ЗАПИСКИ О ХУДОЖНИКАХ

Чусовитин Пётр Павлович (1944) — советский российский скульптор. Родом из Свердловской области. Учился в Свердловском художественном училище у Мосина Г. и Брусиловского М. Потом в Строгановке (МВХПУ) у С. Л. Рабиновича и Г. А. Шульца. Потом в студии у Белашовой Е. Ф., которая оказала на него большое влияние. Автор исторических портретов. Живёт и работает в Москве.

Со скульптором Петром Чусовитиным беседует журналист Игорь СТЕПАНОВ

И. Степанов: Петр Павлович, ни для кого не секрет, в каком тяжелом положении пребывает русская культура в последние семьдесят лет. Но то, как это время сказалось на скульптуре, особенно удручает: тут и невероятно размножившиеся памят. ники вождям, и бездарные монументы, никак не отражающие дух и суть тех событий и явлений, которые они призваны увековечить,..

Бесы.

П. Чусовитин: Почему никак? Большинство из них действительно не отражает сути изображаемого, зато они блистательно свидетельствуют о баснословном умственном снаряжении своих создателей — лауреатов, кавалеров, академиков. Всякое изображение, скажем, портрет, даже когда он неверно или просто никак не характеризует портретируемого, всегда точно характеризует портретирующего. Так и с памятниками. Они суть память о людях, их заказавших и изваявших. Они расскажут внимательному зрителю о вдалбливаемых в народное сознание руководящей «серократией» и учеными мужами идиотских идеологических мифах, о вкусах и уровне исторических представлений плотно спаянной корпорации — членов министерских художественных советов, коллегий, заведующих и секретарей управлений и отделов, принимавших эскизы, рабочие модели и сами памятники. Старательно шевелящие губами при ведении протоколов, важно дающие «замечания и ценные указания», докладывающие высшему руководству об этапах «проделанной работы», они были и остались преисполненными сознания особой важности своей химерической деятельности. Поневоле поверишь философам, настаивающим на таинственной метафизической связи человека с именем, если вспомнить, что долгие застойные годы машиной «монументальной пропаганды» на всей территории страны командовали некие Халтурин, Безобразова , Тупицын.

А председателем художественного совета. выносившим окончательный вердикт о достоинствах создаваемых монументов, был поставивший во всех полушариях — восточном, западном, левых и правых — массу хаптуринско-безобразно-тупицыи-
ских памятников Лев Ефимович Кербель. Непререкаемый Пахан скульптурного Парнаса, Герой Социалистического Труда, на. родный художник СССР, лауреат Ленинской премии, лауреат Государственной премии СССР и, конечно же, профессор, наставник «бестолковой» молодежи, родившийся 7 ноября 1917 года, возможно, одновременно с залпом «Авроры».

Балда и чёрт.

И перед ним, как и перед вышеперечисленными ответтоварищами, дабы при жизни «войти в вечность», ходили и ходят вприсядку, стараясь строить умильные глазки, наши духовно «независимые» творцы. И некоторые все-таки «вошли». Теперь материализованные ими в камне и бронзе фантомы и призраки сознания — отличный материал для исследований психоаналитиков и социальных патологоанатомов.

Один памятник Гагарину на Ленинском проспекте Москвы скульптора П. Бондаренко — неистощимый источник изучения причин перевоплощения известного всему миру человека в блестящего чешуей роботообразного упыря из фильмов ужасов, полностью лишенного чего-либо человеческого. Подобно тому, как смерть Кощея Бессмертного из русской сказки скрывалась в игле, игла в яйце, яйцо в утке и т. д., так секрет уничтожения человеческого в человеке содержится в капсуле, замурованной в основании памятника, которая, по замыслу изготовителей, должна быть вскрыта благодарными потомками через сто лет после его установки. Но сгорающим от нетерпения можно теперь же, не выжидая сроков, по секрету сказать, что это секрет Полишинеля. Там наверняка находятся не стихи Пушкина и не речь Достоевского при открытии памятника поэту, а скромно полеживают какие-нибудь газетные передовицы совсем других ФёдоровМихайловичей, возможно, даже Бурлацкого, писавшего и в тот период много и вдохновенно. Или «неизвестного» создателя неподражаемой трилогии «Малая земля» — «Возрождение» — «Целина»,

И. С.: На фоне быстрого процесса возвращения обществу исторических знаний, введения в научный оборот не известных ранее источников, новых исторических исследований, отставание скульптуры, по-прежнему питающейся старыми псевдонаучными мифами, стало особенно заметно…

П. Ч.: Мастерская моя, как вы могли заметить, находится совсем неподалеку от большого восьмифигурного памятника работы О. Иконникова и В. Федорова, установленного в Москве на площади 1905 года, живописующего схватку подростка и работницы с конным казаком. Можно ли по такому эпизоду, возведенному в ранг монумента, составить серьезное представление о сущности, характере и движущих силах революции, когда она представляется борьбой пролетариата с казачеством? За что им друг друга не любить? Какие-такие между ними классовые противоречия? Это ли не глупость? Можно ли станичника, оторванного от хутора для разгона смутьянов и выполняющего, согласно присяге, приказы непосредственного начальника, выдавать за символ всего казачества, и такую заведомо узкую правду считать достойной монументального увековечения? Дивятся на сей памятник мои дорогие друзья донцы-молодцы, когда они, по приезде в первопрестольную, сворачивают мимо этого монументального непотребства ко мне в гости. Крепкие статные, шумно-веселые, они, едва ввалившись в дверь и еще не раздевшись, кричат: Петр Палыч, шо это за хреновина тут у тебя стоит? Хде это видано, шоб баба казака с коня стащила? Как же ты позволил поставить эту срамотищу на вековечное порухание казачьего рода?

Так и позволил. А вы как позволили? Теперь вот и боритесь за правду. В рамках конституции. Или возьмем другой пример. 25 лет (юбилей!) стоит в Одессе памятник в честь восстания на броненосце «Потемкин», изображающий группу матросов, вырывающихся из-под брезента. Его авторы — скульптор В Богданов, архитекторы Ю. Лапин и М. Волков.

Если бы благодарные потомки, слепившие монумент, не довольствуясь бульварным соцреализмом Эйзенштейна, удосужились заглянуть в иные книги, кроме сберегательных, они без труда установили бы, что червивое мясо, послужившее предлогом восстания, было куплено на одесском базаре в присутствии баталера и двух матросов-артельщиков, которые, «осмотрев это мясо, нашли его свежим». Что ни из-под какого брезента отказавшимся есть суп примерно двадцати пяти матросам вырываться не доводилось, поскольку их накрыли брезентом не царские сатрапы, а задумавший кинобойню режиссер с патологически извращенным садистским сознанием. Что узкая группа заговорщиков, вынашивающих революционные замыслы, потому и воспользовалась возможностью все свалить на червивый суп, чтобы, не посвящая в свои планы команду корабля, состоявшую из 753-х нижних чинов и 10 кондукторов, вовлечь их в восстание, большинство из которых влипли в «историю КПСС» как «червивый» кур в ошип.

Что «капитан I ранга Голиков обратился к бунтовщикам с увещеваниями, но Матюшенко не дал ему говорить, закричал окружающим: «расступись», и, когда последние разбежались, Матюшенко и несколько других бунтовщиков выстрелили залпом и убили капитана I ранга Голикова, тело которого тут же было выброшено за борт. Затем был вытребован наверх минный офицер лейтенант Тон, к которому Матюшенко обратился с требованием снять погоны, когда же лейтенант Тон ответил на это требование словами: «дурак, не ты мне их дал, не тебе’ и снимать» (чем не герой? — П. Ч.), Матюшенко выстрелил в него из винтовки, а затем, когда лейтенант Тон упал, в него (в соответствии со скрепленной кровью революционной круговой порукой. — П. Ч.) последовательно стреляли матросы Сергей Гузь, Ефим Шевченко и несколько других нижних чинов».

Подобно тому, как литература требует мыслей и мыслей, всякая революция, в обещании будущих благ, требует денег и денег. Поэтому агитаторы, горланы и главари восстания, ни секунды не мешкая, руководствуясь революционным правосознанием, завладели, естественно, судовой кассой и поделили деньги.

Затем из-за бездействия парализованной под дулами карательных орудий броненосца одесской береговой администрации начался колоссальный погром порта. Но по-настоящему «непобежденной территорией революции» броненосец стал, по-видимому, с момента, когда на его борт вступили член некой «революционной рабочей партии г. Одессы», пожелавший именоваться Кириллом, и алешковский мещанин Константин Фельдман, называвший себя студентом Ивановым, переодевшиеся в матросское платье.

«…Став на возвышение, Константин Фельдман произнес речь, в которой объяснил, что народ но берегу так же как и «Потемкин», восстал против правительства, что армия готова к ним присоединиться <» ожидает только сигнала со стороны «Потемкина», каковым сигналом должна послужить бомбардировка броненосцем города,  каковая, добавлю я, и была произведена.

Представьте себе, что современный ракетный крейсер, восставший из-за того, что «перестройка топчется на месте», ради удовлетворения своих «справедливых революционных» требований принялся лупить по Одессе ракетами класса «корабль — дума», да еще в момент проведения там радостной «Одесской альтернативы». То-то был бы праздник свободы!

Можно еше долго описывать приключения восставшего броненосца. — его одиннадцатидневная эпопея так и напрашивается на новый сценарий, —в перемежающиеся обращениями «ко всему цивилизованному миру» и террором Феодосии, «революционными эксами» угля, продовольствия и судовых денег с пиратски захваченных судов.

Однако, возвращаясь к памятнику потемкинцам, я, в свете вышеизложенного, полагаю, что воплощенная в нем историческая правда — крайне одностороння и ее должно было избежать во имя высшей трагической правды русской исторической распри. Ведь она не окончена, русский узел не развязан. Напротив — он становится все туже. Никто не забыт и ничто не забыто.

И. С.; Если авторы памятника добивались этой односторонности сознательно, а не по неведению и творческой немощи, вследствие чего памятник остался заурядной дорогостоящей агиткой, «монументальной пропагандой», то разве не было бы актом исторической справедливости поставить памятник и жертвам потемкинцев?

П. Ч.: Как и жертвам народовольцев, эсеров, тухачевсковцев, чапаевцев…

Пройдите по площадям и улицам Москвы, взгляните на памятники Маяковскому, Георгию Димитрову, Эрнсту Тельману-Кому они показывают свои чудовищные кулаки? Спешащим по своим делам, измученным жизнью людям, матерям, выгуливающим подле них малышей? Чтобы те, глядя на эти кулаки, помнили, чем дело пахнет, и не вздумали пикнуть? Это ли задача искусстса? Разве об этом на заре советской власти мечтал Ленин с его поистине ленинским отношением к культуре? Открываю «Записки коменданта Кремля» товарища Павла Дмитриевича Малькова и, в надежде найти опору в Ильиче, жадно читаю.

Вот, наконец, наступает 1 Мая 1918 года, и с ним разгорается заря новой культуры. «Члены ВЦИК, сотрудники ВЦИК и Совнаркома собрались в 9.30 утра в Кремле, перед зданием Судебных установлений. Вышел Владимир Ильич… приветливо поздоровался со мной, поздравил с праздником, а потом внезапно шутливо погрозил пальцем:

— Хорошо, батенька, все хорошо, а вот это безобразие так и не убрали. Это уже не хорошо, — и указал на памятник, воздвигнутый на месте убийства великого князя Сергея Александровича. Я сокрушенно вздохнул.

— Правильно, — говорю, — Владимир Ильич, не убрал. Не успел, рабочих рук не хватило.

— Ишь ты, нашел причину! Тек говорите, рабочих рук не хватает? Ну, для этого дела рабочие руки найдутся хоть сейчас. Как, товарищи? — обратился Владимир Ильич к окружающим. Со зсех сторон его поддержали дружные голоса. — Видите? А вы говорите, рабочих рук нет. Ну-ка, пока есть время до демонстрации, тащите веревки…

— А ну, дружно! — задорно командовал Владимир Ильич.

Ленин, Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены ВЦИК и Совнаркома и сотрудники немногочисленного правительственного аппарата впряглись в веревки, налегли, дернули и памятник рухнул на булыжник.

— Долой его с глаз, на свалку! — продолжал распоряжаться Владимир Ильич. Десятки рук подхватили веревки и памятник загремел по булыжнику к Тайницкому саду. Владимир Ильич вообще терпеть не мог памятников царям, великим князьям, всяким прославленным генералам. Он не раз говорил, что победивший народ должен снести всю эту мерзость, напоминающую о самодержавии…»

Итак, Митрич сбегал за веревками, Ильич ловко накинул петлю, а Михалыч с готовностью впрягся. Вот тебе и «ленинское отношение к культуре»! Ведь это все равно, что книги сжигать. Кто эти не названные Митричем «другие члены ВЦИК и ^ Совнаркома» — как до сих пор утверждают, самого образованного правительства  Европы? Неужели и легендарный нарком  Луначарский тоже взялся за веревку? A  если не взялся, то что же он-то после  столь очевидной дикости хоть из приличия неделал очередного опереточного  заявления о выходе из состава Совета Народных Комиссаров? У Малькова речь  идет просто о «памятнике». Но управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич, также бывший свидетелем и участником большевистского надругательства над культурой, в отличие от простодушного коменданта, уже вполне сознательно пишет: «Небольшая колонна опрокинулась и разбилась на несколько кусков». Ай-ай-ай, как нехорошо. А еще в шляпе, в пенсне, солидный мужчина. И вдруг — откровенная ложь! Ведь памятник представлял собой созданный по эскизу Васнецова — гордости русского искусства — высокий бронзовый крест, украшенный эмалью, с распятым на нем Христом и скорбящей рядом Богоматерью. Надпись на кресте гласила: «Отче отпусти им — не ведают бо, что творят». Так что «основоположник» накинул удавку не на колонну и не на изваяние своего кошмарного классового врага, а на шею Христу Спасителю.

Примерно такая же «история» произошла с памятником П. Столыпину. Известно, что посвященный ему памятник, стоявший у здания киевской городской управы, был уничтожен в дни февральской революционной свободы — вожделенной мечты нынешних либералов, покоренных идеей «учредилки».

А сразу после победы Октября родственники и поклонники Мордки Гершовича Богрова выступили с инициативой установить на месте свергнутого памятника Столыпину памятник «тираноборцу», помощнику присяжного поверенного и двойному агенту Богрову, разом «мстившему за еврейский народ» и реакционерам и революционерам. Настойчивое предложение не было осуществлено, видимо, потому, что подступили такие события, когда стало не до памятников. А жаль. Очень хотелось бы посмотреть на памятник Богрову. Но правильней опять-таки было бы оставить стоять на своем месте памятник русскому премьер-министру и установить, коли напала охота, и памятник его убийце. Уж лучше два памятника, чем ни одного.

И. С.: Плюрализм так плюрализм?

П. Ч.: Вот именно. Как говорится, «к чему в обаянии умного Ваню держать»? И гуляя по ночному городу, переходя от памятника к памятнику, каждый папаша сможет при лунном сиянии поведать Ване, Коле, Саше правду своих воззрений. Так, мол, и гак: это, Ваня, плохой Христос — опиум народа, а это хороший Иуда. Вот стоит ревнивый Пушкин — видишь, как в нём кипит африканская кровь! А теперь пойдем, я тебе покажу ни за что ни про что обиженного им блестящего Дантеса. Здесь невдалеке друг от друга стоят омерзительно-трусливый Александр II и героические интернационалисты Гриневицкий с Гесей Гельфман. Чуть подальше стоит с газетой в кармане сжимающий кепку великий Ленин и держащий на руках маленького царевича ничтожный Николай. Вот она, наша история, «единая и неделимая Россия», ее крестный путь и Голгофа. Смотрите, учитесь, запоминайте. Не думайте наивно, что «это не должно повториться». Это, хоть и по-разному, повторяется повсюду и везде. Каждый день и каждую минуту.

И. С.: Думаю, наши читатели поймут горький юмор ваших слов. Действительно, эпоха «монументальной пропаганды» была губительной для многих прекрасных Произведений искусства и исторических памятников. С другой стороны, иные памятники этой «пропаганды», похоже, действительно способны спровоцировзть человека, чуткого к культуре, на вандализм: не только низкий художественный уровень, но и Крайняя тенденциозность, двухмерность изображений, пожалуй, даже компрометирует некоторых из исторических лиц послереволюционного Периода. Давайте попробуем пофантазировать на примере личности, чьи изваяния давно уже не мозолят нам глаза. Я говорю о Сталине. Как вы считаете, достоин ли он увековечения и каким должен быть Памятник Сталину?

П. Ч.: Я не тоскую ни по Ленину, ни по Сталину. Но вот как-то случайно разговорился с одним сталинистом, возмущенным бурной радостью нашей «передовой» печати, вызванной известием о снятии последнего памятника Сталину в Монголии и ее же демонстративным недоумением от нестерпимо затянувшегося существования памятников Сталину в Албании.

И. С.: Любопытно узнать, что он сказал…

П. Ч.: Высказанное им мнение любопытно тем, что его можно считать как бы незаинтересованным, взглядом как бы со стороны.

Ни он, ни его близкие не пострадали при Сталине, но вместе с тем они ни прямо, ни косвенно не были связаны и со сталинской карательной системой, то есть не были ии палачами, ни жертвами. Чем же ему полюбился Сталин? По его Мнению, Сталин настолько же выше сталинизма, насколько Маркс — марксизма. В особенности «научного». Вопреки известным предостережениям Ленина, и достигнутым положением, и славой Сталин —- нельзя Этого не признать, утверждал он, — если не целиком, то в решающей степени обязан себе. Он впервые доказал, что в партии и стране абсолютного «культа личности» Ленина можно пойти поперек и победить. Эта победа над «марксизмом-ленинизмом» — историческое, еще никем не превзойденное достижение Сталина. Как известно, продолжал он, наличие каких бы то ни было недостатков не исключает каких бы то ни было достоинств. Сталин не был добродетельным, поскольку, делая благо одним, приносил зло другим, но он не был и злым, ибо, низвергая одних, возвышал других.

Сталин был честолюбив и властолюбив, но разве он один? Говорят, что его поведение было продиктовано страхом перед подвластными ему людьми. Возможно. Но так уж устроена эта жизнь, что большинство властителей проводят ее среди тех, кто их тайно ненавидит. Послушайте-ка, что говорят наследники власти о своих предшественниках. Но он и боясь не пресмыкался перед своими соперниками, а повелевал, не вися на шее голливудского актера и не опускаясь до ежедневного состязания в популярности со звездами массовой культуры.

Возможно, он был глупым, но не настолько, чтобы над ним смеялись глупцы. Он не знал сострадания, но не винил обездоленных в том, что они бедны. Обманывая хитрецов, он не обманывал себя и властвовал над господствующим направлением умов и политической фразеологией, не придавая им большего значения, чем они того заслуживали.

Я не предлагаю вам, Петр Павлович, — продолжал он, — освободить деяния Сталина от нравственного истолкования, — да это и невозможно, — напротив, его жизнь исключительно поучительна для того, кто собирается взвалить на себя бремя власти.

Стоит ли менять великую неправду, состоявшую в том, что Сталин был величайшим зодчим, рулевым и кормчим, на еще большую неправду, по которой он был паучком в темном уголке, занятым только прослушиванием чужих телефонных разговоров, «дракулой» массовой культуры?

Мы, сталинисты, никогда не забудем, что именно при Сталине в первый и последний раз за советское время хотя бы в самой несправедливости была достигнута национальная справедливость, <— если не в жизни, то хоть в смерти. Когда вся эта «ленинская гвардия», все эти не могущие скрыть Изумления, раскормленные на чужом горе заклятые враги, мучители и гонители России со споротыми знаками отличий оказались на одной тюремной параше вместе со своими недавними жертвами.

Для них, гордых своей изворотливостью, расчетливостью, умом, так и осталось навсегда непонятным, — это видно по бесчисленной антисталинской прессе, — как и почему их обставил какой-то уголовник грузин, а не признанный равным представитель «высшей расы», да к тому же вырвавший власть в тот момент, когда она казалась беспредельной и окончательно достигнутой.

Вот за что они особенно и несоизмеримо более люто ненавидят Сталина, чем доступного их пониманию майнкампфного Гитлера, За то, что не понимают. И я ни на минуту не сомневаюсь, сказал он на прощание, что теперь, когда под знаменами либеральной демократии вырастает новое зло и новая несправедливость быстро идет к высшему пределу, именно либеральное чрево вынашивает еще не известного миру гада, который, во имя свободы придя к власти, пожрет самонадеянных «детей» нынешней «бескровной»  Революции. Надеюсь это увидагь. Потолковать с ними на общих нарах об упущенных ими возможностях.

И. С.: Ну что ж, если таких сталинистов наберется всего-навсего сто тысяч в нашей необъятной стране, то почему бы им в складчину, скинувшись по рублику, и не поставить памятник своему кумиру? Всякое убеждение вызывает уважение. «Мемориал» пусть ставит свой памятник — бывшим палачам, а затем жертвам сталинских процессов 1937 года, народ — всем невинно убиенным и без вести пропавшим во время ленинско-сталинских и прочих репрессий от 1917 до 1990 года,

П. Ч.: А «здоровые силы катастройки» смогут поставить даже не один памятник, а выдвинуть аж целый альтернативный «ленинскому плану монументальной пропаганды» свой катастроечный план. Они ведь тоже в скульптуре ни хрена, кроме пропаганды, не видят, так что бы им и не выдвинуть? Прямо против известного памятника на Октябрьской площади, переименовав ее в Апрельскую, можно было бы поставить Плюрализма с большим Консенсусом и Альтернативу в Тайницском саду — Голую Правду. В Александровском — Хозрасчета с Самоокупаемостью и Прогресса с Пользой, На Манежной площади — рогатую Свободу с факелом, чтоб все было как у «них». Или Свободу Печати с Огоньком во Взгляде.

Общеевропейский дом по праву увенчает Терпимость. На Ленинских  горах встанет величественный Мировой Разум во фригийском колпаке, а на Поклонной горе — Индивид На бульварном кольце во множестве разместятся исполинские фигуры стряпчих, финансистов, мастеров смеха, всех Здоровых Сил и Сексуальных Меньшинств. Работы непочатый край. Не будут же борцы за перемены одними видеоконсервами травиться. Возжаждут когда-нибудь и полноценной Духовной Пищи, Можно, кстати, и ее изваять со скрижалями с начертанными на них изречениями из сахаровского Билля о Правах Человека. А на пьедестале так и написать на всех языках народов СССР: ДУХОВНАЯ ПИЩА. На всех хватит. Не то что колбасы. И у всех будут свои конкурсы, свои жюри, свои обсуждения, где люди, объединенные определенным единством взглядов, в конце концов, смогут договориться и прийти к общему мнению, — разве это плохо? А то выходит одна нелепость.

Объявили, например, конкурс на проект скульптурной композиции, посвященной герою поэмы А. Твардовского Василию Теркину для Смоленска.  Масса учредителей. «В соответствии с итогами общественного обсуждения было утверждено жюри конкурса», сообщает «Советская культура» (24 января 1989 г.). Где, когда, какого «общественного» обсуждения? Кто о нем слышал? И немудрено, что этот, черпающий и левым и правым бортом перестроечный ноев ковчег, где кормчими и зодчими стоят Г. Бакланов, О. Долматовский, В Лакшин, Г. Немеровский, Б. Окуджава, М. Ульянов и проч., и проч., приплыл к мудрому соломонову решению, что деньги, собранные на сооружение памятника, лучше всего потратить иа некий «народный дом».

Мне по душе верно и глубоко угаданным духом византийско-христианской античности изумительные русские шедевры — памятник Минину и Пожарскому, памятник Суворову, стоявший прежде на  Марсовом поле в Ленинграде, памятник  Тысячелетию России в Новгороде, но представьте фантастическую картину: их еще нет и правительство объявляет открытый  конкурс на их создание. Осуществился бы с хоть один, когда бы проекты были выставлены на «всенародное обсуждение», да  еще когда в «мемориальном» жюри сидят такие «перестроечные» соколы, как А. Адамович, Е. Евтушенко и Ю. Афанасьев?

Тотчас поднялся бы их «всенародный вопль»: «А почему Минин? А почему Пожарский? Довольно нам двух лавочников славить!» ведь это они — черносотенные ублюдки — помешали Лжедмитрию второму начать в измученной стране немедленную перестройку и она оказалась в когтях Михаила Романова!

Не лучше ли средства, собранные на сооружение памятника, передать на клистирные трубки, их так нам теперь не хватает!

Вы думаете, это вымысел? Ничего подобного СССР — страна чудес. Некто А. Любимов, ведущий популярной программы «Взгляд», едва взглянув как-то на проекты памятника Победы в Манеже, с легкостью необычайной предлагает все средства, собранные на его создание, передать на больницы, протезы, детские сады. А почему бы средства, идущие на программу «взгляд», не передать иа эти же цели?

Если рассуждать таким образом, никогда бы не было создано ни одного произведения искусства. Вздумали бы, например, афиняне пйстроить общегреческий храм. Тут как тут Любимов: друзья, что вы делаете? Одумайтесь! В стране свирепствует рабовладельческий строй, на каждом шагу униженные и оскорбленные, погрязший в пороках Фрины Перикл узурпировал общегреческую казну. Как же можно в такое время строить Парфенон?

А можно ли строить в Петербурге Исаакиевский собор? Смешно подумать. В стране Аракчеевых, Бенкендорфов, Дубельтов, где нет ни одного свободного человека, где не хватает даже фотообоев — за ними громадные очереди, — и вдруг Собор? Ох уж эта «соборность». Давайте-ка лучше истратим денежки на туалетную бумагу. Вот в чем мы теперь испытываем самую острую нехватку!

«…Напоминаем, что вы смотрите программу «Взгляд»! До встречи в Верховном Совете РСФСР!»

И. С.: Читатели, пожалуй, заподозрят «Вас в скрытой рекламе программы «Взгляд», а «Взгляд» в ней, как известно, не нуждается…

П. Ч.: Конечно, не в одном ненаглядном Любимове дело. Значительно большего успеха в шельмовании скульптуры достиг наш великий слепоглухонемой товарищ Кино. Теперь, если в прологе любого зауряднейшего фильма вам покажут знаменитее чеховское ружье и заодно скульптуру, будьте уверены, в целости она не останется. Но тон задают конечно же не какие-то однодневки, а неувядающая «киноклассика». Возьмите хоть еще один своего рода «Броненосец «Потемкин» — «Ностальгию» Тарковского. Как и следует быть у великого режиссера, начавшего творческие подвиги сожжением коровы в «Андрее Рублеве», после дежурного джентльменского набора ностальгических мук, вызванных отсутствием привычного обожания, дело, естественно, доходит до самосожжения. Но не простого, а творческого. Метафорического, так сказать Не в поле, чтобы никого не побеспокоить, а на античной конной статуе Марка Аврелия. Вот это красота! Но почему именно на античной скульптуре, а не на авангардистской стряпне из кузовов старых автомобилей? О, в этом все и дело. Как же можно терпеть рядом с Собой пережившие целые столетия памятники, когда рушится Моя жизнь? Мне больно, плохо, Я страдаю! Кто же вам Это кроме Меня скажет, неужели вы Этого не понимаете? Что же, эти памятники еще целые столетия так и будут стоять, когда Меня не будет?! Все-таки не случайно, когда речь заходит о памятниках, начинается столкновение таких страшных своей безотчетностью интересов, утопий, предрассудков, тайных и явных комплексов сверхполноценности, вступают в борьбу такие силы, что тут уж не до скульптуры!

На страницах газет, на экранах телевизоров появляются, а к микрофонам выскакивают, как черт из шкатулки, ряженые а художественных критиков разнообразные знатоки, околоведы, посредники, толкачи, интеллектуальные фарцовщики. Кого тут только нет, весь перестроечный бомонд!

Вот и стихотворец А. Вознесенский дерзнул как-то во всеуслышание заявить, что проект Памятника на Поклонной горе Ки-рюхина, Чернова, Белопольского и Полянского, если его осуществить, нависнет над Москвой черной тенью, и даже изложил свою точку зрения в рифмах.

Но может ли человек, поставивший совместно с Зурабом Церетели — между прочим, как и Вознесенский, утвержденным Советом Министров СССР в декабре 1989 года членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям — какой-то «фундаментальный шашлык», говорить о чужих проектах, когда его собственный не лезет, как говорится, ни в какие ворота? Какой тенью он, абсолютно не вписанный в сложившуюся городскую среду, лишенный какой-либо логики и создающий на Тишинской площади только ощущение досадной преграды, навис над Москвой?

Невозможно представить, чтобы эта вертикальная требуха могла быть установлена в центре Рима, а ее автор потом еще и публично рассуждал о недостатках чужих проектов. Другой, кажется, со стыда бы умер, соорудив такую дрянь, но нашему великому архитектору высоких степеней посвящения в это таинственное ремесло органически не присуща никакая самокритика.

И я не удивлюсь, если Вознесенский, с его-то «пробойной» силой сварганит монумент еще и с разъезжающим по стране с дубовым проектом мемориала жертвам сталинских репрессий Эрнстом Неизвестным, воспетым им в стихотворении, где мужественный Эрнст «идет наступать один», а белесый дрожащий Митька боится высунуться из окопа. Как будто не эти «Митьки», «Ваньки», «Саньки» лежат под тысячами воинских надгробий и не эти Эрнсты соорудили им более чем посредственные монументы! Убитого объявляют трусом, а выжившего храбрецом…

И. С.; Если я правильно Вас понимаю, все, что Вы говорите о положении дел в скульптуре, есть свидетельства ее упадка в настоящее время. Но давайте возьмем феномен Неизвестного, прижизненно объявленного гением, Хотя сейчас он уже не вполне принадлежит к нашей культуре, может быть, все-таки он выделяется на общем «кербелевском» фоне и хоть отчасти скрашивает его?

П. Ч.: Неизвестный — это Кербель наоборот. У Кербеля, раздутого в циклопическую величину партозаврами, руководившими культурной политикой, — монументальная пропаганда, а у отказавшегося от кербелевского «реализма» Неизвестного — контрмонументальная пропаганда или монументальная контрпропаганда. Вот и вся разница, И никакого понятия о собственной самоценности скульптуры, которую отвоевала себе русская литература,’ отмежевавшаяся от литературы, вышедшей из шинели Троцкого, портянок Каменева и подштанников Зиновьева.

Скульптура стала ремеслухой. Скульпторы почувствовали себя наемниками, ландскнехтами, причем заранее как бы подразумевалось, что в создаваемом произведении не должно быть чего-то личного, никакой судьбы поэта, никакого путешествия души. Вот причина упадка скульптуры.

В нашей профессии есть совокупность определенных знаний, приемов, средств, навыков, необходимых для овладения профессией. Кербель отличается от человека, не занимающегося скульптурой, как человек, умеющий сворачивать пилотку из газеты от не знающего, как это делается. У него есть чему поучиться, если никогда не брал в руки глину. Но ведь мы говорим о Герое Социалистического Труда в одном случае и в другом — неформальном «гении», занимающем почетные места во всех международных каталогах. Ранние «реалистические» работы Неизвестного ничем не отличаются от «академических достижений» того же Кербеля,

В свое время Неизвестный не раз бахвалился в профессиональном кругу, что ему ничего не стоит сделать любую реалистическую работу за три дня.  Я как-то видел в музее Свердлова в Свердловске одну его «реалистическую» диковинку — тошнотворно вылизанную плакатную троицу якобы рабочих, трепетно несущих в лучезарную даль бюстик Свердлова. Почему эти поделки при административно-командном руководстве скульптурой имели ошеломительный успех? По той же причине, ло какой тупые цензоры с дьявольской безошибочностью вымарывали лучшие строки в стихах русских поэтов. Они вычеркивали то высшее и наиболее сложное, что казалось им темным, маловразумительным и непонятным. А в простом как мычание «творчестве» Кербелей и Неизвестных никакого таинства нет. И в том и в другом случае мы имеем дело с изготовителями «имиджей» и подобий — болванов, истуканов, кумиров.

Взгляните на надгробный памятник Хрущеву работы Неизвестного. И формальные и неформальные бюрократы с черно-белым восприятием мира от него восхищенно «балдеют», им все понятно: белая и черная половина указывают на то, что Хрущев стоял на границе между светом и тьмой, одной ногой в сталинизме, другой — уже в оттепели… С тем же успехом можно прославлять памятник в честь освоения космоса, изготовленный А. Файдышем, на ВДНХ, где сложнейшая многовековая история отношений человека с космосом воплотилась в гигантском чернильном приборе, куда можно втыкать ручку с ракеткой на конце.

Так и с памятником Хрущеву: вот его светлая сторона, вот темная, вот сам Хрущев, в вот его бородавка, а то, что портрет — наистандартнейшая худфондовская голова, каких миллионы и миллионы, — это не важно. Чем она отличается от серийных бюстов Ленина или Мао Цзедуна?

Конечно, Хрущев допустил промах, неосторожно обругав на выставке тридцатилетия МОСХ в Манеже мазню белютинской студии, вместе с которой выставил свои железки и Неизвестный. Они не стоили такого разноса. Стоит ли замечать и на правительственном уровне обсуждать пачкотню, какой завалены теперь весь Арбат и Измайловский рынок? Но какие купоны эти «гонимые» стригут с него уже 27 лет! Какие репарации снимают и с Хрущева, и со Сталина!

В телепрограмме «Добрый вечер. Москва!» (19 октябоя 1989 г.) Элий Белютин возмущенно восклицает: «Нас до сих пор не признает Министерство культуры! Это даже удивительно!»

А кого же оно тогда признает?

Пройдите по выставочным залам, Бесперебойные выставки авангардистов. Прыжки, объятья, пируэты!.. Зал Московской организации Союза художников на Кузнецком мосту, выставка Ассоциации «Нью-йоркские художники» с многозначительным названием «Живопись умерла, да здравствует живопись!», подготовленная, как сообщается в афише, неким Дональдом Каспитом.

В проеме центральной части зала висит «Дьявол» Бенни Андерса. Почему дьявол? Это просто дрянненькое, еле-еле душа в теле, изображение тупо уставившегося а пространство пейсато-волосато-бородатого дебила, сидящего рядом с валяющимися на столе полувыдавленными тюбиками красок и банкой с кистями. «Выдавливал раба» и выдавил и здесь и там столько, что уж и сам не может продохнуть. Кто бы мог предположить, что «Демон поверженный» Врубелем, будет так безжалостно добит кистью Андерса!..

Малевич умер, но его квадрат живет в творчестве Шарона Голда. Вот его се;ый квадрат под названием «Почти Борис Го-
дунов». Несколько грязных портянок с названием «Без названия», авторы которых, видимо, полагают, что слова бессильны перед этими экспонатами. Здесь же три «Лиминальных иконы» Ханса Бредера (лиминалии всех стран, соединяйтесь!) — выщербленные, перемазанные акрилом дощечки. Далее «Японское колесо» Пола  Стайера — круглая, примерно в два метра древесно-стружечная плита, обтянутая с перепачканным холстом. При чем здесь  Япония? Филиппу Сайресу «Главы госу-дарств» видятся как девять выкрашенных  квадратов. Он соперник Шарона Голда.  Как бы они не обвинили друг друга в плагиате. Алекс Катц изобразил «Стол». Он —  «реалист». На холсте в самом деле стол.

Хорошо помню, какие шквалы, цунами  ярости, какие истошные вопли поднимались всякий раз, когда кому-нибудь не включенному в четырежды утвержденный правлением план выставочной деятельности МОСХэ удавалось протиснуться со своей выставкой в этот зал. Легко представить, как бесновались бы радикальные секретари, если бы вместо нью-йоркских дарований зал занял Шилов или Глазунов. Коллективные письма, протесты, представления, демарши посыпались бы как из поганого ведра. А тут вместо оглушительных воплей — оглушительное молчание. Стоит ли орать, если Дональд Каспит подготовит ответную выставку московских «лиминалиев» в Америке. Остальных просим не беспокоиться. Зал, конечно, общий, но в Америку поедут не все.

Таких выставок, советских и зарубежных, в последние годы — десятки. Если перевесить таблички с указанием имен автороз, вы ни за что не догадаетесь, какой квадрат или «лиминальная икона» какому мастеру, подмастерью или ученику принадлежат.

Скажу несколько слов лишь еще об одной выставке, выделяющейся отнюдь не иным пониманием задач искусства, а уровнем организации. Размещенная в Центральном Доме художника на Крымском валу, она называлась «Транзит. Художники России в эмиграции». Ее организаторами выступили не какие-нибудь бывшие фарцовщики иконами, ставшие владельцами частных галерей. А совместно с фирмой «Эдуард Нахамкин файн артс», «уже много лет, — как сказано в презентации, — специализирующейся на материале русского и советского искусства», и музеем изящных искусств Лонг-Айленд (Ною-Йорк), принял участие в этом балагане и пользующийся (пользовавшийся) мировым авторитетом Государственный Русский музей.

На выставке багажа двадцати транзитников все те же квадраты, кубики, пятна, кляксы, «структуры», исколотые с маниакальной аккуратностью иголками разных сечений терракотовые головы, «намеки», издевательски перерисованные шедевры русской и мировой живописи (например, «Венера» Джорджоне с красной пятиконечной звездой на лбу), металлолом Неизвестного…

Но при чем здесь Россия? Насколько мне помнится, эти «художники России», в большинстве евреи, — некоторых из эмигрантов я знал лично еще до отъезда,  живя здесь, никогда особо не настаивали на своей принадлежности к России, Они скорее противопоставляли себя ей — косной, темной, невежественной. Но, переехав, они тут же стали выступать от имени России, подавая себя чуть ли не ее полномочными культурными представителями. К чему этот балаган? Не лучше ли было, чтобы снять недоумение, назвать выставку, скажем, «Русско-еврейский диалог»? Мы в нем крайне заинтересованы. Он даже намного важнее для русских, чем для евреев.

И. С.: Из Ваших слов следует, что вы невысоко оцениваете художественную ценность большинства произведений авангардистского толка. Мне кажется, что и организаторы выставки «Транзит» придавали ей скорее политическое значение. Может быть, и нам отнестись к ней так же? Не поддаваться унынию от того, что вновь в зале российских художников мы не видим произведений российских художников, а вступить в предложенный диалог?

П. Ч.: Уж лучше самим добровольно попытаться понять изнутри логику еврейского ума, чем под воздействием внешней психотерапевтической лоботомии, когда Крамской, изображая Христа, воплощением мучительных раздумий русской демократической интеллигенции о выборе пути к дворцам из алюминия вдруг, неожиданно для себя, изобразил неукротимого носатого бомбиста. Или как Поленов, писавший Христа прямо с Левитана. А Стасов называл это реализмом!

Так вот, в рамках русско-еврейского диалога и, разумеется, Конституции, как истинный плюралист, откровенно и честно заявляю, что я не люблю как подобную «Транзиту» и признающую только себя еврейскую культуру, — хотя бы за то, что она и не вполне еврейская, — так и способы ее материального самоосуществления. И я не боюсь в этом признаться, не считая это свидетельством преступного «антисемитизма» и разжиганием межнациональной розни. Если потребуется, могу доказать, что знаком с еврейской культурой ближе, чем многие евреи и ее инокультупные защитники, Но она тем не менее мне не близка.

Я считаю полным бездарем героя «Сотбиса» Гришу Брускина и заурядными посредственностями Шагала, Тышлера и Кап-лана, но не потому, что они евраи, а потому, что посредственности. Однако и думая подобным образом, я — таки да| —уверен, что тот же Шагал достоин все же большего, чем пустое бессодержательное славословие, источаемое в его адрес Каменским, скорее напоминающее нынешние предвыборные листовки или предреволюционную «социал- демократическую брошюрятину» начала века, чем работы искусствоведа.

Никого нельзя заставлять насильно кого-то или что-то любить. Но это не должно мешать установлению отношений, поскольку, как это часто бывает, отношения, основанные на признании различий, на откровенном выражении взаимного неприятия тех или иных черт наверно сложившихся национально-культурных соприкосновений,
разумнее отношений, где эти различия искусственно замалчиваются, А на этом замалчивании процветает многочисленный клан политических паразитов, специализирующихся на борьбе с «левым и правым уклоном». Потешно балансируя как собака на заборе, а своих глазах они кажутся, конечно. усталыми мудрецами, уравновешивающими своими пудовыми задами «крайности и перехлесты недалекой «творческой интеллигенции». Надеюсь, читатели не заподозрят меня в интеллигентности? Меня как награжденного почетным званием реакционера радует здоровая тошнотворно-рвотная реакция народного организма,— именно она-то и обнадеживает! — на ту духовную отраву, какой его ежедневно потчуют эти «центристы» совместно с взаимозаменяемыми «либертинами», «пассионарами» и массовиками-затейниками нынешней «культуры».

«Вестник еврейской советской культуры» от 22 азгуста 1989 года похваляется тем, что «евреи вносили и вносят свой немалый для такого малочисленного народа вклад в русскую и советскую культуру. И мы вправе этим гордиться и хотеть, чтобы это звучало не шепотом».

Неужели авторы такого рода заявлений не понимают, что их уместнее было услышать от русских, а не от евреев, коль скоро речь идет о вкладах именно в русскую культуру…

Рассуждая на половине страницы «Московского комсомольца» от 12 ноября 1989 г. о тернистом, извилистом жизненном пути скульптора Петра Шапиро, о трудностях, мешающих ему осуществить проект памятника с названием то ли «Альтернатива», то ли «Реальность прогресса» (скульптор еще не решил), некая Наталья Ефимова вопрошает: «Но неужели случится то же, что с памятником декабристам, который мог бы появиться в Иркутске,— ведь жители отдали за проект Петра большинство голосов. И неужели правда — эти строки из стенограммы, принадлежащие Валентину Распутину: «Я не против памятника декабристам. Я против памятника Шапиро. (Смех, аплодисменты.)»

Но неужели, если проект памятника сделал Шапиро, надо, не раздумывая, его осуществлять? Неужто принадлежность к еврейству стала профессией? Нет — неужели мы действительно дожили до того, чтобы не идти на поводу у Шапиро? Что-то не верится. Ведь он произвел на сеет божий множество печально прославленных «нетленок», есть среди них и «бессмертный» образ Брежнева. И, не сомневайтесь, столько же, если не больше, произведет.

А стенания продолжаются: «Он на мог быть принят в Строгановское  училище — вопреки мнениям специалистов (каких, интересно? Уж не таких ли, как те, что засели в жюри всех конкурсов — от КВН и «мисс Очарование» до. . «Мемориала»? — П. Ч), вопреки логике дара, — не мог… как сын человека, осужденного по пятьдесят восьмой».

А мне вот не довелось учиться в Оксфорде. Пришлось довольствоваться учебой у неизвестного широкому читателю Саула Львовича Рабиновича в Строгановском училище. Но я как-то не догадался объяснить случившееся «происками» Голенпольского и обвинить в своих злоключениях «гнусное правительство». Наоборот. Я ему очень, очень признатепен. Спасибо. Выучили.

Журнал «Творчество» (1989, № 7) в рубрике «Взгляд», — что-то много у нас «Взглядов», — помещает статью Анатолия Слепышева, начинающуюся тирадой:

«Институт для своих питомцев из МСХШ в виде исключения устроил весной отдельные от общего потока экзамены. Не заболей начальник отдела кадров, не «прошляпь» мою фамилию его заместитель, мне; как еврею, не видать бы института как своих ушей. Это было в 1951 году. Каждый знает, что это было за времечко».

Да уж, как не знать. Мне, да и мне ли одному — миллионам оно запомнилось. Мы вдвоем с бабушкой в нищей обезлюдевшей уральской деревушке Шипелово Белоярского района Свердловской области, выискивая в земле прошлогоднюю картошку, — до сих пор помню ее вкус! — едва-едва выжили, И я искренне рад, что не все сидели в лагерях, ссылались, голодали, холодали, а и оставались на свободе, готовились к лучшей жизни, учились. Но, оказывается, исключительно «по недосмотру» кадровика. Тогда непонятно — что помешало в неправовом государстве выздоровевшему начальнику отдела кадров после обнаружения «ошибки» под любым предлогом исключить еврея из Института имени Сурикова? Оказалось не по зубам, несмотря на «времечко».

В той же «творческой» статье говорится, что, кроме Слепышеза, окончившего школу напротив Третьяковки, ее окончил и такой до сих пор у нас не признанный, гонимый, но, разумеется, великий и неповторимо-гениальный Володя Янкилевский. И тоже по недосмотру, конечно. Но только эти двое. Остальные по досмотру.

А теперь скажите, есть ли хоть какое-нибудь различие между мировой скорбью «Вестника еврейской советской культуры», стенаниями органа МГК и МК ВЛКСМ «Московский комсомолец» и причитаниями органа Союза художников СССР журнала «Творчество»? Вам не кажется, что мы в последнее время просто избалованы пиршеством русского духа?

И. С.: Да, видимо, «пиршество» будет не так скоро, как хотелось бы. По существу основная часть средств массовой информации и тиражируемая либеральная культура не столько освобождают общественное сознание от мифологем и фантомов семидесятилетнего тотального большевизма, сколько пытаются половчее подменить их своими, новыми мифами. При ближайшем рассмотрении методологическая база предшественников и наследников перестройки оказывается практически » идентичной. Может быть, наша беседа получилась несколько… угрюмой, мрачной,  но очень не хочется поменять шило на  мыло и на. старый лад поклоняться новым  идолам,.. ^

П. Ч.: Как-то позвонил знакомый литературный критик и, кипя благородным негодовением, возмущался награждением * Даниила Гранина звездой Героя Социалистического Труда. Я его спрашиваю: ^

— А что тебе не нравится?

— Как что?! Да ведь он в свое время  ругал «космополитов»!

— Но ведь правильно ругал.

— Может, и правильно, но сейчас-то он что пишет? «Зубра»! Выходит, он тогда был неискренен?

— Неизвестно. Может, он теперь пишет неискренне, а тогда был искренен. Может, его наградили за правильные мысли в 1949 году, Главное, что награда, хоть и спустя сорок лет, но нашла своего героя. Это ж «амбивалентность». Что борьба с «космополитами», что «социалистический труд», что «перестройка»… Понимать надо.

Когда на трибуну съездов Советов, — сердце заходится от счастья при виде такого обилия кристально-честных культурных людей! — царственно поднимаются украшенные как елки штампованными флажками народные избранники и с неподдельным жаром клянут «остаточный принцип финансирования культуры», я думаю: если в «архитектуре» коробки из-под обуви будут уступать место дерзновенно-авангардным крысоловкам, «театр» вытеснять одну мерзость другой, еще большей мерзостью, если на выставках «изобразительного искусства» поток черных, серых и белых квадратов будет сменяться жеваными консервными банками и приклеенными к холстам причиндалами женского нижнего белья, а депутаты будут «чистить» себя под «Лениным» Кербеля, — сколько ни вкладывай денег в культуру, количество вложенных средств будет обратно пропорционально результатам. А для набирающей обороты новой «перестроечной культуры» и «остаточного принципа» слишком довольно.