Никифоров Иван
Никифоров Иван Михайлович (1897-1971) — русский советский художник-примитивист.
Я вспоминаю, как впервые переступил порог никифоровского дома, в котором, казалось, стоял еще запах стеариновых свечей от недавних поминок. Было это в 1972 году, я разминулся c Иваном Михайловичем на несколько недель — и навсегда. Настоящее искусство не продается, но, увы, покупается. Никифоров умер с первой частью этой формулы, так и не узнав о второй. Я, однако, думаю, что ее существование он, конечно, предчувствовал, иначе не выразился бы так:
«Не ищи одного здесь счастья! — здесь рядом и твое несчастье! Смотри не бери его безовремя руками. Обожгесси! И не рассматривай свое счастье на свету! Оно долго будет заслоняться от тебя темнотой… Какое-то насторожоное прислушивание обладало душой его… Он еще не взошел сам — в себя, а дверь отворилась в избу…»
Дверь — если уж этот образ продолжить — отворилась перед Никофоровым лишь в третьей его жизни, две же первых он изжил для того, чтобы угадать к ней путь и этот путь пройти. Вот про эти три свои жизни и рассказал Иван Михайлович Никифоров в серии автобиографических рисунков.
Первая: родился в селе Монаково, под Москвой, окончил два класса церковноприходской школы, одиннадцати лет был отдан в Москву к кондитеру, обварился раз, второй, сбежал к шорнику, семнадцати лет встал под ружье первой мировой, провел всю гражданскую в седле, затем вернулся в свою деревню и прожил там до середины тридцатых годов. Создал колхоз, председательствовал в нем, кулаки били его, однако не согнулся.
Вдруг какая-то неясная причина заставила его уйти в Москву, он устроился на завод, да тут же попал под свежий указ — опоздал на работу, за что угрожало ему предстать перед судом. Чудом избежав худшего, Никифоров оказался на станции Пушкино, под Москвой, и стал грузчиком. Опять война началась: грузчик Никифоров на своей спине переносил в тыл заводы и фабрики, как вдруг, в какую-то роковую минуту, над ним лопнул трос, и ящик со станком придавил Никифорова к земле.
В больнице. Я пришёл в сознание.
Перелом позвоночника. Он очнулся… уже во второй своей жизни.
Первая варка, — и первая затрещина.
В этой второй жизни особых событий как будто и не было. Очнулся он в желдорбольнице с жаром 39 градусов, а потом — на костылях, увечный — сделался ночным сторожем на той же станции Пушкино, здесь и жил в так называемом «южном блоке» — станционной будке, где хранится инвентарь и мимо которого денно и нощно идут поезда.
Деревенская жена Вера Алексеевна тут однажды и разыскала Никифорова. То неясное верование, в которое она впала когда-то и которое, кажется, сделалось причиной его исхода из деревни,— а впала Вера Алексеевна в баптизм,— теперь воспринималось легче, безразличней, чем в прошлой его жизни, на председательской работе. Жизнь восстановилась и пошла своим чередом, с детьми-внуками; в «южном блоке» — четыре метра на четыре — в разное время жило шесть — восемь душ.
Самым большим событием в этой второй жизни Ивана Михайловича был, пожалуй, выход на пенсию. Произошло это в I960 году. Жизнь еще раз круто изменилась: стало «скучно без дела сидеть, сложа руки». Он принялся читать книги — запоем, подряд, и тут что-то толкнуло его в сердце, он накупил много школьных тетрадок, сшил их и «занялся писать повесть, жизнь одного знакомого человека…»
Замечу, что к «южному блоку» Иван Михайлович пристроил сараюшку, в котором поместились столик, лежанка, дворняга и кот. Зимой пожарные исправно ломали его керосинку: не спалил бы Никифоров станцию или проходящий состав. Так что он приноровился писать свою повесть и в жару и в холод, как давно уже привык к громыханию поездов и к несмолкаемому голосу диспетчера… Так занялся он писать роман «Нэп», откуда и процитировал я размышление автора о счастье и его противоположной, оборотной стороне. («Смотри не бери его безовремя руками. Обож-гесси!») Он писал так, как разговаривал, так, как слышал. Этим и прекрасен язык Никифорова, он неподдельно народный.
Но это уж, собственно, третья жизнь Ивана Михайловича… Когда же он отворил дверь в эту свою новую жизнь? Одно событие тут не вызывает сомнений — выход на пенсию; о другом же он рассказал сам, снабдив автобиографическую серию рисунков также письменной биографией длиной в одну школьную тетрадь. Послушаем же Никифорова:
«Иногда ко мне (в сараюшку.— А. С.) заходила внучка. Она записалась в кружок рисования. Я ей помогал сначала рисовать цветными карандашами, а потом и красками, акварелью… Она перешла в шестой класс, бросила посещать кружок и забросила краски, видно, ей надоело это рисование, принесла мне, оставила краски и сказала: «Деда, у тебя лучше моего получается, ты и рисуй от нечего делать, теперь ты не сторожишь». Я краски взял у нее и подумал: «Они и вправду пригодятся мне. Ведь книги иллюстрируют картинками так и я сделаю к своей повести. Буду рисовать картинки…». За два года я написал эту книгу в семьсот страниц и к ней иллюстрации, более ста картин. И с этим я не успокоился. Я начал другую книгу писать… И к этой книге я тоже написал иллюстрации, много картин…»
Сеяльщики прячут семенной ячмень в лесу.
Возможно, без внучкиной просьбы и в голову не пришло бы Никифорову взяться за акварель, чтобы, когда тесно станет рисовать в книжках, перейти на… обои. И что бы он рисовал, если бы не первый акт его жизни, длившийся до сорока пяти лет, с тремя войнами, тремя революциями, нэпом, коллективизацией, индустриализацией — всем тем, что опалило его душу?
Истинную величину так называемых малых судеб могут измерить только те, кто их прожил,— к ним нельзя приложить внешнюю мерку, а чтобы приложить внутреннюю, нужен талант. Этим даром судьба сполна одарила Ивана Михайловича Никифорова. Его творчество, помимо собственной жизни, питал еще один родник. Дочери Никифорова, Варя и Катя, подвели меня к буфету, где за стеклом стояли рядочки тонких, невзрачных, дешевых книг. «Песня про купца Калашникова». «Кому на Руси жить хорошо». «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Все больше «Школьная библиотека», издания для народа и его детей. Сказки, песенники…
Как близко все это к той народной жизни, что родила самого Никифорова, его многогранный — крестьянский, рабочий, солдатский, писательский, художнический — дар! Сколько таких талантов дремлет в нашем народе и какими внимательными, зоркими надо быть нам всем, чтобы не разминуться с ними, не опоздать на встречу!
Ночлежный дом Ермакова на Хитровом рынке.
Уважаемые товарищи!
В связи с тем, что фирма «Геоколор» (Испания) намеревается воспроизвести в книге о художниках — примтивистах картину Ивана Михайловича Никифорова «У проруба» (1970), прошу Вac cообщить, кто именно является наследников Ивана Михайловича (имя, отчество и фамилии наследника или наследников), согласен ли наследник (или наследники) на такое использование этого произведения.
О согласии можно сообщить как письменно, так и по телефону-(205.48.77; 203.85.24). По предварительной договорённости с фирмой, за использование произведения фирма выплатит 25 долларов.
Начальник отдела изобразительного искусства …..Лебедев
Это извещение с исходящим номером 735-9, датированное февралем 1979 года, принесло русскому живописцу Ивану Михайловичу Никифорову
первый заграничный гонорар. Конверт его где-то затерялся, так что «уважаемых товарищей», пожалуй, уже и не расшифровать — Союз ли художников прислал бумагу, Пушкинский ли горисполком. В конце концов она попала по назначению, к наследникам, и, понятно, они не отказали фирме «Геоколор».
Ну а что до 25 долларов… «тоже деньги, хоть и не наши».
Остается сказать, что все рисунки и полотна, которые вы видите, написаны художником по памяти. Из рук Ивана Михайловича просто выпала кисть, когда, оказавшись под конец жизни в Доме творчества художников, он однажды был приглашен на сеанс рисования … с натурщицей.
И тут я хотел бы привести одно письмо, поступившее на мое имя в 1987 году, после первой моей публикации о Никифорове. ,
«Спасибо за статью в «Литературной газете» о жизни Ивана Михайловича Никифорова «Неясная поляна». Иван Михайлович прибыл на творческую дачу (Дом) «Челюскинская» Союза художников РСФСР осенью 1969 года. Был поток графиков. Руководителем нашим был график-ксилограф Николай Бурмачин (в 1974 году в Октябрьские праздники погиб в автокатастрофе в Вологде). Никифоров привез с собой рисунки-акварели. И их сразу у него разобрали художники, кто сколько. Иван Михайлович дарил или раздавал их охотно и безжалостно. Художники же люд нахальный, брали без стеснения. К моей чести и сожалению, я постеснялся это сделать и остался без подарка. Все время Иван Михайлович находился в комнатке и рисовал. Колдовал над своими волшебными повествованиями жизни.
Видел я его в основном в столовой во время обедов и ужинов. Он вроде как-то сторонился и стеснялся братьев художников-профессионалов. Я же тоже лишний раз не решался к нему заходить. Да и работали все много. Не хватало у него бумаги. Художники, и я в том числе, делились с ним материалами. Помогали. Но в творческую жизнь его работ никто не вмешивался. Это интимный труд. Рассказывал он мие, как его рисунки сжигали в печке домашние. Ругали его за увлечение. Что он им мешает своей мазней. А он все рисовал и рисовал.
Не хватало бумаги. Рисовал на обеих сторонах. Я как-то не очень был о нем высокого мнения, ну любитель и все. Хотя оригинальный. И все же художники о нем нет-нет и говорили, что это талантливый дед. Незаурядный. Когда была комиссия Союза художников РСФСР во главе с Орестом Верейским для просмотра работ художников группы Челюскинской, то картины Ивана Михайловича Никифорова были приняты аплодисментами, тепло и восторженно. Это только ему одному были аплодисменты. Я завидовал и как-то удивлялся. Референты-женщины всполошились. Побежали по комнатам собирать работы Никифорова у художников. Возможно, кое-что и удалось спасти…
Потом художники потока разъехались. Больше Ивана Михайловича я не видел. Но так случилось, его таланту и только ему одному я обязан памятью о моем-нашем пребывании на Челюскинской. О нем одном из нашей группы, вспыхнувшем, как звезда, пишут в журналах, альманахах, газетах. Нужно сохранить наследие Ивана Михайловича полностью. Показывать. Издать альбом. С уважением, Дементьев Вадим Николаевич, Архангельская область,
г. Северодвинск».
Автор этого письма показался мне сам человеком никифоровского склада.
Представьте… представим, в самом деле, что это Иван Михайлович Никифоров откликнулся письмом, чтобы рассказать о человеке, к которому не сразу, постепенно расположилось его сердце. Почти не сомневаюсь, что была бы точно та же интонация — без малейшей фальши. И не разахаться сразу, и стесняться схватить «на память», и не навязываться, не помешать лишний раз, и размышлять, размышлять, чтобы наконец — через сомнение! — открыть и полюбить…
Да, к счастью, успели — успели открыть и полюбить живого Никифорова. Пушкинский горисполком выделил его семье двухкомнатную квартиру в новом доме, и после двадцати лет житья средь поездов вместо сараюшки-кабинета у него появилась кухня-ателье. Проводив дочерей на работу и вымыв посуду, старик — к этому времени он овдовел — расстилал на кухонном столе очередной кусок обоев и, подолгу заглядываясь в окно, рисовал. Обыкновенно такая картина рождалась за один день. Правая рука предательски дрожала, он рисовал, придерживая ее левой. Прямая линия получалась волнистой, а волнистая плясала ходуном…
Чтобы понять Никифорова, эти линии необходимо совместить. Он шел к своей вершине долго, незаметно даже для себя, не говоря уж о других, но это и был самый прямой путь, кратчайшее расстояние от рождения до признания народного таланта.
Когда-нибудь и книжки Никифорова найдут дорогу к широкому читателю, как уже вышел к широкому зрителю Никифоров-живописец. Однажды он заметил: «А мысли все равно у человека забегают всегда вперед самой его жизни…» (из романа «Нэп»). Сказано, в сущности, о себе, потому что по этому принципу и прожил Иван Михайлович Никифоров свою судьбу. И, может, в этой строке он раскрыл нам саму тайну народного таланта.