Мясоедов Григорий
Г. Г.МЯСОЕДОВ (1834—1911)
Григорий Григорьевич Мясоедов родился в с. Паньково Орловской области. Юношей он приехал в Петербург и поступил в Академию художеств. После успешного окончания в 1862 г. художник в качестве пенсионера академии жил в Италии, Испании и Франции. После возвращения на родину в начале 1869 г. Мясоедов сблизился в Петербурге с Крамским, а в Москве с художниками, группировавшимися вокруг Московского училища живописи, ваяния и зодчества,— с Перовым, Саврасовым, Прянишниковым. Их творчество не могло не быть ему близким. Г. Г. Мясоедов предложил им создать независимое художественное общество. На призыв художника живо откликнулись Перов, Саврасов, Прянишников, Крамской, Ге, Репин, Шишкин… Так начало свою жизнь знаменитое Товарищество передвижных художественных выставок, которому было суждено сыграть столь большую роль в истории русского искусства. Первая выставка передвижников открылась в 1871 г. Много лет Мясоедов был одним из самых активных деятелей Товарищества.На выставках появлялись одна за другой лучшие вещи Мясоедова, с которыми он вошел в историю русского искусства: «Земство обедает», «Чтение манифеста 19 февраля 1861 года», «Косцы». Художник много работал над пейзажными этюдами: «Зреющие нивы», «Родник».
Земство обедает. Фрагмент.
На портрете репинского письма — массивный человек, чуть надменно откинувший голову с высоким лбом и торчащей бородой; на тонком
породистом лице выражение любезности и насмешки; небрежно свисает кисть большой и сильной руки..
Это портрет Григория Григорьевича Мясоедова (1834—1911) в возрасте пятидесяти двух лет. (1886).
С обычной проницательностью Репин уловил основную черту этой цельной и яркой натуры — горделивый,
самостоятельный и властный характер.
Мясоедов, сын небогатого помещика Тульской губернии, происходил из
древнего, но захудалого дворянского рода. Свой неукротимый нрав
пришлось ему проявить довольно рано: едва окончив гимназию в Орле, он
заявил отцу, любившему помечтать, как сын на государственной службе
восстановит былую славу семьи, что и слышать не хочет ни о какой
службе, а станет художником — любой ценой. И действительно, не
смутившись ссорой с отцом, в 18S3 году уехал из родного сельца Панкова
в Петербург и там поступил в Академию художеств. Позднее с присущим
ему желчным юмором Мясоедов рассказывал о своем петербургском
житье-бытье: ютился он где-то на Васильевском острове,— «источником
существования моего была работа на кондитерскую, где пеклись пряники,—
я с товарищем раскрашивал их. Баранам и свиньям золотили головы,
генералам — эполеты. Платили за это три копейки с дюжины… Обедали на
Неве, на барке, где давали за шесть копеек щи с кашей без масла…»
Учителями Мясоедова в Академии были сначала Т. А. Нефф — по классу
исторической и портретной живописи, затем А. Г. Марков — по натурному
классу. Оба отнюдь не великие художники, зато эрудиты и мастера, они
несомненно оказали большое влияние на Мясоедова, следы академической
выучки остались у него навсегда. Да и надо сказать, что догма
академизма отвечала складу самого Мясоедова, в котором самовластность
и догматизм причудливо объединялись. Академизм импонировал Мясоедову
прежде всего культом картины, выстроенной, как театральная мизансцена,
в строгом согласии с рационалистическим замыслом; интуитивная
импровизация полностью изгонялась, а этюд и эскиз имели только
подготовительное значение. В 1862 году он написал (по Пушкину) картину
«Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе». По ней
заметно, какими академическими путами Мясоедов с самого начала опутал
сам себя. Сохранившийся эскиз картины блистал талантливостью,
экспрессией и силой: плутоватое бешенство в Тришкином лице, когда он
с ножом в руке прыгает в окошко, комичные позы оторопевших стражников
и монахов. На картине при той же композиции все иначе.
За «Бегство Григория Отрепьева» Мясоедов получил золотую медаль и
право шесть лет стажироваться в Европе. Кажется, из европейских
впечатлений сильнейшим было его знакомство во Флоренции с Николаем
Николаевичем Ге, быстро перешедшее в тесную дружбу. Ге, а позднее
Ярошенко были самыми близкими Мясоедову людьми среди художников. О
своих разговорах с Ге Мясоедов вспоминал: «После искусства более всего
говорилось о политике. Господствующий тон был тон крайнего
либерализма, подбитого философией и моралью…» В этих разговорах и
возникла мысль об устройстве Товарищества передвижных выставок, на
осуществление которой Мясоедов потратил почти два года, с огромной
энергией преодолевая равнодушие и колебания будущих участников. Он по
праву считался крестным отцом передвижничества, цель которого видел в
том, чтобы помочь «русскому искусству возвратиться на родную почву,
выработать свой язык, свои приемы, свое мировоззрение». Но он же,
носитель духа движения, примерно четверть века спустя стал наиболее
ревностным блюстителем его омертвевшей буквы; из новых художников не
признавал ни Серова, ни Левитана, из писателей — Чехова; этого
достаточно, чтобы понять, как далеко заходил он в своей добровольной
слепоте. Мясоедов выражался образно и категорически: «Непригоже нам,
идя в Иерусалим, заходить в кабачок, тонуть в этом новом искусстве.
Лучше вариться в собственном сЬку». Он говорил «нам», прекрасно зная,
что точнее было бы сказать «мне»,— его духовное одиночество в
последние годы было почти беспредельным: «Это парадоксально, а я так и
говорю: мы вдвоем с моим одиночеством имеем комнату на Васильевском
острове в деревянном домике. Здравствуй, мое одиночество, пойдем со
мной в гости, мое одиночество»… Согласитесь, что этой фигуре нельзя
отказать я каком-то трогательном величии…
Творчество зрелого Мясоедова отчетливо делится на два периода — 1870-х
гг. и последующих десятилетий.
Портрет художника И.И.Шишкина.
В семидесятых он написал свои лучшие картины, навеянные раздумьем о
том, что же на деле дали народу «великие реформы» 1860-х гг. Как и
многие люди близкого ему типа и склада, Мясоедов видел в реформах
обман народа и оскорбление, нанесенное властью нравственному чувству
русской интеллигенции. Знаменитые «Земство обедает», «Чтение манифеста
19 февраля 1861 года», «Засуха» — эти картины имеют как бы два
смысловых плана: один — обрисовка нищеты и апатии крестьян, которым
годы после реформ не принесли ничего, разве только усугубили тяжесть и
жизни, и другой, сводившийся к выражению негодования самого художника.
Оно было искренним и сильным, хотя, возможно, немного риторическим, и
вызвало в обществе заметный отклик; правые публицисты недаром писали о
«стасово-мясоедово-крамской теории», разумея, естественно, больше
политику, чем эстетику.
Из картин позднего Мясоедова часть утрачена; из дошедших до нас —
большинство слабых; одно из немногих исключений — картина «Косцы»
(1887 год, собрание Русского музея).
Косцы. 1887 год.
Она проста и гармонична, как небо
и поле, показанные на ней, и что удивительно — она светла и радостна.
В чем же разгадка душевного света, сияющего в ней? Несомненно,
Мясоедов читал и помнил очерк Глеба Успенского «Поэзия
земледельческого труда», как раз и рисующий источники душевного
здоровья и силы, не оскудевающей в народе вопреки условиям его бытия.
Перечитаем и мы его,— может быть, тут и отыщется разгадка «Косцов».
«Поэзия земледельческого труда — не пустое слово,— писал Успенский и,
вспомнив стихи Кольцова, продолжал: — Никто, не исключая и самого
Пушкина, не трогал таких поэтических струн народной души, народного
миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого
труда… Косарь Кольцова, который, получая на своих харчах пятьдесят
копеек в сутки, находит возможность говорить такие речи: «Ах ты,
степь, моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришел, я
пришел сам — друг с косой вострою… Мне давно гулять (это за
пятьдесят-то копеек в сутки!) по траве степной, вдоль и поперек с ней
хотелося. Раззудись, плечо, размахнись, рука, ты пахни в лицо, ветер,
с полудня…» и т. д. Тут что ни слово, то тайна крестьянского
миросозерцания… прелести, ни для кого, кроме
крестьянина-земледельца, недоступные… Творчество в земледельческом
труде, поэзия его… составляют для громадного большинства нашего
крестьянства жизненный интерес, источник работы мысли, источник
взглядов на все, окружающее его…»
Не правда ли, кажется, будто мы прочли прекрасное толкование картины
Мясоедова?
В. АЛЕКСЕЕВ
Поздравление молодых в доме помещика.
Наши предки во все времена подходили к этому событию степенно и
обстоятельно. Для начала нужно было пригласить сваху. Именно она —
ловкая, всех и все знающая -подбирала в пару жениха и невесту. Не хуже
компьютера помнила — у кого дочь-невеста, у кого сын один-одинешенек
ходит, какой у кого характер, привычки, вкусы и, конечно, денежный
достаток. Если родители с обеих сторон одобряли ее предложение, можно
было идти к невесте свататься. У будущих молодоженов желания не
спрашивали. Как старшие скажут, так и будет!
Знакомство жениха и невесты — смотрины -проходило только в присутствии
родственников. Тут же подписывалась бумага с именами молодых, суммой
приданого, а порой и денежного штрафа, если одна из сторон откажется
от свадьбы.
Помолвка праздновалась широко: богатый стол, танцы, веселье. Жених
дарил невесте кольцо с камнем. А на следующий день приданое невесты
перевозили в дом жениха. У купцов, например, полагалось приданое в
пять подвод с иконами, посудой, постелью, мебелью.
Наконец наступал день свадьбы. Жених не имел права видеть невесту. Он
посылал ей шкатулку с фатой, цветами, венчальными свечами,
обручальными кольцами. Невесту одевали в белое платье. Жених-военный
облачался в парадный мундир, гражданский -во фрак, крестьянин — в
лучшую рубаху. ‘
Венчание проходило вечером. Над головами новобрачных держали венцы,
похожие на царские короны. Священник трижды обводил молодых вокруг
аналоя, затем они обменивались обручальными кольцами. При выходе из
церкви им под ноги бросали цветы. День завершался праздничным
гулянием, балом или вечером с застольем, поздравлениями и подношением
подарков. И, как говорили,совет _ вам да любовь!
