Радлов Николай
Николай Эрнестович Радлов (1889-1942) — русский советский художник, карикатурист, художник театра, искусствовед, педагог, автор книг по искусству.
Ниже приведён текст Куделиной В.Н. «Шарж- искусство синтетическое…» // Литературная учеба.1990. № 5 С. 173-177. Эта статья также вошла в сборник , который называется «Игра пера и кисти, или Рождение жанра» (Москва, «ЛУч», 2014). В указанной книге: С. 222-225
Материалы, представленные в статье хранятся в ГМИРЛИ имени В.И. Даля.
В обширном и разнообразном творческом наследии Николая Эрнестовича Радлова шаржированные портреты писателей занимают место довольно скромное, но, как и все, что сделано этим мастером, они заслуживают пристального внимания. Прежде всего —выбором «моделей», людей духовно близкого художнику культурного круга, писателей, сыгравших заметную роль в литературной жизни Петрограда двадцатых годов да и во всей «новой истории» нашей литературы, что все более явственным становится в наши дни.
Портрет М. А. Булгакова.
Книги большинства из этих писателей перестали издавать тихо и как бы само собой. О них забыли. Однако ушли они не сами. Их вытесняли из читательского сознания не критикой, а многолетним молчанием.
С тридцатых годов не переиздавались книги Константина Вагинова.
Лишь совсем недавно — после более чем полувекового перерыва — вышли сочинения Василия Андреева, некогда популярного и признанного. Воспоминания о Василии Андрееве смахивают на легенды, они смутны и неясны. В духе «Капитанской дочки» история про то, как в «андреевской» шубе ушел Сталин в побег из Туруханской ссылки. Дальше—расхождение с «источником»: обращение писателя в трудные для него тридцатые годы к Сталину ничего не дало. А быть может—как знать! —и «аукнулось» его таинственным исчезновением в блокадном Ленинграде, где однажды он вышел из дому и не вернулся. И только много лет спустя был… реабилитирован.
В 1921 году в первом номере «Летописи Дома Литераторов» было сообщено: «В начале 1921 года в Петербурге группа молодых писателей образовала новое литературное общество под названием «Серапионовы братья». Далее перечислялись члены общества: В. Каверин, Вс. Иванов, Мих. Зощенко, Л. Лунц, Ник. Никитин, Мих. Слонимский, К. Федин, И. Груздев, В. Шкловский.
Видимо, к этому времени, когда «серапионы» регулярно собирались (а некоторые из них — постоянно жили) в знаменитом Доме Искусств, относится знакомство Радлова с Зощенко, перешедшее в дружбу. Радловский шарж связан с самым, быть может, любопытным эпизодом зощенковской биографии.
Еще в Студии переводчиков, возникшей в 1919 году, Зощенко обратил на себя внимание редкостной для начинающего литератора самостоятельностью. По воспоминаниям К. Чуковского, «не было случая, чтобы он когда-нибудь выполнил хоть одно задание преподавателей Студии. Чужим темам предпочитал он свои, предуказанному стилю свой собственный». Распоряжаться своей жизнью, своим творчеством для него было делом естественным. Так он распорядился и своим здоровьем, точнее—болезнью, от борьбы с которой в 1926 году, когда состояние писателя стало критическим, отказались врачи. Зощенко сумел помочь себе сам. Годом позже он писал Горькому: «Очень желаю Вам здоровья и долгой жизни, которая, мне думается, зависит главным образом от воли человека». В 1933 году он закончил повесть «Возвращенная молодость», в которой попытался передать читателям свою убежденность в безграничных возможностях человеческого организма.
Н. Э. Радлов очень точен в своей работе. Его Зощенко весьма привлекателен, даже эффектен («Это был один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел. Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в портретном своем пиджачке». К. Чуковский). Одновременно дан карикатурный намек на ситуацию, сложившуюся вокруг книги, вызвавшей бурные обсуждения, многочисленные диспуты (а затем, добавим, десятилетиями запрещавшейся литературными чиновниками к переизданиям). Ученые, разумеется, не все, обвиняли Зощенко в невежестве, обыватели — в слишком простом, по их разумению, рецепте долголетия. Но были и другие суждения, одно из которых, как говорится, дорогого стоит: И. П. Павлов после прочтёния повести стал приглашать автора на свои «Среды»…
Михаил Слонимский, знакомец Зошенко еще по петербургской четвертой классической Ларинской гимназии,—хозяин той комнаты в Доме Искусств, где первого февраля 1921 года впервые собрались будущие «серапионы». Хозяин, перенесший после фронта чахотку и отлежавший в палате смертников, в ту пору нечасто поднимался с постели (что не мешало ему работать по многу часов в день). Гости его были задорны, шумны, вызывающе веселы. В их кратких и ироничных автобиографиях трудности упоминаются скупо, вскользь, даже такие, как фронтовые годы. А войну прошли все старшие «серапионы», из которых наиболее, пожалуй, близкие отношения сложились у Радлова с ныне подзабытым Николаем Никитиным —«братом ритором», темпераментным, страстным и в том, «что он писал, и в том, что говорил…».
Эти бурные годы были насыщенными, напряженно-увлекательными и для Радлова. Этот прекрасный художник, профессор Академии художеств, критик, искусствовед был еще и известным в то время радиолюбителем, водил машину, заявляя, что «включился в борьбу за безрельсовый транспорт» (только-только появились автобусы и троллейбусы). Он очаровывал окружающих элегантностью, замечательной образованностью, блестящим остроумием. Когда политизация захватила всевозможные сферы, вспоминает Лидия Николаевна Радлова, дочь художника, «отец говорил: «Если о морях, то разве что только о Красном…».
Тогда же, в двадцатых годах, Радлов профессионально занялся карикатурой. Сотрудничал в многочисленных сатирических журналах. Позже вместе с Зощенко выпустил книги «Веселые проекты» (1928) и «Счастливые идеи» (1931).
К началу тридцатых годов постепенно сложилась своего рода ралловская галерея шаржей на ленинградских писателей. В 1933 году художник собрал их в книгу «Воображаемые портреты».
Алексей Толстой и Юрий Тынянов.
«Шарж — искусство синтетическое,— писал Радлов в предисловии, искусство представления… любовь и желание запечатлеть неповторимое, индивидуальное водили рукой первого шаржиста…» Он ироничен и одновременно доброжелателен. Этот жанр, который сродни портрету, требует, по его мнению, от художника «способности вчувствования, умения физиологически ощущать и внутренне воспроизводить человека». Шарж он считал знаком, символом, выжимкой из наблюдений, которая «должна быть более похожа на .модель, чем сама модель».
В его шаржах нет отработанного, переносимого из рисунка в рисунок «фирменного» приема. Радлов предельно лаконичен — в одну рисовальную «фразу» он вмещает целый рассказ о писателе. И разглядывая эти листы, то и дело ловишь себя на том, что скорей всего радловские изображения будут возникать в памяти едва ли не всякий раз при упоминании писателей, которых художник так хорошо знал и любил.
Редкий шарж на Юрия Анненкона — портретиста, театрального художника, иллюстратора, пережившего шумный успех в начале двадцатых годов и снова входящего в моду сегодня. Это прекрасный пример шаржа на художника — Николай Радлов не ограничивается созданием гротескной личины персонажа, но блестяще пародирует прежде всего самую манеру Анненкова, его любимые, «коронные» приемы.
Шарж многослоен,— с одной стороны, перед нами «всеобщий Юрочка… вездесущий, разбитной, талантливый» (К. Чуковский), «единственный человек в Петербурге, носящий монокль» (И. Одоевцева), баловень заказчиков и мишень критиков — «штатный петербургский пикассо» (И. Аксенов). В то же время, это «парадный портрет» маэстро в миниатюре с присущими этому жанру атрибутами. Здесь — фрагмент обложки роскошного альбома «Georges Annen-koff», ставшего издательской сенсацией 1922 года и мечтой библиофила (издательство «Петрополис», 900 нумерованных экземпляров!). На заднем же плане едко спародированный Радловым апофеоз портретного творчества Анненкова — футуристическая версия «Перехода Бонапарта через Сен-Бернар» — бравурный портрет наркомвоена Троцкого в 12 квадратных аршин, имевший успех на советской выставке в Венеции в 1924 году.
И.ДОРОНЧЕНКОВ
ТРИ РАССКАЗА
НЕВЕЖЛИВОСТЬ
Мне нужна была комната летом, на месяц, в одном из пригородов Ленинграда. Хозяйка дома, в который меня направили друзья,
показала темную грязноватую клетушку, выходившую окнами на двор. Я торопился, мне надоело мотаться без пристанища, и я согласился взять эту комнату.
— Сколько вы хотите за нее?
— Сто рублей.
Заметив на моем лице некоторое недоумение но поводу высокой цены, хозяйка пояснила:
— Видите ли, мне нужно ехать к сестре в Киев. Я, собственно, для этого и сдаю комнату. А поездка туда и обратно будет мне стоить не меньше ста рублей.
— Как мне повезло,— ответил я ей,— что вам не нужно посетить родственников во Владивостоке, иначе комната вскочила бы мне рублей в шестьсот!
Хозяйка посмотрела на меня честными, слегка удивленными глазами. Она сказала:
— Нет. Кроме Киева мне больше некуда ехать. У меня в живых одна сестра, и та живет в Киеве.
Я извинился. Я сразу внес ей задаток и похвалил комнату. И ушел с тяжелым чувством.
Как глупо из пустого фатовства вставлять в разговор французские фразы, не узнав, понимает ли ваш собеседник по-французски…
СКРОМНОСТЬ
Отличное пальто было у меня несколько лет тому назад. Непритязательный бежевый драп покрывал его с одной стороны,— мягкая рыжая кожа — с другой, liro можно было носить драпом наружу; в солнечный день оно так хорошо гармонировало с тусклым северным нейзажем, но в дождь я выворачивал его наизнанку. Непроницаемый и блестящий, я смеялся над стихиями. Ленинградский климат давал многочисленные возможности демонстрировать чудесные свойства моего пальто. Признаюсь, я развил в себе даже повышенную чувствительность к переменам погоды и по нескольку раз во время прогулок забегал в подъезды и возникал из них преображенным на радость спутникам и к удивлению случайных зрителей. Но я благодарен своему пальто не только за эти мелкие развлечения.
Однажды, в ясный прохладный день я остановился на набережной в группе бездельников, наблюдавших весенний ледоход. В непринужденной, немного усталой позе я предоставил двум вертлявым девицам любоваться нежным розоватым ворсом моего пальто. Отвороты его, небрежно откинутые, вспыхивали мягким блеском мягкой кожи.
— Извиняюсь…— кокетливое обращение,— как хорошо я был подготовлен к нему, как настороженно ждал этой минуты! («Свершилось»,— сказал бы более опытный писатель).
— Извиняюсь! Какое интересное на вас пальто! Неужели вся подкладка кожаная?
Я распахнул пальто. Я отвернул его борт. Торжествующий, но спокойный я позволил восхищенным взглядам проникать в его скрытые богатства. Небесной музыкой звучало щебетание девиц.
Волна вдохновения охватила меня. Я снял пальто. Методично, слегка вздрагивая от ладожского дуновения, я вывернул рукава, натянул пальто снова и предстал перед удивленными девицами, закованный в блестящую кожу.
Удивленными… только удивленными… Или это мне показалось, что огонек восхищения внезапно потух в их глазах?
— Кожаное пальто,— суховато сказала одна из девиц. Обыкновенное рыжее кожаное пальто на доброкачественной суконной подкладке.
# * »
Теперь, когда я знакомлюсь с людьми, я облачаюсь в форму серой обыденности. Я говорю с ними будничным суконным языком. Я только приоткрываю осторожно, с деланной небрежностью скрытые достоинства своей души. Какие богатства чудятся в ней! Какой блик таинственно прячется в тени ее мягких складок. Неужели она вся так прекрасна?!
И ничто не заставит меня предстать перед людьми во всем блеске моих душевных качеств. Обыкновенный симпатичный человек, каких тысячи…
БЕРЕЖЛИВОСТЬ
Самые неприятные мои сны почему-то имеют местом действия станции железных дорог. Какие-то унылые бесконечные платформы, темные медленные поезда…
В жизни я путешествую благополучно. Минут за двадцать приезжаю на вокзал, в вагоне располагаюсь с удобствами; у меня даже никогда не крали в дороге вещей.
Во сне — я бегу по скользким мосткам, задыхаясь и теряя чемоданы, к медленно отходящему вагону, вижу, как перед моим носом он ускоряет ход, тщетно стараюсь схватиться за поручни, падаю, кричу… Космическая тьма поглощает поезд с женой, с малолетней дочерью…
Может быть, мои кочевые предки оставили мне это тяжелое наследство мучительных переживаний? Вряд ли. Не верится как-то, что они теряли пожитки, торопясь на арбу, запряженную волами.
Сегодня ночью я вошел в темный и неуютный поезд и странствую но вагонам, забитым мрачными пассажирами и жутким багажом. Я где-то оставил чемодан и потерял пиджак с бумажником и документами. И вдруг я догадываюсь, что сел не на тот поезд. Я собираюсь соскочить, но поезд двинулся. А надо еще отыскать мои вещи — чемодан, пиджак. И снова я протискиваюсь через бесконечные, заваленные багажом вагоны и с отчаяньем чувствую все ускоряющееся движение.
Но вот, как это часто со мной бывает, проблески сознания врываются в фантастику сновидений. Я начинаю сознавать, что все это сон. Я начинаю жить одновременно в двух планах. Мне становится веселее, тяжесть спадает с моего сердца. Маленькое усилие — и я проснусь, и все.
