял опустошенный. В нем предполагалось местить детский приют. Поэтому наиболее ценные художественные предметы — картины, гравюры, рисунки, скульптуры, фарфор, хрусталь — были собраны в ящиках в одной из комнат. Остальное в беспорядке валялось в гряных, обледенелых помещениях. Осматривая груду ненужной рухляди, А. А. Семёнов неожиданно извлек оттуда прекрасный акварельный портрет молодой женщины в голубом платье. И поразился совершенству работы. Лист был измят, без рамки и стекла, всё же Александр Александрович разобрал подпись художника Соколова, мастера, хорошо знакомого. Кого он запечатлел? Этого Ceмёнов тогда не знал, поэтому в отчет внес его как «Портрет неизвестной». Имя изображенной женщины определили много позже. Именно Семенову, впоследствии выдающемуся учёному-востоковеду, этот шедевр русского изобразительного искусства обязан жизнью.
В этой статье речь пойдет о двух женских портретах, исполненных замечательным акварелистом пушкинского времени П. Ф. Соколовым. Они были совсем недавно приобретены известным коллекционером-искусствоведом Ф. Е. Вишневским, эрудиции и опыту которого немало обязан Государственный музей А. С. Пушкина.
Один из портретов — рисунок — изображает молодую Девушку с игрушкой; он датирован 1816 годом, следовательно, относится к ранним, еще не вполне технически совершенным работам Соколова. Тем не менее лицо и фигура девушки хорошо проработаны, и, как видно, портрет отличается большим сходством.
Портрет Екатерины Павловны Бакуниной. 1816 год.
Второй портрет — акварель. Женская полуфигура скомпонована в овале, и, несмотря на статичность позы, небольшой поворот придает ей какое-то движение, вызванное внутренним состоянием. Костюм и прическа девушки, а главное, характер живописи говорят о том, что портрет выполнен значительно позже первого.
Портрет Анны Алексеевны Олениной.
Уже то, что портреты сделаны Соколовым, не могло не заинтересовать знатоков и любителей русского искусства. Предстояло выяснить, кто же их оригиналы, то есть «определить» портреты, а это — сложное и кропотливое дело. С самого начала были основания предполагать, что женщины, изображенные Соколовым, могут дополнить иконографию пушкинского окружения. Немало портретов, мемуаров, периодических изданий, в том числе модных журналов первой четверти XIX века, было снова и снова просмотрено автором этих строк. Труд этот был вознагражден сторицей: оказалось, что написанные Соколовым женщины не только знакомые Пушкина, но и адресаты его лирики — Екатерина Павловна Бакунина (1795—1869)—это она изображена на рисунке, и Анна Алексеевна Оленина (1808—1888) — акварель.
Обеих женщин судьба столкнула с Пушкиным в разное время. Но они принадлежали к семьям одного круга, хорошо знали друг друга и даже состояли в дальнем родстве. Для Соколова их портреты не случайные заказы. Он был знаком с Бакуниными и Олениными, бывал у них. Еще учась в Академии художеств, Соколов сблизился с Кипренским, даже подражал ому в рисунках, позднее породнился с Брюлловыми, встречался с Орловским. Эти художники собирались в ие-|ербургском доме и на даче
Приютино у гостеприимного президента Академии художеств А. Н. Оленина, отца Анны Алексеевны.
В московском Пушкинском, Историческом, Литературном и других музеях находятся портреты Бакуниной и Олениной, выполненные Соколовым в разное время. Этих девушек писали и рисовали также О. Кипренский, А. Брюллов, Г. Гагарин, В. Гау и другие художники. Екатерина Павловна, ученица А. Брюллова, копировала свои портреты, подписывая копии французскими инициалами: С. В. (Caterine Bakunine).
Сравнение рисунка и акварели Соколова с известпыми портретами Бакуниной и Олениной чрезвычайно убедительно. К рисунку близки автопортрет Бакуниной (Всесоюзный музей А. С. Пушкина в Ленинграде), портрет Кипренского из альбома Бакуниной (Государственный музей А. С. Пушкина) и портрет Соколова (1828 г.. Литературный музей). Характерными в лице Бакуниной были широко поставлеиные глаза с удлиненным разрезом, брови вразлет со своеобразным изломом, выпуклый лоб, правильный нос с чуть вздернутым кончиком, придававший ей очень живое выражение, и небольшое ухо со сложным внутренним вырезом раковины. Оленина похожа на акварелях Соколова (1825)—к сожалению, соколовскнй портрет нам известен лишь в репродукции — и, Гау (1839), а также на портрете маслом работы Попова (1840 г., Государственный музей А. С. Пушкина). В лице Анны Алексеевны на всех изображениях удивительно схожи две черты: длинный — «фамильный» — нос с опущенным книзу кончиком и огромные карие глаза с одинаковым почти везде томно-задумчивым выражением, которое им придают слегка приподнятые дугообразные, красивые бровн и небольшой наклон головы.
Романтический образ Екатерины Бакуниной проходит через большинство пушкинских стихов 1815—1816 годов — «Разлука», «Певец», «Осеннее утро»…
О милая, повсюду ты со мною:
Но я уныл и в тайне я грущу.
Блеснет ли день за синею торою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною —
Я все тебя, прелестный друг, ищу…
Поэт познакомился с Екатериной Павловной в 1815 году в лицее, куда она приезжала навещать своего брата Александра, сокурсника Пушкина. Летом 1816 года семья Бакуниных жила на даче в Царском Селе. К этому времени относится большинство обращенных к Бакуниной пушкинских стихов, полных «сердечным мученьем». Она пользовалась большим успехом у лицеистов, привлекая многих красотой, незаурядным умом и разнообразными талантами. Кроме Пушкина, в Екатерину Павловну были влюблены Пущин и Илличевский. Уже позднее, вспоминая романтические увлечения юности, поэт писал:
…В те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь,
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал…
На рисунке Соколова Бакунина изображена такой, какой увидел ее впервые юноша Пушкин. Художник передал «черты живые» «милой Бакуниной», как называл ее поэт в своем лицейском дневнике. Она полна грации, женственности и юного задора; выразительное лицо и искрящиеся юмором глаза девушки говорят о незаурядном уме. Помимо внешнего сходства, художник сумел уловить своеобразие внутреннего облика Бакуниной.
Рисунок по композиции отличается от более лаконичных зрелых работ Соколова — художник изобразил девушку в интерьере, сидящей за столом. Перед ней игрушечный амурчик верхом на бегущей собаке — символ верности в любви. Она кокетливо придерживает ветреного купидона за крылышки. Эта индивидуальная деталь конкретизует образ Бакуниной, придает ему большую жизненность и оттенок легкого юмора, вообще-то мало свойственный таланту Соколова. Художник как бы слегка намекает на тот большой успех, которым пользовалась очаровательная девушка. Кто знает, может быть, этот портрет предназначался кому-нибудь в дар и Екатерина .Павловна попросила художника нарисовать ее с забавной символической игрушкой.
Специалисты заметят, что в рисунке нет достаточной точности и уверенности, характерных для более поздних портретов Соколова. В постановке глаз художник допустил неправильность. И все же соколовский портрет молодой Бакуниной необычайно поэтичен и убедителен.
Об Анне Алексеевне Олениной и ее отношениях с Пушкиным известно больше. Анна выросла в высококультурной семье, среди многих замечательных людей. С детства ее знал Крылов, который был своим человеком у Олениных. Ей посвящали стихи Гнедич и Козлов; она была знакома с Грибоедовым, Батюшковым, Кипренским, Гагариным, братьями Брюлловыми, Вяземским, Алябьевым, Верстовским. Интеллектуальная обстановка в доме приучила Анну Алексеевну к серьезным занятиям. Она хорошо рисовала, была очень музыкальна, пробовала сочинять стихи и прозу. Пушкии знал Оленину еще двенадцатилетней девочкой, затем встретился с ней в 1827 году в обществе и увлекся не па шутку.
Сохранился дневник — «журнал»— Олениной, который она вела, встречаясь с поэтом. В романической форме она описала свое знакомство с Пушкиным, назвав его «самым интересным человеком своего времени». Девятнадцатилетняя девушка наивно-саркастически оценивает душевные качества Пушкина: «Он умен, иногда любезен, очень ревнив, несносно самолюбив и неделикатен». Это была поза. На самом деле ей льстили ухаживания зиаменитого поэта. Кокетничая с ним, она жаждала успеха и поклонения.
Оленина была миниатюрна и миловидна, восприимчива к искусству, остра на язык. Остроумный Вяземский характеризует ее так: «мала и резва, как мышь» и «бойкая штучка». Ему вторит Пушкин, называя Оленину «драгунчиком».
Между Пушкиным н «малюткой» Олениной было много игры и шутливого флирта, но одно время поэт думал о ней, как о своей будущей жене. В его рукописях появляются профиль Олениной и записи по-французски: «Аннета Оленина» — «Аннета Пушкина». Но у «умной Аннеточки», как называл ее Крылов, было, должно быть, чересчур много практицизма и расчетливости и чересчур мало настоящего чувства к поэту. Родители Анны Алексеевны отвергли сватовство, а она против нх воли не пошла. Интересуясь позднее, почему Анна Алексеевна не вышла замуж за Пушкина, ее внучатый племянник А. А. Оленин получил такой ответ: «Он… не имел никакого положения в обществе и… не был богат».
У Пушкина в период увлечения Оленина — «ангел кроткий, безмятежный», «ангел милый, ангел нежный». В стихотворении «Ее’глаза» (1828), отвечая Вяземскому, поэт создает поэтический, идеализированный портрет Анны Алексеевны:
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Деля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
Олениной посвящены «Дар напрасный, дар случайный…», «Ты и Вы», «Город пышный…» и некоторые другие стихи. Дивная элегия 1829 года «Я вас любил…» была поэтическим прощанием с Олениной. Позже Пушкин записал ее в альбом Анны Алексеевны с пометкой: «Давно прошедшее. 1833». Их пути окончательно разошлись, и они встречались очень редко, теперь уже просто как светские знакомые.
Вновь найденная акварель — самый ранний из портретов Олениной. Она написана в середине 1820-х годов (по костюму и прическе не позднее 1825-го), когда Аннете исполнилось лет семнадцать-восемнадцать.
Все в Олениной просто: привлекательное личико, спокойная поза и легкий поворот головы, неэффектное темно-красное платье с легкой полосатой косынкой, скромная прическа. Единственно, чго поражает в облике этой полудевушки-полуребенка,— огромные лучистые карие глаза, так привлекавшие Пушкина.
Портрет выполнен в типичной для художника лаконичной композиции и свободной живописной манере, выработанной им к средине 1820-х годов, когда он пишет чистыми, прозрачными красками, почти без белил лицо и более плотно — одежду и волосы. Колорит портрета — теплый, красновато-коричневый, с легким прокрытием фона серым холодноватым тоном. Особенно мягко, бархатисто сделаны карие глаза Олениной. Акварель относится к тому типу домашних, камерных портретов, созданных Соколовым и так полюбившихся его современникам за внимание художника к внутреннему миру частного человека и доброжелательность.
Воскрешенные из забвения портреты Бакуниной и Олениной — женщин, которым посвящены бессмертные строки поэта, существенно дополняют изобразительную «пушкиниану».
Г.Крапивницкая.
Как прихотливо порой складывается жизнь совсем простых вещей!.. Скромная акварель, предназначенная быть подарком к дню рождения главе семейства, всего через два года после написания превращается в одну из самых дорогих реликвий этого семейства, а полтора столетия спустя становится раритетом русской истории и бесценным экспонатом, который ныне украшает собой собрание Государственного музея А.С. Пушкина. Вот так кратко, в одном предложении, можно изложить историю портрета молодой женщины с дивными печальными глазами, держащей на руках крошку сына.
Портрет Марии Николаевны Волконской. 1826 год.
Ровно за три года до того, как ей довелось позировать известному петербургскому художнику Соколову, Машенька, тогда ещё совсем юная барышня, была страстно влюблена в гениального поэта. Но он, подобно герою сочиняемого им в ту пору романа, деликатно, но твёрдо пресёк «души неопытной волненья». И девушка, как это обычно и бывает в таких случаях, согласилась выйти замуж по выбору родителей. Может быть, счастье человека в том и состоит, что он заранее не знает своей судьбы…
Марию Николаевну Волконскую, дочь генерала Раевского, героя войны 1812 года, правнучку Ломоносова по материнской линии, считают едва ли не самой романтичной фигурой русской истории. Родители, как им казалось, предуготовили дочери блестящую партию
Портрет С.Г.Волконского. 1816 год.
. Князь Сергей Волконский, боевой генерал, представитель одного из самых уважаемых дворянских родов России, был почти вдвое старше своей красавицы невесты, да и невеликого ума был человек, но для Машеньки, как для пушкинской Татьяны, «все были жребии равны». 11 января 1825 года сыграли свадьбу, а 5 января 1826-го князя Волконского арестовали как причастного к событиям 25 декабря. За год совместной жизни молодая княгиня прожила с мужем меньше трёх месяцев. И вот она, не питавшая к супругу особой любви, не разделявшая его политических убеждений, более того, воспитанная в уважении к монархии, решает следовать за ним в Сибирь.
Мария Николаевна позировала Соколову 8 середине ноября 1826 года, надеясь передать акварель в Петропавловскую крепость к 8 декабря — дню рождения мужа. Она писала ему: «Наш дорогой Николино чувствует себя хорошо, скоро ты получишь его и мой портрет работы Соколова. Не знаю, выйдет ли он, — так трудно рисовать ребёнка, схватить сходство, а у нашего особенно много живости в лице». Мальчику едва исполнилось десять месяцев. Накануне отъезда несчастная мать всю ночь простояла на коленях у колыбели в истовой молитве. Выбор был сделан: сын пребывает в счастии и благополучии, а муж страдает, и она должна быть с тем, кому горше. Передать портрет в крепость княгиня не смогла, осуждённых уже отправили в Сибирь. И она взяла его с собой.
26 декабря она приехала в Москву и остановилась у своей невестки — Зинаиды Волконской, жены брата Сергея Григорьевича — Никиты. Зинаида Александровна, жившая с мужем, как тогда выражались, «в разъезде», была хозяйкой, пожалуй, самого знаменитого московского литературного салона. У неё бывали Карамзин, Жуковский, Вяземский. Дом этот на Тверской (ныне номер 39), построенный в конце XVIII века знаменитым архитектором Матвеем Казаковым, пока цел, но, увы, сегодня за судьбу исторических зданий в центре Москвы совершенно спокойным быть нельзя. А ведь это пушкинский адрес: здесь Зинаида Волконская устроила прощальный вечер в честь Марии, где среди приглашённых был и Александр Сергеевич. Это была их последняя встреча. О чём думал он, глядя на женщину, любовью которой когда-то пренебрёг?..
На следующий день княгиня отправилась на Благодатский рудник. А через год «во глубину сибирских руд» пришла весть о смерти Николино. Он был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Пушкин посвятил его памяти трогательную эпитафию:
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
А портрет с рудников отправился с опальной княгиней сначала в Читинский острог, потом в Петровский Завод, затем в село Урик Иркутской губернии, где Волконские жили на поселении, а когда Александр II подписал амнистию — в Воронки под Черниговом. После её смерти портрет унаследовала дочь Елена. В начале прошлого века он хранился в её имении Вейсбаховка под Полтавой. Затем началось его странствование по Европе — сначала с внучкой Марии Николаевны, а впоследствии с правнуком — Сергеем Джулиани. Почти через сто лет после создания, в 1925 году, портрет оказался во Флоренции, где тогда жил Сергей. Оказавшись в стеснительных обстоятельствах, он решил продать его. И тут в судьбу странницы-акварели вмешался его величество случай. По дороге Джулиани встретил своего троюродного брата Владимира Звегинцова, правнука ещё одной легендарной женщины пушкинской эпохи — Аннет Олениной. Владимир Николаевич был страстным собирателем пушкинских реликвий. Он-то и купил портрет Волконской у Джулиани. Так акварель оказалась в Париже.
В начале 60-х о Звегинцове и его реликвии узнал Илья Самойлович Зильберштейн. Человек это был во всех отношениях уникальный.Таких природа создаёт в единственном экземпляре. Родился он в Одессе, городе, самым тесным образом связанным и с Пушкиным, и с Волконской (именно там, по мнению большинства исследователей, и произошло их роковое объяснение), так что судьба акварели не могла его не волновать. Выдающийся литературовед и страстный коллекционер, он всю жизнь посвятил возвращению на родину раритетов русской истории. Причём государство даже и не думало выделять средства на покупку этих бесценных сокровищ, единственным оружием Ильи Самойловича были его безграничное обаяние и святая вера в то, что, когда речь идёт о культурном наследии, упоминание о презренном металле можно расценивать только как кощунство. И все эти экс-сиятельства русской эмиграции, с риском для жизни увозившие фамильные ценности из объятой революцией России, безвозмездно возвращали их своей навсегда утраченной родине.
Уговорил Илья Самойлович и Звегинцова. Тот писал ему из Парижа: «Конечно, вы правы, говоря, что место окончательного «упокоения» акварели на родине и что пора ей закончить долгое путешествие. К этому же заключению пришёл и я… Уже раз ей грозило закончить своё существование у какого-то флорентийского антиквара. В лучшем случае была бы она куплена любителем красивой акварели, но уже, наверное, никто бы со временем не знал, кого она изображает, и для потомства или для русских музеев она навсегда была бы потеряна. Уже несколько раз у меня были предложения её продать, но, каковы бы ни были «минуты жизни трудные», я никогда на это не согласился и не соглашусь…»
Судьба исторических ценностей, находящихся в частных собраниях, чрезвычайно волновала Илью Самойловича. В середине 60-х он посвятил этой проблеме большую статью в «Литературной газете»: то, что с таким трудом и с такой любовью собирается коллекционерами, после их смерти нередко пускается в оборот охочими до денег наследниками и исчезает из контекста отечественной культуры.
В 1967 году, когда портрет-путешественник отправился в Россию, его прежний владелец написал Зильберштейну: «Дорогой Илья Самойлович. Когда вы получите это письмо, акварель Соколова, изображающая М.Н. Волконскую-Раевскую, будет уже у Вас, закончив свои многолетние и многовёрстные передвижения. Надеюсь, что вернётся она домой в сохранности и что благодаря Вам найдёт подобающее ей место последнего упокоения в Пушкинском музее в Москве. С моей души спадает большой камень…»
В.П.
«Я самая счастливая из женщин».
Александрина Муравьева
Портрет Александры Григорьевны Муравьёвой. 1825 год.
Этот портрет был передан Александрой Григорьевной мужу в Петропавловскую крепость 5 января 1826 года. Его он увёз с собой в Сибирь.
«Мало любить хорошее, иногда надо это и выразить. Если это не принесет никакой пользы сейчас, это останется залогом для будущего».
Никита Муравьев
Портрет Никиты Михайловича Муравьёва. 1824 год.
Ломкие шероховатые листы в проступающем на свет тиснении: «Дж. Ватман, 1825». Бисерный французский почерк Александрины, корявые русские строчки Екатерины Федоровны. Сотни и сотни писем, переплетенные в толстенный том с надписью рукою Никиты Муравьева на французском вверху заглавной страницы: «Письма моей жены и матери. 1826» Послания эти он увез из одиночки Алексеевского равелина на каторгу, о чем свидетельствует вторая надпись: «Все сии письма, полученные через г-на иркутского губернатора, были мною читаны. Генерал-лейтенант Лепарский 1-ой». Скачущая скоропись на русском и французском языках тюремных ответов декабриста заполняет нарезанные «лапшой» оберточные полоски бумаги и отдельные листки. Еще несколько пухлых папок писем Алекандры Григорьевны к мужу помечены уже сибирскими адресами…
Уникальный эпистолярный свод этот, за исключением двух-трех фрагментов (в тексте хроники указанных), никогда не публиковался и покоится в обширном семейном фонде Муравьевых на полках Центрального государственного архива Октябрьской революции в Москве. Некоторые письма публикуются нами в отрывках. В композиции не всегда соблюдена строгая хронология.
Общеизвестны «Записки» Марии Волконской, «Воспоминания» Полины Анненковой, переписка Трубецких. Активно переиздаются ныне тома литературного наследия декабристов в популярнейшей иркутской серии «Полярная звезда». И вот — поистине беспримерный диалог любви сквозь стены Петропавловской крепости и рудных острогов, надолго приковавший меня и переводчика С. Козицкого к читальному залу архива. Да еще чей диалог!
Витийством резким знамениты.
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты.
У осторожного Ильи…
«Беспокойный», в ином варианте по записи Вяземского —«вдохновенный» Никита Муравьев, давним пушкинским знакомым мелькнувший в X сожженной главе «Евгения Онегина», вошел в историю как один из вождей и идеологов Северного общества, автор «Конституции»— основной после радикальной «Русской правды» Пестеля программы восставших. Ему же принадлежат оригинальные военно-исторические труды, критический комментарий к «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина и, наконец, обличительный разбор совместно с Луниным лживого «Донесения Следственной комиссии» по «делу» декабристов.
Пленителен образ отважной жены,
Явившей душевную силу
И в снежных пустынях суровой страны
Сокрывшейся рано в могилу!
Это — об Александре Григорьевне Муравьевой.
Некрасов собирался посвятить ей вторую часть своей знаменитой поэмы. Имя ее увенчало легендарный триумвират первых добровольных изгнанниц из числа одиннадцати «русских женщин», которые, последовав за мужьями и братьями в Сибирь, «возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения» (А, Бестужев).
«Удивительный кряж людей… Что за бойцы, что за характеры, что за люди!» Именно люди, подчеркивал Герцен. Их подвиг человечности, растянувшийся на десятилетия, едва ли не труднее залитой кровью Сенатской, отчаянного марша черниговцев, кандальных крепостных казематов, виселицы. Они выстояли везде; они обогатили отечественную науку, общественное движение, искусство и литературу, толкнули вперед просвещение, культуру и экономику Сибири, не переставая при этом страдать за близких, любить и быть любимыми, радоваться горькому отцовству и мечтать о счастье.
Вот почему не только «дум высокое стремленье», но и житейский, повседневный опыт и уроки долгой жизни той «гвардии между ссыльными» нам не дано забывать. Ибо, как мудро сказал Лев Толстой: «Декабристы всегда интересны и вызывают самые серьезные мысли и чувства».
«От петербургского военного генерал-губернатора. Секретно. Орловскому гражданскому губернатору. 18 декабря 1825 года. В числе лиц, дерзнувших на происшествие, о котором Вашему превосходительству известно из высочайшего манифеста, находился капитан гвардейского Генерального штаба Муравьев Никита, отправившийся к тестю своему Григорию Чернышеву в его имение Тагино, в вверенной Вашему превосходительству губернии. Имея высочайшее его императорского величества повеление преследовать сего мятежника, как одного из главных зачинщиков, прошу Вас, не теряя времени, поручить, кому следует, взять его под крепкий надзор «и отправить сюда с моим нарочным, придав для караула другого чиновника. Везти скованного».
Н. Муравьев — жене:
«Мой добрый друг, я прибыл в Москву декабря 23-го дня в восемь часов утра. Было очень холодно, но благодаря предусмотрительности твоей, мой ангел, и отца твоего, я перенес холод великолепно… Крепко обними за меня матушку свою, папеньку и детушек наших. Тебя же целую так, как люблю. Помни о данном обещании беречь себя: мать семейства в твоем нынешнем положении имеет священные обязанности и, чтобы их исполнять, прежде всего нужно чувствовать себя хорошо
«Коменданту Петропавловской крепости, генералу Сукину. Декабря 26-го. Государственного преступника Никиту Муравьева посадить по удобности под строжайший арест; дать, однако, бумагу. Николай».
Н. Муравьев — жене, 29 декабря 1825 года, в одиночной камере:
«Мой добрый друг, помнишь, как при моем отъезде ты говорила мне, что можно ли опасаться, не сделав ничего дурного? Этот вопрос тогда пронзил мое сердце, и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен,—я один из руководителей только что раскрытого Общества. Я виновен перед тобой, столько раз умолявшей меня не иметь никаких тайн от тебя. Сколько раз с момента нашей женитьбы я хотел раскрыть тебе эту роковую тайну .. Я причинил горе тебе и всей твоей семье. Все твои меня проклинают… Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня! Во всем мире у меня остались только мать и ты. Молись за меня богу; твоя душа чиста, и ты сможешь вернуть мне благосклонность неба…»
А. Муравьева — мужу, 2 января 1826 года:
«Мой добрый друг, мой ангел, я уже здесь следом за тобой, приехала 30-го дня. Когда я писала тебе в первый раз, твоя мать не передала мне еще твое письмо, оно было для меня ударом грома! Ты преступник! Ты виновный! Это не умещается в моей бедной голове… Ты просишь у меня прощения. Не говори со мною так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире,— я была в раю. Счастье не может быть вечным… Не поддавайся отчаянию, это слабость, не достойная тебя. Не бойся за меня, я все вынесла. Ты казнишь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступника, как ты… Я самая счастливая из женщин.
Ты грешишь, полагая, что все мои тебя проклинают. Ты знаешь их безграничную привязанность к тебе. Если бы ты видел печаль бедной парализованной мамы! Последнее слово, которое я от нее услыхала, было твое имя. Ты говоришь, что у тебя никого в мире нет, кроме матери и меня. А двое и даже скоро трое твоих детей, зачем их забывать? Нужно себя беречь для них больше, чем для меня. Ты способен учить их, твоя жизнь послужит им примером. Не теряй мужества…»
Отвлечемся ненадолго на этой высокой ноте от писем и поближе познакомимся с семьями наших героев.
МИХАИЛ НИКИТИЧ МУРАВЬЕВ лично занимался воспитанием двух сыновей: старшего — Никиты и младшего — Александра, руководил их образованием. Да и немудрено. Эрудит, писатель, крупный культурный деятель старинного дворянского рода, он в 1800-х годах, на склоне дней, занимал должности попечителя Московского университета и товарища министра просвещения. В семье и обществе его имя неизменно окружалось пиететом. Большой дом Муравьевых «всегда был открыт для друзей и родственников, которые, по тогдашнему обычаю, приезжали из провинции, иногда целыми семьями, подолгу жили у гостеприимной и бесконечно доброй ЕКАТЕРИНЫ ФЕДОРОВНЫ. По воскресеньям у них… случалось, что за стол садилось человек семьдесят! Тут были и военные генералы, и сенаторы, и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы — все это были родственники, близкие и дальние».
Мы находим меж ними и таких людей, как Батюшков, Лунин, И. М. Муравьев-Апостол, дипломат и литератор, отец трех будущих декабристов — Сергея, Матвея. Ипполита…
После смерти главы семьи все заботы легли на плечи тридцатишестилетней вдовы, оставившей ради детей светскую жизнь. Тем не менее дом ее по-прежнему посещали; и хотя Екатерина Федоровна, судя по письмам, явно не о ладах была и с русской, и с французской грамматикой и уж очевидно не отличалась образованностью, это не мешало подолгу гостить у нее на Караванной Карамзину, Жуковскому, Пушкину…
Немало, собственно, чтобы с благодарностью помнить имя женщины, подарившей Отечеству двух декабристов. Однако неиссякаемый запас материнской любви ее распространялся на всех «государственных преступников», и до последнего часа она, не щадя сил, чем могла помогала им. Мало того, свято верившая в бога и государя, Екатерина Федоровна сама, по сути, оказалась «бунтовщицей». Недаром Полина Анненкова пишет, что братьев Муравьевых старались поскорее отправить на каторгу: слишком смелой и беспокойной была их мать.
Проводы декабристов запрещены, а она провожает не только сыновей, но и племянника Лунина, Матвея Муравьева-Апостола, Янушкина… На первой же станции снабжает всех деньгами. Это она стыдит мать Ивана Анненкова за равнодушие к судьбе сына. Жена декабриста Юшневского сообщает брату мужа: «…Я еду теперь в Сибирь, имея все, что только мне нужно. Дала Екатерина Федоровна коляску, за которую заплатила 300 р. с(еребром] и которая сделана на заказ лучшим мастером в С.-Петербурге. Одним словом, она меня так проводила в дорогу, что, если бы я была ее дочь любимая, она не могла бы больше входить во все подробности и во все мои надобности».
Вот какой предстает перед нами дочь крупного дельца екатерининской эпохи, откупщика Колокольцева, получившего баронский титул. «Бывают странные сближения»,— говорил Пушкин. Двадцати трех лет выйдя замуж за капитана гвардейского Генерального штаба и принеся ему миллионное состояние, Екатерина’ Федоровна сделалась затем ревностной охранительницей самозабвенной любви невестки и «старшеньного» — вновь гвардейского Генерального штаба капитана, сберегла для потомства их редкостную переписку. Да и как могло быть иначе, если в Историческом музее вам покажет трогательно перевязанную атласной лентой стопку листков с «тысячью поцелуев» в конце каждого, надписанную дрожащей старческой рукой: «Письма моего Друга ко мне с дежурства».
Когда Александрина отправилась вслед за мужем, Екатерина Федоровна взяла на воспитание трех внучат. Посылая невестке и сыновьям все. что требовалось для жизни в рудниках, а затем на поселении, она с готовностью выполняла любые просьбы их «соузников-друзей»: искуснейший доктор Вольф получает от нее великолепную аптечку и набор хирургических инструментов, художник и изобретатель Николай Бестужев — рисовальные принадлежности, а впоследствии, когда он занялся изготовлением в подарок товарищам часов и хронометров, — «полный часовой механизм».
Неудивительно, что после 1826 года московский дом Е. Ф. Муравьевой стал своеобразным центром, куда стекалась вся информация о сибирских изгнанниках, их зачастую нелегальная корреспонденция. Там же можно было узнать, как лучше снестись с «заключенниками», отправить им деньги, посылки.
Умерла Екатерина Федоровна в 1848 году, на пять лет пережив Никиту и не дождавшись возвращения Александра. <Дитя каторги», дочь Никиты и Александрины С. Н. Бибикова (Ионушка) рассказывала о бабушке уже ее правнучке: «Она чуть с ума не сошла от горя и целые дни и ночи молилась. От долгого стояния на коленях у нее на них образовались мозоли, так что она не могла ходить и совершенно ослепла от слез».
Софье Никитичне было что порассказать дочери о семействе боготворимой ею матери, которой она лишилась в раннем детстве.
Глава семьи, граф ГРИГОРИИ ИВАНОВИЧ ЧЕРНЫШЕВ. «офранцуженный вельможа», считался изрядным чудаком и мотом, хоть и не успел спустить всего своего громадного состояния. Выручали имения, разбросанные «чуть ли не во всех губерниях», необозримые пашни, леса, тысячи крепостных.
Детям своим — одному сыну и шестерым дочерям — он сумел привить понятия чести, добра и красоты, которые привели в Сибирь блестящего ротмистра Кавалергардского полка, единственного наследника родового майората. Таким образом, через Захара, члена Северного общества, племянника Вадковского, не говоря уже о муже Александрины и его родне, события 14 декабря непосредственно ударили также по этой до того столь счастливой семье.
Когда Александрина уехала в Сибирь, сестры держались так, будто они «тоже в изгнании». «Мы собираемся только, чтобы поговорить о дорогих предметах нашей страсти и нашей скорби! — писала Лунину его сестра. — Союз, связывающий всех членов этой семьи, воистину замечательный».
И опять, как у Екатерины Федоровны Муравьевой, свое горе не делает их глухими к страданиям других. Старшая из сестер воспитывает двух дочерей дальнего родственника, декабриста В. Л. Давыдова, заслужив его восторженный отзыв («только одна в мире Софья Григорьевна, только одна», «можно ли быть добрее, внимательнее, нежели она»). Деятельное участие принимают сестры Чернышевы в судьбе отправлявшейся в Сибирь жены декабриста Розена. Причем Вера Григорьевна «со слезами просила взять ее с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей» (Наталья Григорьевна тоже «просила тогда позволения у императора делить с сестрою изгнания и лишения»).
Старик Чернышев в результате обрушившихся на него несчастий утратил прежнюю веселость, впал в мистицизм, спать ложился в собственный гроб. И хотя все сестры благополучно вышли замуж (старшая — за И. Г. Кругликова, которому, по решению Комитета министров, были переданы майорат Чернышевых, графский титул и фамилия), они до конца дней свято хранили память об Александрине и ее муже, не вернувшихся из Сибири.
Такова домашняя атмосфера, окружавшая эту совершенную супружесную пару, таковы семейные устои и традиции, в которых наши герои черпали силы.
Ну, а сами они с их всепобеждающей любовью, до встречи друг с другом и в начальную безоблачную пору своего счастливого брака?
На первый взгляд полная противоположность. По крайней мере в юности. Увлеченная музыкой, литературой, порывистая и эмоциональная до экзальтации Александрина — «ум набекрень», как заявлено в ее девичьем дневнике. И — спокойный, уравновешенный, рассудительный Нинита, уверенно продвигавшийся по генштабовской лестнице. Его ум трезв и аналитичен. Ранний интерес к истории, в пятнадцать лет — физико-математический факультет Московского университета; на службе — топографические съемки, составление маршевых маршрутов частей; на досуге — «Рассуждения о жизнеописаниях Суворова»… Но кроме того — побег из дому, из университета в армию, отступавшую на Бородино, с которой он потом дошел до Парижа; внезапные томления сердца, бросавшие его из одной крайности в другую и лишь с трудом усмиряемые рассудком. Подобно многим своим будущим армейским товарищам по борьбе, он возвращается в Россию из Парижа, где одно время проживал у Коленкура и в гневном недоумении наблюдал реставрацию Бурбонов, совсем другим человеком. «Беспокойный», «вдохновенный». Нет, эти пушкинские эпитеты отнюдь не произвольны. Было в нем, видимо, нечто такое, что прорывалось из-под покрова обычной сдержанности. Как была, несомненно, и та сокровенная страсть, которая питала любовную одержимость обессмертившей себя рядом с ним женщины.
А теперь пора вернуться к их письмам.
Н. Муравьев — жене, в января 1826 года:
«Душа моя, мой ангел. Опасаюсь, как бы ты не повредила свое здоровье, так быстро примчавшись из Орла в Петербург. Твое поздравление с Новым годом я получил и сполна заслужил наказание мучиться неизвестностью во время твоих близящихся родов, не имея возможности ухаживать за тобою, как в прошлые разы. Помни, мой ангел, что тебе нужны силы; поэтому постарайся не плакать, не поддаваться тоске и отчаянию… Я почти сердит на Кати, которая все повторяет: «папа, папа». Должно быть, у тебя от этого сжимается сердце. Рад, что нашли хорошего врача. Надо бы заранее уговориться’с сиделкой.
Милый друг, отныне ты и дети — единственный смысл моего существования, если бог отпустит мне еще срок жизни. Перечитываю постоянно и целую строки, написанные твоей рукой. Они вселяют в меня бодрость и надежду. Поверь, дорога сюда закалила мою душу; никакие испытания мне теперь не страшны. Благословляю тебя и детей. Обнимаю вас от всего сердца.
Чуть было не забыл. Ты напрасно утруждала себя передачей мне кувшина для умывания. У меня здесь есть, правда, тяжелый…»
А. Муравьева — мужу, 9 января:
Дорогой Басинька! Всякий раз, как заслышу шаги, кажется, будто это ты. Если б я только могла пойти за тобой в самый ужасный карцер, я бы чувствовала там себя с тобою счастливой. Несчастье лишь усиливает, если такое вообще возможно, все мои чувства к тебе… Я смогу все вынести, пока ты жив, и всю жизнь буду благодарить небо за то, что оно связало мою судьбу с твоей. Если б я только могла разделить с тобою твой горестный кров, если б только могла — ты не увидел бы на моем лице ни единого следа печали. Большего не скажу, дабы не причинить тебе нового страдания. Будем любить друг друга вечно, Никита, это — наше единственное счастье… Твоя жена и друг Александрина».
«…Могла ли я когда-нибудь помыслить, что мы окажемся в одном городе и не сможем увидеться…»
Н. Муравьев — жене:
«…Умоляю тебя, не перетруждайся и не носи ты, ради бога, на руках Кати. Она и так достаточно тяжела, а в твоем нынешнем положении способна причинить тебе серьезный вред. Ты непременно должна выезжать в карете с открытыми окнами — подышать свежим воздухом, если уж никак не можешь решиться ходить гулять. Во всяком случае, прошу тебя заглядывать в обе гостиные; эти домашние проходы хоть как-то заменят тебе уличные прогулки. И все же, ангел мой, постарайся немного гулять, ради меня, лучше после обеда…»
«Хочу дать тебе, душа моя, одно поручение. Поищи у меня в кабинете, в третьем или четвертом застекленном шкафу справа от двери библию в сафьяновом переплете. Она стоит среди книг по истории, прямо на уровне глаз, так что тебе не придется наклоняться. Надеюсь, государь разрешит доставить ее мне…»
А. Муравьева — мужу:
«…Доволен ли ты моими распоряжениями? Кажется, я ничего не упустила из того, о чем ты просил. Нынче утром, когда, наконец, взяла себя в руки и вошла в твой кабинет, я словно тебя увидала, ангел мой, Никита. Ты меня избаловал, приучил, глупую, к себе так, что я совсем пропала и осиротела без тебя… Если б ты мог меня видеть, это придало б тебе отваги, потому как я, всего лишь слабая женщина, упрямо все переношу. Ходила сегодня, послушавшись твоего совета, по комнатам; нелегко, милый мой друг, мне было в них входить. Ты так любил нашу гостиную, там твои шахматы — та шахматная доска, что мы вместе выбирали… В отсутствие наше доделали, как ты хотел, большой камин… Я ощущаю себя телом без души, не могу никуда глаза обратить; везде, мне мерещится, тебя вижу. Вот уже четвертый день, как от тебя нету вестей…»
Из показаний Н. Муравьева Следственному комитету:
«Я полагал. Первое. Распространить между всеми состояниями людей множество экземпляров моей Конституции. Второе. Произвесть возмущение в войске и обнародовать оную. Третье. По мере успехов военных, во всех занятых губерниях и областях приступить к собранию избирателей, выбору тысяцких, судей, местных правлений, учреждению областных палат, а в случае великих успехов — и Народного вече. Четвертое. Если б и тогда императорская фамилия не приняла конституции, то как крайнее средство я предполагал изгнание оной и предложение республиканского правления…»
А. Муравьева — мужу, 10 января:
«…Проезжала сегодня мимо крепости, милый друг, так близко к тебе! Глаз не могла отвести от этих стен, будто умею видеть сквозь камень… Всю ночь, наверно, готова была бы стоять перед крепостными воротами. О, как же я завидую тем, кто имеет право туда входить..»
«Ты пытаешься обмануть меня своими письмами, милый Басинька, хочешь казаться спокойнее, чем ты есть, говоришь со мною о какой-то двери в салоне, о ковре; тебя все это интересует не больше моего. Не пиши о прошлом — его не вернуть, так чего ради его вспоминать. Помни, что любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья и благополучие наше в нас самих. Я ведь не стремлюсь видеть вещи в розовом свете и готова ко всему; вот только эта мучительная неопределенность… Последние письма твои писаны очень неразборчиво, меня это пугает. По-моему, ты нездоров и скрываешь от меня. Представляю, сколь ты переменился. Я думаю о тебе с такой живостью, что вдруг спохватываюсь: говорю-то сама с собой, и дыхание перехватит. А чем более стараюсь взять себя в руки, тем сильнее страдаю…
У меня два твоих портрета; ни тем, ни другим я не довольна. Тот. акварельный, Соколова, вовсе не похож, а его же, карандашный.— поразительный, только, бог весть, куда ты на нем смотришь; на меня — никогда…»
Н. Муравьев — жене ‘:
«Любезная Сашенька! Ты можешь не тревожиться насчет моего здоровья, пишу тебе истинную правду. Скверные перья и чернила — вот причина неразборчивости моих писем. Явственно ли я написал сегодня?
Душа моя, я совершенно спокоен, много занимаюсь, читаю. Постоянно в мыслях о тебе. Податель сей записки расскажет подробности обо мне, как очевидец… Я переведен в другую камеру и отделен от соседа деревянной стеной, что дает нам возможность беседовать целый день, и даже я передаю через него мои мысли своим соседям с другой стороны. Из окна я вижу, как ведут в баню моего шурина. Захар чувствует себя хорошо. Я тоже не жалуюсь на здоровье. Мы с соседом придумали играть в шахматы. Каждый смастерил себе доску, нарезал маленькие кусочки бумаги с обозначением фигур, и мы уже сыграли таким образом с десяток партий. Я роздал соседям все, что вы мне посылали, вот почему продукты израсходовались так быстро… Твоими распоряжениями я очень доволен. Нам подали надежду в скором завершении нашего дела. Прощай, мой ангел, целую тебя так крепко, как люблю! Этот человек — мой часовой и увидит меня еще до ночи…»
«Коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину. Необходимо тщательно расследовать непрекращающиеся случаи передачи тайной государственными преступниками писем на волю. Николай».
Исследователи утверждают, что через подкупленную стражу (за записку приходилось платить по 50 рублей) Муравьев давал указания жене и матери относительно уничтожения обличающих его бумаг. Академик Дружинин, ссылаясь на полное отсутствие в сохранившемся архиве декабриста среди разнообразных исторических и военных записок каких-либо политических заметок, усматривает в этом очевидный факт: Муравьев «успел уничтожить руками своей жены все имевшиеся вещественные улики». А ведь письма Александры Григорьевны, как и воспоминания Марии Волконской, другие документы эпохи, показывают абсолютную неосведомленность жен декабристов в тайных делах мужей даже накануне выступления. И тем не менее двадцатидвухлетняя красавица графиня сумела, значит, справиться с нелегким, опасным поручением, отведя еще большую беду от любимого человека.
А. Муравьева — мужу, 20 января, 8 часов вечера:
«Не могу прийти в себя, мой милый, мой дорогой Никита, после нашего первого свидания за этот мучительно долгий месяц. Какое счастье для меня! Я даже никому не рассказываю… Ты сказывал, что еще утром не гадал меня увидеть через несколько часов. Я же знала о свидании за два дня, но не писала тебе, боясь, как бы оно не сорвалось.
Вчера, направляясь в комнату, где мы должны были встретиться, я едва на ногах держалась, и сердце колотилось так, что дышать не могла. Но только тебя увидала и обняла, как почувствовала себя в покое и безопасности, какие всегда испытываю рядом с тобой. Кажется. никакая беда не страшна, коли мой добрый Никита со мною…»
«…Настоящее несчастье — это, когда страдают те, кого любишь. Если б я имела возможность хоть изредка видеть тебя, ничто на свете меня бы не сломило, никакое физическое несчастье; я согласилась бы стать глухой, парализованной, лишь бы не расставаться с тобою, и все равно была бы счастлива!..»
«…До родов остается семь — восемь недель, за это время много чего может случиться — и хорошего и плохого. Постараюсь научиться переносить свою участь с большим терпением и самоотречением. Сколько видим мы примеров женщин куда несчастнее, чем я…»
Н. Муравьев — жене:
«Любезная Сашенька, жизнь моя, единый милый мне человек! Вот и зима уже на исходе… Я. слава богу, здоров, занимают и утешают надежды на новое свидание. Сохраняй силы, не тоскуй. Как деточки наши? Вспоминает ли Кати обо мне?..»
А. Муравьева — мужу:
«Четырех строк, равно как четырех страниц, довольно, чтобы сообщить известия о себе; давно уже опасаюсь я злоупотребить данным нам разрешением писать к тебе… Я не теряю мужества, я следую твоему примеру и полагаюсь на бога. В остальном я, словно девочка, хочу получать от тебя длинные письма. Скажи, мой милый друг, почему ты пишешь с каждым днем все меньше и неразборчивее избалованной тобою Александрине?
Никитушка. ты так часто интересуешься, что поделывают наши дети. Признаться, я думала, ты просто желаешь отвлечь меня немного от грустных мыслей. Ну да все равно… Просыпаются они обыкновенно в шесть часов утра, редко когда спят до семи, и сразу начинают по-своему беседовать в кроватках; не плачут, но терпеливо ждут, пока няньки встанут и приготовят им завтрак. Спрашиваю у Кати, где папа.— она принимается тебя искать и при этом лопочет жалобно, а у меня сердце разрывается, на нее глядючи.
Не в состоянии хладнокровно смотреть на счастливые супружеские пары. Увижу случайно в окно, как прогуливается муж со своею женой, тут и разрыдаюсь. Вчерашнего дня мелькнул на улице тот самый офицер из вашего штабу, что так похож на тебя, и я в прямом смысле чуть было не упала — невозможно без боли видеть этот мундир и черный плюмаж…»
«…Скажи мне, как ты хочешь назвать нашего будущего ребенка,— мы это с тобой никогда не обсуждали. Клянусь тебе, любое имя, которое ты выберешь, будет для меня самым желанным!»
«…По ночам мне все время снится крепость…»
Портрет княжны А.А.Голицыной. 1830-1840-е годы.
Портрет графини Марии Григорьевны Разумовской.
Она была одной из прекрасных женщин, украсивших собою первую половину 19-го века.
В один из вечеров 1801 года разразился скандал: Князь Голицын проиграл в карты графу Разумовскому свою супругу Марию Григорьевну. Семнадцать лет до смерти графа Льва Кирилловича Разумовские прожили в счастливом браке.
Портрет Александра Павловича Бакунина. (1792—1862). 1817 год.
Лицейский товарищ Пушкина. Происходил из семьи дворянских просветителей (прадед — географ, дед — не чужд литературе. Отец одно время был директором Академии наук и Российской Академии). В Лицей поступил двенадцати лет. Смешливый, подвижный, он своей динамичностью напоминал Пушкина, но никогда не был настойчив в делах, требующих усилий. Среднего ума. Товарищи любили его за чистосердечие и открытость, но близких друзей у него не было.
